Затем Хильда под влиянием тайного страха вдруг переменила тактику: она стала очень приветлива, извинялась перед Грэйс, ласкала и всячески ублажала ее, водила к Кардома, в любимое кафе сестер, и там угощала за чаем всем, что только можно было достать за деньги или благодаря знакомству Хильды с хозяйкой. Целую неделю Хильда баловала Грэйс, а та принимала это так же покорно, как раньше попреки. Потом Хильда снова сделала попытку убедить Грэйс, чтобы она прекратила переписку с Дэном. Но тщетно – Грэйс не соглашалась.
Хильда следила за этими без конца приходившими письмами: ежедневно рано утром она сходила вниз и с ненавистью отыскивала их на полочке, где раскладывалась почта. Но вот в одно июньское утро она с дрожью увидела на только что прибывшем письме штемпель «Лофборо».
Она остановила Грэйс после завтрака и спросила сдержанно:
– Что, он ранен?
– Да. – Грэйс не смотрела на нее.
– Тяжело?
– Нет.
– В лазарете?
– Да.
Хильда почувствовала тайное облегчение, у нее камень с души свалился: Лофборо далеко от Лондона, очень далеко. Раз рана не тяжелая, Дэна скоро отправят обратно во Францию. Но она скривила губы и сказала язвительно:
– А следовало бы, чтобы его привезли именно сюда. Так ведь полагается обычно в грошовых романах.
Грэйс торопливо отвернулась. Но, раньше чем она успела уйти, Хильда прибавила:
– Так мило было бы, если бы он, проснувшись после хлороформа, увидел у своей кровати тебя, готовую заключить его в объятия!
Дрожь в голосе Хильды выдавала, как мучительно ей было говорить это – да, страшно мучительно. Но она не могла сдержать себя. Она сгорала от ревности.
Грэйс ничего не ответила. Она ушла в палату с письмом Дэна в кармане халата. Во время дежурства она читала его несколько раз.
Дэн участвовал в большом сражении на Сомме и был ранен в левую руку у локтя и у кисти. Он писал, что рана почти сразу стала заживать и рука ничуть не болит, но все дело в том, что он не владеет ею.
В конце июля письма Дэна стали приходить нерегулярно, и однажды вечером (это было в последний день июля) Грэйс, возвращаясь домой по Слоун-стрит, увидела, что как раз напротив их общежития стоит какой-то военный с рукой на перевязи. Она была одна и шла довольно медленно, утомленная, опечаленная мыслями об Артуре и о переменах дома, в Слискейле. Сегодня как-то сразу все представилось ей в мрачном свете. Мисс Гиббс опять прочла ей нотацию за неряшливость. А главное – она была удручена отсутствием писем от Дэна: просто удивительно, как нужны стали ей эти письма! При виде мужчины в военном она остановилась, все еще не совсем веря глазам. Но вдруг поверила. Сердце у нее так и запрыгало. Это был Дэн. Он перешел через улицу и поклонился ей.
– Дэн! А я думала… Да, я так и подумала, что это вы.
Радость, проснувшаяся в ней при виде Дэна, светилась на ее лице. Она уже не чувствовала усталости, забыла и о ней, и о своей печали.
Они застенчиво, не говоря ни слова, пожали друг другу руки. Дэн до болезненности робел перед Грэйс, он, казалось, боялся взглянуть на нее. Грэйс никогда еще не видела, чтобы кто-нибудь робел перед нею, и это казалось ей таким смешным, что ей захотелось и смеяться, и одновременно плакать. Торопливо, чтобы помешать себе сделать эту глупость, она сказала:
– Вы здесь ждали меня, Дэн? Не заходили в дом?
– Нет, не хотел вас беспокоить. Я подумал, что смогу задержать вас на минутку, когда вы будете проходить.
– На минутку! – Она опять улыбнулась и вдруг остановила взгляд на раненой руке Дэна: – Как ваша рука?
