Они подошли посмотреть на водяных птиц, плававших на озерке под самой рощей, где трава была усеяна колокольчиками. Утки были очень красивы, и Дэн похвалил их, потом прибавил уныло:
– Если у меня когда-нибудь будет ферма, разведу таких уток, как эти.
– Да, Дэн. – Грэйс больше не находила, что сказать.
Оба печальные, растерянные, они стояли рядом у самой воды, любуясь ярким оперением птиц. Неожиданно пошел дождь, настоящий ливень.
– О боже! – вскрикнула Грэйс.
– Бежим скорее! – сказал Дэн. – Сейчас польет как из ведра.
Они бросились искать убежища – побежали в оранжерею, где выращивались орхидеи. В другое время это бегство от дождя вызвало бы много смеха, но сегодня их и это не развеселило. Ничто не могло их развеселить.
На Грэйс была синяя форменная жакетка. Дэн же был без пальто, и его куртка промокла насквозь. Когда они очутились уже в оранжерее и отдышались, Грэйс повернулась к Дэну. Она озабоченно наморщила лоб:
– Ваша куртка вся промокла, Дэн.
Она огляделась – они были совершенно одни.
– Не можете же вы оставаться в ней! Давайте, я ее высушу на трубах.
Дэн открыл было рот, чтобы отказаться, но закрыл его снова, не говоря ни слова, стащил куртку и протянул ее Грэйс. Он всегда слушался Грэйс, послушался и на этот раз. В то время как Грэйс брала куртку, с другой стороны оранжереи вошел старик-садовник (он видел, как они бежали сюда, спасаясь от дождя), кивнул головой Дэну и улыбнулся Грэйс:
– Идите сюда сушить, сестрица, здесь трубы горячее.
Грэйс поблагодарила старика и пошла за ним к небольшой нише, где находилась батарея. Она встряхнула куртку Дэна и, вывернув наизнанку, растянула ее на горячих трубах; затем поглядела на себя в квадратное зеркальце, повешенное садовником над трубами: волосы у нее растрепались от ветра и еще больше обычного придавали ей неаккуратный вид. «Боже! – подумала она в отчаянии. – Настоящее пугало! Неудивительно, если Дэну противно на меня смотреть».
Она дожидалась, пока высохнет куртка Дэна, и из вежливости рассеянно слушала болтовню словоохотливого старого садовника, который все время то входил, то выходил и не переставал говорить – больше всего о том, как трудно теперь доставать топливо. Когда куртка высохла, Грэйс отнесла ее Дэну. Дэн у дверей смотрел на дождь. Он обернулся и сказал жалобно:
– Конец недели будет дождливый.
– Да, похоже на то. – И она распялила на протянутых руках куртку, чтобы помочь Дэну надеть ее.
Дэн пугливо посмотрел на Грэйс, стоявшую перед ним как бы с раскрытыми объятиями, печальную, с взметенными ветром волосами. Он смотрел, смотрел, и вдруг что-то похожее на стон вырвалось у него.
– Я люблю вас, Грэйс, люблю! – вскрикнул он. И они очутились в объятиях друг у друга.
Куртка валялась на земле. У Грэйс бешено колотилось сердце от счастья.
– Ох, Дэн, – шепнула она.
– Я должен был сказать тебе, Грэйс, должен, должен был, я не мог… – твердил он, как будто оправдываясь.
Сердце ее колотилось как безумное, безумное от счастья, глаза были полны слез. Но теперь она ощущала в себе спокойствие и силу.
– Ты в самом деле меня любишь, Дэн?
– Грэйс!..
Она подняла к нему глаза:
– Когда ты уезжаешь, Дэн?
Пауза.
– В понедельник.
– А сегодня какой день?
– Сегодня четверг, Грэйс.
Она спокойно смотрела на него:
– Давай обвенчаемся в субботу, Дэн.
Дэн побелел как бумага. Он смотрел вниз, на Грэйс, и вся его душа перешла в этот взгляд.
– Грэйс! – сказал он шепотом.
– Дэн!
Старый садовник, с любопытством подглядывавший за ними из-за орхидей, совершенно забыл об угольном кризисе, и с ним чуть не сделался сердечный припадок.
Они обвенчались в субботу. Грэйс отвоевала у мисс Гиббс отпуск на два дня. Это был их медовый месяц. Они его провели в Брайтоне. Как и предсказывал Дэн, конец недели был дождливый, но Грэйс и Дэну было все равно.
XV
В конце одного августовского дня клеть медленно поднялась из «Парадиза», и из нее на площадку перед входом в шахту вышел Баррас в сопровождении Армстронга и Гудспета. На Баррасе был костюм шахтера: темная норфолкская куртка и такие же брюки, круглая кожаная шапка, в руке толстая палка. Некоторое время он стоял перед конторой и разговаривал с Армстронгом и Гудспетом, сознавая, что на него смотрят рабочие, – как актер, выступающий в большой роли.
– Пожалуй, – говорил он, как бы раздумывая, – вам следует сообщить в редакции газет. «Аргусу» во всяком случае. Им это будет интересно.
– Конечно, мистер Баррас, – сказал Армстронг. – Обязательно позвоню им завтра.
– Сообщите им все подробности относительно предполагаемой стоимости нового рельсового пути.
