Морфесси мгновенно оборвал пение, ударил кулаком по столу и почти закричал, обращаясь к помещику: “Терпеть не могу, когда мне хамят!” Помещик, конечно же, стал извиняться, но Морфесси все больше горячился: “Это песня русская, не ваша босанская! Русскую песню слушать надо! Слушать!” Мы все стали уговаривать его успокоиться, но Морфесси все еще горячился: “Русскую песню слушать надо!..”
С трудом всем нам сообща удалось его успокоить…
Может быть, я недостаточно сильно описал этот эпизод, но он говорит о том, как Морфесси относился к исполнению русской песни. Этого он требовал и на своих выступлениях.
А. Адамович, Ю. Морфесси, К. Сокольский и И. Пенчальская читают русскую эмигрантскую газету «Сегодня», печатавшуюся в Риге до 1940 года
Я мог бы, конечно, еще многое написать о нем, но думаю, что из всего мною описывает занимательную встречу с Морфесси в Париже:
«…Вместе с руководителем театра “Ромэн” М. М. Яншиным побывали мы и в эмигрантском филиале известного до революции московского ресторана “Мартьяныч” в районе Монпарнаса – “в целях ознакомления с бытом артистической эмиграции”, – куда нас сопровождала посольский работник по культуре милейшая болельщица футбола и театра Н. Натарьева, – вспоминает Старостин. – Там выступал Александр Николаевич Вертинский, исполнивший для нас специально новинку, в которой, помнится, были такие слова тоскующей по родине супружеской пары: “Мы возьмем свою сучечку и друг друга за ручечку и поедем в Буа-де-Булонь”. С неизбывной тоской в голосе он сказал Яншину, подсев потом к нашему столу: “О, с какой радостью я поехал бы в Сокольники”.
Но в Париже был известен ответ нашего дипломата на просьбу Вертинского о возвращении в Москву: ваше искусство, Александр Николаевич, нам полезнее за рубежом. Тогда ни он, ни мы не предполагали, что двадцать лет спустя вместе будем встречать Новый год в ресторане ВТО на улице Горького, у “Бороды”, и шутливо вспоминать вечер у “Мартьяныча”.
Там же под гитару популярный артист Павел Троицкий исполнял свою пародию на Вертинского – “Я знаю, Саша не был в Сингапуре” – и со слезами на глазах расспрашивал нас о своих сподвижниках по искусству В. Я. Хенкине, А. А. Менделевиче, завидуя тому, что они с огромным успехом выступают в “Эрмитаже” и в “Аквариуме”. Он замирал при упоминании названий московских улиц – Каретный ряд, СадоваяТриумфальная – и, хватаясь за голову руками, повторял: “О боже мой!
О боже мой!”
Пел и единственный из эстрадных артистов дореволюционного времени, получивший звание “солист его императорского величества”,
Александр Спиридонович Морфесси (сохранена авторская орфография. – М. К.), грек по происхождению, с белоснежной шевелюрой, розовощекий, с черными бровями “под Станиславского”. У него в свое время московские цыгане учились петь цыганские таборные песни и салонные романсы. Здесь же он пел по заказу иностранных туристов, считавших посещение “Мартьяныча” в Париже непременной данью моде.
Спев свой коронный романс “Палсо было влюбляться” и получив за исполнение от английского туриста сувенир, кажется, часы, Морфесси со вздохом показал их нам и грустно произнес: “Вот так мы и живем”.
Они не скрывали своей ностальгии. Она читалась в их глазах, кричала словами романса “Тоска мне выжгла очи”. Мы испытывали к ним чувство сострадания. Они были благодарны нам за понимание их душевного надрыва, свою трудную судьбу они воспринимали как расплату за добровольную ошибку. И пели весь вечер не для иностранных посетителей, а для нас»[45].
Хорошим дополнением к рассказу Сокольского стал бы этот отрывок из книги знаменитого футболиста Андрея Старостина… если бы не ряд настораживающих моментов, заметных лишь при мощном «увеличении».
Во-первых, по многочисленным воспоминаниям современников, упоминаемый форвардом ресторан «Мартьяныч» не принадлежал к категории шикарных заведений, где в один вечер на сцене могли бы сойтись такие «зубры», как Вертинский и Морфесси. Ежедневное меню «Мартьяныча» включало: «окрошку, ботвинью, вареники с вишнями». (Сравните с «икрой и шампанским» «Эрмитажа» или «Шахерезады»!) «Кормили у “Мартьяныча” вкусно и доступно».
Конечно, название ресторана со временем можно было и позабыть.
Но вот вторая деталь – упоминаемый в качестве руководителя театра «Ромэн» друг Яншин.
Актер занимал эту должность в 1937–1941 гг., что, следовательно, и является временными рамками описываемых Старостиным событий.
Тут в принципе можно не гадать, ведь в списке наград чемпиона есть такая запись: «. .Победитель финального турнира третьей рабочей Олимпиады в Антверпене и турнира Всемирной выставки в Париже – 1937 г.»
