– Довольно, Алексей, довольно! Ты совершенно замучаешь господина Морфесси!
…Я, в сущности, вскользь упомянул о своих концертных турне по России в годы войны. А между тем сколько воспринималось и вывозилось впечатлений – хватило бы заполнить много страниц большой книги. И как же им было не быть, впечатлениям? В то необыкновенное время, когда вся страна жила повышенной, нервной жизнью, жила как-никак для фронта и вестями с фронта.
Я не буду останавливаться на тогдашних общественных настроениях. Это не входит в задачу моих воспоминаний, другие сделают, да уж и делали это лучше меня. Поэтому я ограничусь тем, что в первую голову запомнилось и что может иметь наш бытовой артистический интерес.
У меня всегда было предубеждение против рыжих мужчин. Вообще потому, что как-то не подобает мужчине быть рыжим, отчасти же – и это по проверенным наблюдениям – рыжие мужчины выделяют из своей среды значительный процент людей нехороших, отталкивающих.
И вот наперекор этому своему убеждению я взял с собой в поездку по Центральной России начинающего пианиста Сергея Орского. Это был подчеркнуто рыжий молодой человек. Он подъехал ко мне, вполне умно решив, что я могу его выдвинуть, и зная, как я вожусь с начинающей молодежью, памятуя свою собственную молодость и свои первые шаги. Словом, я взял Орского в поездку, обеспечив ему максимальный комфорт и довольно крупный фикс. Он клялся мне в любви и преданности, обещал никогда не забывать моих по отношению к нему благодеяний…
Мы вычерчивали замысловатые маршруты по Южной России, не брезгуя и большими уездными городами, так как опыт показал нам, что там можно пожинать не только лавры, но и золотое руно. Так мы очутились в Александровске-на-Днепре, для следующего концерта наметив себе Мелитополь. В гостиницах я всегда снимал самую большую комнату. Так как в этих номерах имеются всегда две кровати, то я обыкновенно приглашал кого-либо из спутников разделить мое одиночество. На этот раз в Александровске я пригласил к себе ночевать Орского.
С деньгами у меня было заведено так: крупные суммы хранились у моего администратора-управляющего Блока, а несколько тысяч я держал при себе и клал вместе с бумажником под подушку. Перед самым концертом бумажник из-под подушки исчез. В нем было около пяти тысяч рублей. Подозрение мое пало на пианиста, почти весь день остававшегося в комнате и в те часы, когда я разъезжал по городу. Только подозрение, уверенности не было, но я даже и подозрение гнал от себя, чтобы не расстраиваться перед концертом.
Орский же так расстроился и так вскипел и разволновался, что мне приходилось его успокаивать.
– Это безобразие, это черт знает что! – выкрикивал он. – Ты не смеешь так оставить! Заяви полиции непременно!
Полиции я заявил, но толку из этого не вышло…
Концерт сошел великолепно, собрав не только весь город, но и окрестных помещиков и промышленников каменноугольного района.
Такой же успех был у нас и в Мелитополе. Хотя Орский оставался у меня на подозрении, но за отсутствием прямых улик подозрение ослабело, а во-вторых, сколь ни был мне антипатичен сей рыжий молодой человек, расставаться с ним в самый разгар поездки было неудобно. Пианист он был способный, и такого в два-три дня не заменишь.
Мы вернулись в Петербург. Захожу я по своим делам в депо роялей Шрейдера. Управляющий, большой мой приятель, радостно встречает меня. Поздравляет с успешным турне.
– Воображаю, сколько вы привезли с собою денег, если ваш пианист так хорошо заработал на этой поездке!
– Да? – полуспросил я, насторожившись.
– Как же, с месяц назад получили мы от него открытку из Мелитополя, где он просил задержать для него двухтысячный рояль, который он облюбовал себе перед отъездом. И действительно, не успел вернуться, внес целиком все полностью, и рояль стоит уже у него…
Я пробормотал что-то неопределенное в ответ. Но теперь уже не было никаких сомнений: Орский украл мои деньги. И задним числом вспомнилось мне, как он в Харькове носился на лихачах, кутил с женщинами, дарил им цветы, большие коробки конфет и вообще сорил деньгами. Мало того, как нежный старший брат он посылал мальчику-брату целыми пакетами дорогие игрушки в Петербург. Признаться, я накалился. Было сильное желание проучить наглого вора. Я обдумал всю инсценировку. Позвал к себе вечером гостей, исключительно мужчин, кое-кого из артистического мира, кое-кого из общества. А заблаговременно, по телефону, пригласил Орского. Он явился, ничего не подозревая, веселый, развязный, с моей легкой руки уже сделавший себе имя…
Вечер прошел оживленно, говорили о войне, музицировали, затем был подан ужин, а после ужина я пригласил Орского и двух-трех человек в так называемую «восточную» комнату. Запер дверь на ключ – и к Орскому:
– Сережа, ты украл в Александровске мои деньги! Если завтра не доставишь мне все сполна, я заявлю в сыскную полицию, ты сядешь в тюрьму, и твоя карьера будет кончена!