– Врачам пришлось повозиться с кистью… из-за сухожилий, знаете ли. Меня направили сюда для ортопедического лечения в клинике Ленгхема. Электричеством и каким-то новым гимнастическим аппаратом. Потребуется полтора месяца лечения, прежде чем я смогу вернуться на фронт.
– Полтора месяца!
Ее радостное восклицание немного ободрило Дэна. Он сказал с замешательством:
– Я подумал, что вы… что вы, может быть, не откажетесь… если у вас нет ничего более интересного…
– Нет, – сказала она с некоторой стремительностью, – не откажусь. И у меня нет ничего более интересного. – Она помолчала, глядя на него блестящими глазами; волосы у нее смешно торчали из-под шапочки сестры милосердия, одна щека была заметно испачкана сажей. – Завтра у меня два часа свободных. Пойдем куда-нибудь пить чай?
Дэн засмеялся, все еще не поднимая глаз:
– Об этом-то я и хотел просить вас.
– Я знаю, знаю: это неприлично, что я сама себя приглашаю, – болтала без умолку Грэйс. – Но, Дэн, я так рада, что слов не нахожу! За полтора месяца мы можем обойти сотню мест!
Она вдруг осеклась:
– Но, может быть, вы переписывались и с какой-нибудь другой девушкой и теперь захотите проводить время с ней?
Дэн с таким огорчением посмотрел на нее, что пришла очередь Грэйс смеяться. И она радостно засмеялась. Как приятно снова увидеть Дэна! Дэн всегда был чудесный товарищ, еще с тех дней, когда он катал ее в фургоне по Аллее и позволял выбирать в его корзине самую лучшую булочку с кремом. Тот же Дэн делал ей свистки из ивовых прутьев, и показывал гнездо королька в роще, и привозил ей с фермы Эвори венки из колосьев… И несмотря на мундир младшего лейтенанта и руку на перевязи, Дэн ничуть не изменился, был все тем же Дэном ее радостного детства. Полагалось ему вернуться с фронта «совершенно преобразившимся и внутренне и внешне», решительным и властным. Но Дэн, как и она, никогда не переменится. Он все тот же застенчивый, скромный Дэн. Грэйс и в голову не приходило, что она влюблена в Дэна, но она чувствовала, что с тех пор, как уехала из дому, никогда еще не была так счастлива, как сейчас. Она подала Дэну руку, прощаясь с ним:
– Завтра в три, Дэн. Ждите меня на улице. И не подходите слишком близко, иначе Мэри-Джен уволят из-за вас.
Она взбежала по лестнице раньше, чем Дэн успел что-нибудь сказать.
На следующий день они встретились в три часа и отправились пить чай в новую кондитерскую Гарриса на Оксфорд-стрит. Они не могли наговориться. Дэн, победив свою застенчивость, оказался интереснейшим собеседником, – так, во всяком случае, думала Грэйс. Он со своей стороны заставлял ее рассказывать, жадно слушал все, что она говорила, – и это было для Грэйс так непривычно и так приятно. Осмелев, она рассказала ему о своей тревоге за Артура и отца. Дэн выслушал ее молча и сочувственно.
– Дома неблагополучно со времени того наводнения в шахте, – заключила она, и глаза ее приняли грустное и серьезное выражение. – Даже трудно поверить, что это тот самый наш старый дом. Мне и думать тяжело, что я туда вернусь.
Он кивнул головой:
– Понимаю, Грэйс.
Грэйс задумчиво посмотрела на него:
– Вы тоже не вернетесь в «Нептун», не правда ли, Дэн? Мне не будет покоя, если вы вернетесь в эту ужасную шахту!
– Нет, – отвечал Дэн. – Пожалуй, хватит с меня. Понимаете, у меня было время обдумать все. По правде сказать, у меня никогда душа не лежала к этой работе. Но не стоит повторяться, об этом уже много раз говорено… Виновато и несчастье в шахте, и все остальное. – Он помолчал. – Если я вернусь живым с фронта, я хочу стать фермером.