Простительна и ошибка Андрея Петровича с именем Морфесси, которого он (видимо, путая с Вертинским) называет Александром.
Можно даже представить, что главные звезды эмигрантской эстрады вместе поют в заштатном кабачке. Но только представить!..
Потому как имеются достоверные данные о том, что еще в конце 1933 года Вертинский покинул Францию и более там до конца своих дней не появлялся.
Ладно, чего уж там, не заметили бы и такого ляпа, если бы и не отсутствие в этот период в Париже, с большой долей вероятности, и второго певца – Морфесси. Баян, как мы помним, из интервью Сокольского, искал лучшей доли на Балканах.
Встает законный вопрос: «Кого слушал футболист Старостин в Париже? И слушал ли вообще?» Или все это лишь байка для того, чтобы удивить простого советского читателя близостью к бомонду и «артистическим кругам эмиграции»?
Более-менее правдивым смотрится единственный момент с выступлением Павла Троицкого. Ему-то было «по рангу» подвизаться в таком месте, со своим «интимным» репертуаром, не требующим ни большой сцены, ни оркестра за спиной. У него, кстати, действительно была в репертуаре пародия на Александра Вертинского, которую он даже записал на пластинку. Называлась вещица «Вертиниада», и единственное, что Старостин делает точно, – цитирует строки из «Вертиниады»…
К слову сказать, Александр Николаевич слышал упомянутую Старостиным пародию Троицкого, и, мягко говоря, она ему не понравилась. Покидая Париж, певец опубликовал в эмигрантской печати стихотворение, назвав его недвусмысленно – «Врагу», да еще с припиской – «Вертинский Троицкому»:
Я презираю вас спокойно и светло,
Мой бедный враг с потухшими глазами.
Вы тень моя. Я к Вам привык с годами.
Алмазом слов моих я огранил стекло.
И в жизни Вашей – зеркало души
Я отражаюсь злой карикатурой.
Я как Шекспир, разыгранный «халтурой»
В провинции, в театрике, в глуши.
Вы – худший из моих учеников,
И если я бунтарь и поджигатель,
То Вы – доносчик на меня, предатель.
Бездарнейший из всех моих врагов.
Вам ничего Европа не дала,
И Вы – все тот же Гамлет в нафталине
И все еще трезвоните доныне
В картоне не свои колокола,
Дырявый плащ – чужих ролей и фраз,
Фальшивых, вычурных и лицемерных —
Вы взяли напрокат в российских костюмерных
И привезли с собой – Европе напоказ.
Он не прикроет Вашей наготы
И никого, увы, пленить не может.
А Вас еще по-прежнему тревожит
И мнение толпы, и чувство «красоты».
И даже Ваших маленьких ролей
Вы никогда как следует не знали
И по тетрадке что-то бормотали,
Надеясь на меня – суфлера Ваших дней.
Но пьеса кончена. Увы, успеха нет!
И публика спешит надеть калоши.
Суфлер ушел. А был суфлер хороший.
Подумайте о нем на склоне Ваших лет.
Что же касается описанного Старостиным выступления Морфесси, по моему убеждению, это лишь очередной факт «мемуарного бахвальства». Тем не менее решать вам, читатель.
АнтрактОткрытый город Париж
Утром 14 июня 1940 года войска 3-го рейха вошли в Париж. В несколько дней город опустел.
Участница событий русская эмигрантская певица Анна Марли вздыхала в интервью:
«Париж был объявлен “открытым городом”. Военные решили избежать кровопролития. И тогда начался знаменитый “исход”. Из Парижа выбирались кто как мог – пешком, на телегах, велосипедах, автомобилях. Маршал Петэн сказал по радио, что во имя мира сдал немцам Париж. Я прекрасно помню эту картину: мы все рыдали, обнимая и целуя друг друга, понимая, что это конец…
В Бордо мы услышали по радио уже другой голос, никому тогда не известного генерала де Голля, сказавшего, что “Франция проиграла битву, но не проиграла войну”, и призвавшего всех патриотов присоединиться к нему для борьбы с оккупантами…»
Немецкая администрация прекратила деятельность любых эмигрантских организаций, впоследствии создав свою, лояльную новой власти, под руководством бывшего танцора Юры Жеребкова.
Эмигранты разделились на два лагеря – за и против фашистского вторжения в СССР. Первые аргументировали свою позицию желанием избавить Родину от большевизма любым способом, но они находились в явном меньшинстве.
Хотя среди ратующих за neu Ordnung были и очень известные личности: Дмитрий Мережковский (благословивший немцев на «крестовый поход»), его жена Зинаида Гиппиус, писатель Иван Шмелев, не говоря уже о множестве белых генералов типа Краснова, Шкуро и проч.
Многие из оставшихся в тени Эйфелевой башни испытывали голод и нужду. Но был и другой Париж! С шикарными ресторанами, где куражились «победители» и спускали шальные франки скороспелые дельцы.
В ресторане «Бристоль» пела для них русские романсы Вера Толь (Вера Ильинична Толстая) – родная внучка Льва Толстого, ставшая после эмиграции в начале 20-х салонной певицей.