к оказал не только прямое, непосредственное влияние на развитие прогресса, но и вот такое, косвенное.
Первый наш спутник помог и мне выбрать цель. Вечером, 4 октября, прийдя в себя от пережитых за день волнений, я написал о том, что видел, чем гордился, заметку в областную газету. Через несколько дней ее напечатали. Эта публикация для меня стала событием таким, с которым может сравниться разве что запуск первого спутника… Не знаю, сколько лет хранилась у меня газета с этой заметкой. Вернее, не хранилась, а была, потому что всем родным, знакомым, друзьям приходилось ее показывать… Со временем, когда все в общем-то привыкли к космосу, в этой истории уже интересовал не факт запуска первого спутника, а хотя бы косвенная причастность к этому факту. Газету затерли, замусолили и в конце концов, наверное, кто-то ее взял себе на память. И может быть, по-своему тоже теперь считает себя причастным к запуску первого спутника.
За первым спутником — второй, и до боли красивая мордочка первой космической путешественницы — Лайки. Потом — Человек! В 1961 году не было такого дома, в котором бы на самом видном месте не висел портрет веселого парня, известного и любимого во всем мире. И чем быстрее шла к сегодняшнему дню космическая эпопея, тем, к сожалению, привычнее становились запуски и приземления. И вот однажды… Владимир Комаров. Навсегда врезалось в память плачущее лицо его взрослого сына у Кремлевской стены… А потом не стало нашего любимца Юрия Гагарина… И тогда многим стало совершенно ясно: дорога в космос это по-прежнему — неизвестность, по-прежнему риск, несмотря на совершенство нашей космической техники. И тогда с замиранием сердца каждый наверное думал о мужестве Гагарина, о его отчаянном и дерзком — «По-еха-ли!» И тогда еще более значительным стал тот факт, что первым был все-таки советский человек.
Приближалось 15-летие первого полета человека в космос. Уже в редакции «Пограничника» лежал очерк научного обозревателя «Комсомольской правды», большого друга наших космонавтов Ярослава Голованова — «Бессмертие Гагарина», когда кому-то пришла в голову мысль: а что если поговорить хотя бы с одним космонавтом. Поговорить там, в Звездном, в рабочем кабинете, в привычной обстановке. А удастся — то и в редакцию пригласить.
И вот 31 марта 1976 года к 15 часам нас ждут в Звездном. Мы выехали задолго — боялись опоздать. По дороге молчали. Хотелось сосредоточиться, подумать, хотя от волнения это нелегко было сделать. И это совершенно понятное волнение: хотя «космонавты живут на земле» — люди они необыкновенные; люди, видевшие Землю из космоса, не могут быть обыкновенными… Так думалось. И, естественно, вспоминалось все, связанное с космонавтами.
…Летом 1969 года Борис Валентинович Волынов побывал на героической заставе имени Ивана Стрельникова и от имени летчиков-космонавтов СССР возложил венок на могилу героев тихоокеанской границы.
…В октябре 1973 года на совещании комсомольских работников пограничных войск со словами приветствия выступил космонавт гагаринской школы Валерий Федорович Быковский. Несколько фраз запомнилось: «Профессия космонавтов сродни героической профессии пограничников… Как и воины границы, мы надолго бываем оторваны от дома. Как и воины границы, мы ежеминутно подвергаемся риску. Как и воины границы, мы беззаветно любим нашу великую Родину…» Наверное, робость помешала мне в числе многих участников совещания, забывших на мгновение воинскую субординацию и кинувшихся к полковнику В. Ф. Быковскому за автографами, подойти и пожать ему руку. Зато, зайдя в комнату, где космонавт разделся, я подержал в руках его фуражку…
…После своего первого полета в космос Петр Климук поехал в отпуск к родителям, к себе в деревню, где родился и вырос. Тогда-то пограничники одной из застав на западной границе с радостью узнали в герое космоса того чернявого офицера-летчика, который ежегодно, бывая в своем доме, захаживал и на заставу, где у него и до полета в космос всегда были друзья. Теперь, естественно, их стало больше.
…Как только газеты сообщают о полете в космос очередного экипажа, я ловлю себя на мысли, что стараюсь немедленно узнать возраст космонавтов. Это началось у меня с полета Гагарина. Оказалось, что Юрий Гагарин — ровесник моего старшего брата. У них даже биографии в чем-то схожи: школа, ремесленное училище… Гораздо позже я понял, что такие биографии были почти у всех мальчишек военной поры. Они очень рано узнали труд и вышли в самостоятельную «взрослую» жизнь, хотя были совсем пацанами.
Удивительно, как-то даже родственно воспринялся поэтому первый полет Петра Климука — теперь уже моего ровесника. Мне долго думалось о том, что родились мы в одном, 1942 году, что одновременно, только в разных деревнях играли «в войну», в пятидесятых годах подростками, может быть, в одни и те же часы простаивали в очередях за хлебом… У меня сердце бьется от волнения: ведь мы могли одновременно видеть первый спутник! И все, что было в нашей жизни, все великие достижения Родины прошли через наше сознание, как прошло все это через сознание нашего поколения, выросшего без войны. И когда я на телеэкране увидел улыбающегося Петра Климука в страшно далекой дали, в бездне космоса, я по-доброму ему позавидовал и с горечью подумал, что видеть-то мы видели первый спутник, только один из нас тогда, 4 октября 1957 года, заглянул вперед, в будущее, несравненно дальше другого… Но гордость за ровесника взяла свое — значит, мои «годки» тоже не лыком шиты!
