Купянск, Валуйки, Ефремов, Елец, Мценск… Прошел год. Первый год войны.
В июле 1942 года я был отозван из полка в распоряжение особого отдела Брянского фронта…. Опять поворот жизненной дороги. Вот уж никак не думалось, не мечталось, что придется стать контрразведчиком. Да и не только контрразведчиком, а еще и угодить в казачий кавалерийский корпус.
Долго памятен мне был, до сих пор не забылся мой первый «кавалерийский» день. В ноябре, после окончания курсов, надев два «кубаря» в петлички, добрался я с горем пополам на попутных грузовиках до штаба кавалерийского корпуса. Доложив начальству, я тут же получил назначение на должность оперуполномоченного особого отдела в 250-й кубанский полк 11-й имени Морозова кавалерийской дивизии…
Имени Морозова… Был такой легендарный начдив в 1-й конной, у Буденного. И дивизия одиннадцатая тоже была. Славная боевая история, славные традиции.
Так вот, до штаба этой дивизии от корпуса было километров двадцать пять. И теперь эти километры мне надлежало проехать не на попутных, а верхом. Легко сказать, верхом. А если я ни разу в жизни не садился на коня, даже не знал, с какой стороны на него садиться полагается. Подсказали казачки, усмехнувшись. Взобрался я в седло. Но вид у меня в пилотке, в пехотинской без разреза сзади шинели, пожалуй, был далеко не казачий. Тронулись в путь. Меня сопровождал до дивизии офицер из корпуса. Выехав из деревни на большак, мы вначале ехали шагом. Лошадку мне дали спокойную, так что я себя чувствовал, признаться, не так уж и плохо. Помню, даже пытался голову гордо поднять и свысока поглядывать на идущих по обочине пехотинцев. Дескать, вот, смотрите вы, пехота, как мы, казаки, ездим!
Но тут, как на грех, офицер, ехавший впереди, тронул коня рысью. И вот тут-то началось! Эта проклятая кобыленка, несшая на своей спине такого бравого казака, как я, увидев, что шедшая перед ней лошадь побежала рысью, без всякой инициативы и принуждения (избави бог!) с моей стороны тоже зарысила.
Ее спина, а следовательно, и седло, в котором за минуту до этого я так гордо восседал, считая себя казаком, стали совершенно беспорядочно, как мне казалось, подниматься и опускаться. Меня трясло так, что зубы стучали, а внутренности, казалось, все поотрывались со своих мест.
К счастью, сопровождающий меня офицер в этот момент оглянулся и, видимо, заметив мой «гордый» вид, расхохотавшись, остановился, поджидая, пока я до него дотрясусь. По-ровнявшись со своей подружкой, моя лошадка сама остановилась и невозмутимо помахивала головой. Ох, проклятая) Как же я ее ненавидел в эту минуту.
Мне был выдан дополнительный инструктаж, как надо применяться к движениям лошади на рыси, как в такт привставать в стременах. И мы двинулись дальше. Порой, помню, мелькала у меня мысль слезть к чертовой матери с этого «вида транспорта» и идти себе нормально, как люди ходят, пешком, но я не знал, как слезть с лошади, да и стыдно было…
Вот так началась для меня кавалерия. Это был 1942 год. А потом были бои. Бои тяжелые, кровопролитные. Рейды по вражеским тылам, ночные марши по 60–70 километров не слезая с седла. А это очень не легко.
В январе 43-го в тылу у гитлеровцев наш полк вместе с соседним взял город Валуйки, что в Курской области. Нашла меня в этом бою пуля с немецкого танка. Тяжелым было ранение, в шею. Вытащил меня полуживого из-под огня мой ординарец — Дядя Коля. Дядя Коля… Горбунов Николай Григорьевич. Батей его звал. Ему 43, мне 21 год. Замечательный это человек. В прошлом чекист, чекист двадцатых годов. За борьбу с басмачеством в Средней Азии имел именное оружие, а в Отечественную воевал рядовым солдатом. В моем фронтовом альбомчике сохранилась его фотокарточка. Простое русское лицо, круглая кубанка на голове. На обороте надпись: «Моему любимому боевому другу, товарищу и начальнику в память о Великой Отечественной войне с кровавым фашизмом. Пусть это незавидное фото послужит нашей привязанности, а в дни разлуки будет напоминать о нашей общей цели — уничтожении врага до единого. Береги и соблюдай чекистские традиции в чистоте. Изучай Ф. Э. Дзержинского, этого лучшего солдата партии. 7 апреля 1943 года Н. Горбунов». Жив мой дядя Коля. Жив старый чекист. Живет он сейчас в городе Оренбурге…
…Молодость есть молодость. Месяц в госпитале, и догнал я свой полк под Харьковом. Дальше везло больше. Коней подо мной убивало, кубанку на голове осколками рвало — все было. А я словно заколдованный.