– Слушаю, сэр.
– И кстати, Армстронг, вы можете объяснить им, что на этот шаг я решился главным образом из патриотических побуждений. Раз мы снова начинаем работу в «Парадизе», мы удвоим добычу угля.
Кивнув на прощание, Баррас направился к воротам; понимая, что рабочий костюм шахтера придает ему скромное достоинство, он в таком виде пошел через весь город к себе в «Холм». Через каждые несколько шагов ему приходилось поднимать руку к шапке, отвечая на приветствия и почтительные поклоны. Он стал невероятно популярен. Его патриотическая деятельность приняла громадные размеры. Заключение Артура в тюрьму странным образом подстегнуло его энергию. Сперва этот сомнительный результат его методов воздействия привел его в смятение, но, всецело занятый рядом спешных дел, он гнал от себя тревожащий образ сына, страдавшего в тюрьме. Он занял обдуманную позицию: не только не скрывал того, что Артур в тюрьме, но искал случая упоминать об этом публично с этаким благородным прискорбием.
Все находили, что Баррас вел себя замечательно. Об этом случае много писали в газетах: «Аргус» поместил заметку в два столбца под заголовком «Отец-спартанец», «Воскресное эхо» – статью «Шапки долой перед патриотом». Дело это произвело потрясающую сенсацию не только в Слискейле, но и в Тайнкасле. Баррас шествовал в ореоле ослепительной славы, и это было ему далеко не неприятно. Несколько раз, обедая с Гетти в Центральной, он замечал, что является предметом всеобщего внимания, и не мог скрыть своего удовольствия. Он теперь много бывал на людях, греясь в лучах своей популярности. Весь во власти этих новых настроений, он изменил весь строй своей жизни. Вначале он делал это из инстинкта самосохранения, теперь – сознательно. У него не бывало минут тайного раздумья, проверки себя. Некогда, некогда! Он, запыхавшись, бросал слова на ходу, через плечо, и спешил, спешил куда-то. Он был весь поглощен внешним миром, все больше входил в свою роль общественного деятеля, его тешили только яркий свет, шум, приветственные клики и толпа вокруг.
В трибунале он удвоил рвение. Когда Баррас заседал тут в роли вершителя судеб, то даже в самых бесспорных случаях уже нечего было надеяться на освобождение от призыва. Нетерпеливо барабаня пальцами по столу, он делал вид, что беспристрастно выслушивает бессвязные доводы и взволнованные протесты. На самом же деле он ни во что не вдумывался, его решение бывало принято заранее: никому никакого освобождения.
С течением времени, когда его усердие начало слабеть, он стал ускорять процедуру суда и, пропуская дела одно за другим, гордился тем, что их так много рассмотрено на заседании. После такого удачного дня он возвращался вечером домой с чувством удовлетворения и сознанием, что заслужил одобрение своих сограждан.
А в этот вечер, когда он шел с рудника домой по Каупен-стрит, лицо его еще больше обычного сияло самодовольством. Это чувство было вызвано принятым сегодня решением о прокладке новой дороги в «Нептуне». Много месяцев его удручало то, что доступ в «Парадиз» прегражден обвалом, но он не мог решиться на большие затраты, которых требовало проведение нового штрека через подмытую водой твердую породу. Наконец теперь, представив куда следует свои веские соображения, он получил разрешение отнести расходы по прокладке дороги в «Парадиз» за счет будущих поставок государству угля из «Парадиза». Новая дорога была оплачена еще до ее прокладки. Ничто не могло помешать увлекательному процессу накопления «прибылей военного времени». Цена на тонну угля поднялась еще на десять шиллингов, и Баррас быстро богател. В глубине души он упивался сознанием своего богатства, это сознание поддерживало его, как наркотик.
Он не был скуп, он просто знал цену деньгам. Он любил тратить их, – его, как ребенка, тешила мысль, что истратить пять фунтов для него, все равно что истратить пять пенсов. И то возбуждение, в котором он теперь постоянно находился, вызывало потребность в мелких тратах, чтобы жизнь, открывшая ему столько возможностей, не прошла буднично, без всяких событий. У него появилась страсть приобретать. В «Холме» уже произошли разительные перемены: новая мебель, ковры, новый граммофон, автомобиль, роскошные новые кресла, специальный аппарат для смягчения питьевой воды, электрическая пианола, заменившая старый американский орган. Знаменательно, что картин он больше не покупал. Это он делал только в те времена, когда тратил деньги осмотрительнее. Правда, его и сейчас еще тешило сознание, что он владеет «сокровищами искусства», и он частенько повторял с довольным видом: «Мои картины – целое состояние», но в годы войны он своей коллекции не умножал. Теперь его привлекало больше все вычурное, вкусы его стали примитивнее и неустойчивее. Он покупал под влиянием прихоти; у него появилась настоящая страсть к выгодным покупкам «по случаю». Он стал постоянным посетителем тайнкаслского Пассажа, где было множество лавок антикваров и старьевщиков, и из этих экспедиций всегда возвращался домой с триумфом, привозя какую-нибудь покупку.
Подарки, которые он делал Гетти, были в таком же роде. Это были не прежние простые знаки отцовской привязанности, не конфеты, духи или перевязанная лентами коробка носовых платков, а подношения совсем иного сорта.