Нетрудно теперь понять, почему по дороге в «Звездный» я волновался, может быть, больше моих товарищей. И когда Арнольд Байкалов, давний друг нашего журнала, в то время ставший добровольным посредником между космонавтами и пограничниками, сказал: «Внимание, подъезжаем к Звездному!» — мне захотелось выйти из машины и протопать по этой дороге пешком.
Поразительна простота Звездного. Где-то в глубина души я почувствовал легкое разочарование. Ожидалось нечто сказочное, а тут самая обыкновенная, реальная картина: весенние лужи на дороге, просторно поставленные среди сосен самые обычные здания, самые настоящие — и веселые и озабоченные люди, в которых непременно хочется видеть то ли Поповича, то ли Леонова, то ли Севастьянова… Лишь памятник Юрию Гагарину, не случайно поставленный на невысокий постамент — земной человек, возвысившийся над силами природы, но не над людьми, — напоминает, что здесь, среди сосен подмосковного леса, живут герои космоса.
Чистые коридоры, двери, из-за которых слышатся звуки работающей аппаратуры. Мы поднимаемся в кабинет с табличкой — «Б. В. Волынов, П. И. Климук». Большая комната. Много света. Два письменных стола с вертящимися креслами и один длинный стол — для небольших встреч и деловых бесед. Ничего лишнего. Тихо сидим. Ждем. Соображаем, с чего и как начнем разговор. И вдруг обнаруживаем, что письма космонавтам, в котором мы приглашаем их к себе, в «Пограничник», с нами нет. Это невероятно! Оно ведь только что было, мы его положили в один из десяти экземпляров «Пограничника», в котором опубликован очерк «Бессмертие Гагарина». Эти экземпляры мы взяли с собою, чтобы подарить космонавтам и хотя бы один привезти в редакцию с автографом героев космоса. И вот три взрослых человека, от внезапно обрушившегося «несчастья» ставшие похожими на провинившихся детей, потея, пыхтя, сосредоточенно, тщательно листают книжки журнала в надежде найти письмо. Но его нет, оно как в воду кануло. Начинаем вспоминать всю дорогу по территории Звездного. Один из нас бежит в гардероб, шарит в карманах шинелей — напрасно! На помощь приходит молодой человек. Через несколько минут он приносит оброненное нами письмо. Мы с благоговением рассматриваем его, как будто там написано бог знает что необыкновенное и нам неизвестное. Мы рады этой находке, кажется, больше, чем самому факту пребывания в Звездном. На душе становится легко. И вдруг, как и тогда, во время совещания комсомольских работников, на котором выступал В. Ф. Быковский, мне захотелось прикоснуться к какой-нибудь вещи, к которой притрагиваются руки космонавтов. У меня не было сил сдержаться. Я подошел к столу Б. Волынова, сел в его кресло, взялся за подлокотники, посмотрел не стол. Испещренный часами и минутами ежедневник — космонавтам нелегко и на земле. Рука так и потянулась к телефону — я никак не мог удержаться, чтобы не позвонить из этого кабинета в Звездном. На другом конце провода, в Москве, услышав мое сообщение, человек, которого трудно чем-нибудь удивить, сказал: «Не валяй дурака, старик, работай…» Я сидел в кресле и думал, что вот в этом кабинете работают два обыкновенных и в то же время необыкновенных человека.
Он вошел так внезапно и стремительно, что я не помню его в дверях. Он как будто возник из ниоткуда — коренастый, плотный полковник в парадной шинели. Движения у него легкие, молодцеватые. Он в секунду снял шинель, фуражку и стал знакомым по кинокадрам и телеэкрану улыбчивым дважды Героем Советского Союза Петром Климуком. Запустив обе руки в буйную и жесткую шевелюру, пригладил прическу.
— По какому делу, товарищи пограничники?
Никогда не забуду его крепкое рукопожатие — ладонь большая, надежная. Открытое, без лукавинки лицо, прямой взгляд — в глаза собеседнику… Через полминуты неловкость исчезла.
— Работы не меньше, чем в космосе… — улыбнулся Петр Ильич, стремительно бросая руку к зазвонившему телефону.
Ему много звонили. Разговоры о самых земных делах — о том, что нескольких ребят надо представить к комсомольской награде, о машине, которую надо срочно послать куда-то, об очередном приглашении выступить перед рабочими завода. Мы попросили сделать надпись на журнале, Петр Ильич начал писать, но звонки отвлекали, мешали сосредоточиться…
Время наше вышло. Он показал на кипу бумаг:
— Мне еще доклад писать…
Как и при встрече, Петр Ильич крепко пожал нам руки.
…Из Звездного мы уезжали в тот предвечерний час, когда легкие сумерки сказочно преображают окружающий мир. Но не сумерки виноваты в том, что теперь совершенно по-иному, более величественно стояли высокие здания, совершенно отчетливо звучала в ушах музыка Андрея Петрова из кинофильма «Укрощение огня»… И только звенящий хруст подмороженных к вечеру лужиц возвращал к действительности. А она была замечательной. И от этого последний мартовский день был таким наполненным и прекрасным.