– Это хорошо, Дэн, – сказала она.
Они продолжали разговаривать, и говорили так долго, что кельнерша два раза подходила к ним и надменно осведомлялась, не подать ли им еще чего-нибудь.
Потом они погуляли в парке и не заметили, как прошло время до пяти часов. Перед общежитием сестер Грэйс остановилась и сказала:
– Если я вам не очень надоела, Дэн, то, может быть, мы как-нибудь снова погуляем вместе?
Они стали часто гулять вдвоем: ходили вместе в самые неожиданные места и наслаждались – ах, как наслаждались! Гуляли по набережной Челси, ездили на пароходике до Путнея, омнибусом в Ричмонд; открывали забавные маленькие кофейни, заказывали макароны и minestrone в Сохо – и все это было, может быть, и банально, но упоительно, все это переживалось людьми миллионы раз, но Дэном и Грэйс – впервые.
Однажды вечером, возвращаясь с прогулки в Кенсингтонском парке, они у общежития столкнулись лицом к лицу с Хильдой. Хильде было известно об экскурсиях Грэйс и Дэна, и Хильда, хотя горела желанием высказаться, хранила холодное и язвительное молчание. Но сегодня она остановилась, с ледяной усмешкой посмотрела на Дэна и сказала:
– Добрый вечер!
Это походило на пощечину. Дэн ответил:
– Добрый вечер, мисс Баррас.
Постояли молча. Потом Хильда сказала:
– Вы, по-видимому, берете от войны все, что можете, мистер Тисдэйл!
Грэйс воскликнула запальчиво:
– Дэн ранен. Не это ли ты имеешь в виду?
– Нет, – возразила Хильда все тем же нестерпимо снисходительным тоном. – Вовсе не это.
Дэн покраснел. Он смотрел Хильде прямо в глаза. Наступило неприятное молчание, пока Хильда не заговорила снова:
– Мы вздохнем с таким облегчением, когда эта война окончится. Тогда каждый вернется на свое место.
В смысле этих слов нельзя было ошибиться. У Дэна был очень несчастный вид. Он торопливо простился, не глядя на Грэйс, и ушел.
Войдя в дом, Хильда с презрительной миной обратилась к Грэйс:
– Помнишь, Грэйс, как мы в детстве играли в «счастливое семейство»? «Мистер Пирожок, пекаря сынок!..» – И с застывшей на губах холодной и злой усмешкой она не спеша стала подниматься по лестнице.
Но Грэйс догнала ее и яростно схватила за плечо:
– Если ты когда-нибудь еще раз посмеешь говорить так со мной или с Дэном, – сказала она задыхаясь, – я ничего общего с тобой больше иметь не буду, пока я жива!
Глаза сестер встретились в долгом и гневном взгляде. И Хильда первая опустила свои.
Следующую прогулку Дэн и Грэйс устроили в четверг, на последней неделе отпуска Дэна. Это свидание должно было быть прощальным. Рука Дэна зажила, он уже снял повязку, и в понедельник ему предстояло ехать в свой батальон.
Они отправились в Кью-гарденс. Дэну очень хотелось увидеть этот парк. Он обожал сады, и поэтому прогулку в Кью они приберегли к концу. Но прогулка не обещала быть особенно удачной: день был серый и грозил дождем. Обоих, и Грэйс и Дэна, расстроила Хильда. Дэн был молчалив, Грэйс – печальна, очень печальна. Теперь у нее не было никаких сомнений в том, что она любит Дэна; ее убивала мысль, что Дэн уезжает обратно во Францию, не узнав о ее любви к нему. Разумеется, он ее не любит: он видит в ней просто друга. Да и может ли хоть один человек на свете полюбить такую, как она? Она глупая, ветреная, неряха и даже некрасива. Невыносимая боль сжимала ей сердце, и она молча шла рядом с также молчавшим Дэном.