Может быть, это было и жестоко, но эффект получился чрезвычайный. Орский тут же, при свидетелях, бухнулся мне в ноги и, пытаясь целовать мои руки, умолял:
– Не губите меня, пожалейте доброе имя отца и матери! Я действительно мерзавец и негодяй, но взываю к вашему доброму сердцу, пожалейте меня!
На другой день от Орского был доставлен мне концертный шрейдеровский рояль. Но этим и ограничилось. Да и откуда ему было взять 2000 руб.? Я махнул рукою и вскоре забыл всю эту историю.
Тотчас же после революции, в дни керенщины, Орский сделался видной политической фигурою. Он арестовывал царских сановников, кричал о своей преданности революции, продавал с американского аукциона портреты Керенского и, кажется, был комиссаром над несколькими клубами, что приносило ему изрядный доход.
При большевиках он арестовывал агентов Временного правительства, а когда французы уступили Одессу григорьевским бандам,
Орский занял в этом городе видный комиссарский пост. По странной иронии судьбы, я в это время в Одессе же перешел на нелегальное положение. К счастью, Орский слишком поздно, накануне смелого завоевания Одессы добровольцами узнал, где я и что я. Только благодаря этому сорвалась его месть за то унижение, которое он испытывал при моих друзьях в «восточной» комнате на Каменноостровском проспекте.
Я сталкивался и с профессиональными ворами, и, признаюсь, они много симпатичнее своего коллеги-дилетанта Сергея Орского. Они не прикрывались никакими героическими тогами и стойко несли свое клеймо отверженных. По отношению же к нам, артистам, они проявляли какое-то меценатство, никогда не посягая на наши бумажники, часы и портсигары. Я опускался на столичное воровское дно вместе с Александром Ивановичем Куприным. Знаменитому писателю нужны были человеческие документы. Мне нужны были впечатления вне круга моей обыденщины.
Вождем и атаманом всех петербургских воров был некий Сашка-цыган, смуглый, черноволосый парень, голубоглазый, малый ростом, очень широкий в плечах, очень сильный физически. Во время войны я устроил благотворительный спектакль в Малом театре, где поставили «Цыганские романсы в лицах», по Северскому, с участием таких сил, как Владимир Николаевич Давыдов и Раиса Раисова. Чистый сбор достиг небывалых размеров, выросши в такую внушительную цифру, как без малого 20 тысяч рублей.
Не ограничившись этим, мы в последнем антракте устроили в фойе сбор добровольных пожертвований. Собирали артисты во главе с Владимиром Николаевичем Давыдовым; он держал в обеих руках свою шляпу, и она быстро наполнялась кредитными билетами. Отовсюду тянулись руки к маститому артисту. Я находился тоже в толпе. Вдруг подбегает ко мне Саша Орлов.
– Юрий, только что срезали у Владимира Николаевича царский подарок, часы с цепочкой. Вот этот самый срезал!..
И мне был указан тип в смокинге. Я его сгреб за шиворот и потащил вниз по лестнице к дежурному полицейскому офицеру. Тип покорно следовал за мною, но когда мы спустились с лестницы, что-то ударилось о мраморный пол. Вор, пытаясь отделаться от вещественных доказательств, выбросил Давыдовские часы с царским орлом.
Я сдал вора полицейскому офицеру и не успел выйти из дежурной комнаты, как меня перехватил сконфуженный Сашка-цыган, одетый тоже… в смокинг.
– Юрий Спиридонович, Бога ради, не подумайте, что это наших рук дело. Мы всегда уважаем господ артистов и никогда ничего такого ни-ни! Это понаехали из Финляндии гастролеры. Вы думаете, они только Владимира Николаевича обчистили? Да там такой тарарам был, просто ужас! А только вы не извольте беспокоиться: мы с ними в таком тет-а-тет побеседуем, будьте благонадежны, все сполна завтра же получите. Не откажите сами пожаловать к нам к Пяти Углам.
У Пяти Углов, на задней половине одного из трактиров, помещался штаб Сашки-цыгана. Этот штаб был хорошо знаком и мне, и А. И. Куприну. Туда стекались со своими трофеями все карманные воры столицы, работавшие в трамваях, на вокзалах, в театрах и в кинематографах. Наши друзья неоднократно угощали нас в своем штабе, делая это с поистине воровской щедростью и с размахом людей, добывающих свой хлеб хотя и не особенно почетным способом, но зато легко. Раз уже я вспомнил об этом притончике у Пяти Углов, следует набросать картинку первого посещения «штаба», когда все было так ново и так волнующе интересно.
Сашка-цыган, исполняя роль тороватого хозяина, в то же время успевал делать беглый обзор всего того, что приносили ему его помощники. Перед нами вырастала и с такою же быстротою исчезала горка дамских сумочек, серебряных и золотых, из кольчужного золота, портсигаров, браслетов, часов и всего того мало-мальски ценного, что мужчины носят в карманах, а женщины на себе и при себе.
У всех этих воришек и воров был какой-то серенький вид, и поэтому особенно резко выделялся среди них красивый, породистый и элегантно одетый, чудесно державшийся брюнет лет тридцати. Он развлекал меня с повадками светского человека. По всему замечалось, что он был таковым когда-то. Он встал, надел пальто, натянул перчатки, взял трость и шляпу.