Смоленщина, Украина, Западная Украина… Тяжелые бои за Ровно. Помните? «Это было под Ровно». Николай Кузнецов. Легендарный разведчик. Немного мы опоздали. Был бы жив этот замечательный человек.
Потом Дубно. Страшный, тяжелый бой… Но армия наша шла вперед. Не легко и не просто — но вперед.
И вот 24 июля 1944 года — памятная дата. Полк вышел на нашу государственную границу в районе Равы-Русской. Чуть-чуть не на бывшем участке своего родного 92-го погранотряда. Здесь в 1940 году был штаб соседнего отряда, не помню его номера. Вот он, знакомый красно-зеленый наш пограничный столб. Номер 169.
Дальше, дальше шли мы на запад. Польша, Румыния, Венгрия… В мае 1945 года воевали в Чехословакии, под Прагой. И вот — долгожданное! Великое, выстраданное, кровью политое, но радостное 9 мая. Победа! Пулеметная трескотня, потоки трассирующих пуль просто так, в никуда, в небо. Победа! Победа!
На нашем участке пришлось воевать до 15-го. Доколачивали 35-тысячную группировку противника.
И вот — приказ командования — в Москву, на парад Победы. По дороге опять старые, знакомые места. Граница, но уже новенькие погранстолбы. Наш поезд подходит к станции. Небольшой вокзал, и на его фронтоне простая, скромная надпись: «Коломыя». Вот так замкнулся для меня круг военных дорог.
А 24 июня, когда стояли мы на торжественно притихшей Красной площади, когда замолк тысячетрубный оркестр и только сухая, резкая дробь барабанов рвала тишину и падали к мавзолею фашистские знамена, вот только в эту минуту я всем своим существом, всем сердцем понял: кончилось! Вот теперь — кончилось…
В начале 1946 года — врачебная комиссия и… демобилизация. Ранение, полученное в 1943 году, все еще сказывалось. Заключение: «К службе в армии не годен. Годен для работы в гражданских учреждениях при пониженном рабочем дне, без тяжелой физической и умственной нагрузки».
Инвалидность. Пенсионная книжка в кармане, и можно было с шинели и гимнастерки снять офицерские погоны. Все. Я больше не военный. Я инвалид, пенсионер в 24 года. За плечами почти забытая десятилетка. Надо было воевать. А этой премудрости нас в школе не учили. Этому учились сами. Итак десять классов школы и четыре года войны вместо четырех лет института. Вот и все образование.
Старики родители. Жена — студентка. А год 1946-й был годом не легким. Первый послевоенный год. Стране было трудно. Не легко и людям. Карточная система. По талончикам с надписью «жиры» и «сахар» магазины «отоваривали» порой такими продуктами, которые сейчас не найдешь в ассортименте самого крупного столичного «Гастронома» — «суфле» или «яичный порошок». Хлеб, по 650 граммов на день рабочему, по 500 — служащему, 400 — иждивенцу.
Очень скоро стало ясно, что в положении пенсионера-иждивенца жить дальше нельзя. Да и внутри, честно признаться, все бунтовало. Какой же я, к черту, инвалид-пенсионер в 24 года? Работать надо. Обязательно работать. Но кем? Где? Специальности ведь никакой. Выручило то, что еще мальчишкой, до войны, я увлекался радиолюбительством. Собирал радиоприемники, даже ламповые. Знал, что такое анод, сетка, катод, триод, пентод, пентагрид. Умел разбираться в радиосхемах и, главное, паять.
К счастью, неподалеку от дома, в одном из учреждений, принимали на работу демобилизованных. Приняли и меня. Должность «большая». Название громкое — «лаборант н/о», что значило по штатному расписанию лаборант низшего оклада. А оклад — 450 рублей (в старых деньгах, конечно). Но это была уже работа. Первая работа. Все было. Таскал ящики с приборами (без тяжелой физической…), изредка паял (…и умственной нагрузки!). Доверяли. Сидел на морозе в продуваемой насквозь дощатой будочке, крутил ручки и нажимал кнопки на приборах по указанию инженеров. И был очень доволен. Хотя, честно говоря, конечно, не совсем.
Через год удалось перевестись в ракетное конструкторское бюро Сергея Павловича Королева.
И вот с этого, 1947 года начался для меня тот путь, началась та дорога, которая стала содержанием, целью всей жизни. Работал техником, но потом удалось поступить в институт. Защитил диплом, стал инженером…
Космос… Космическое пространство. Вселенная. Бесконечная… Безграничная… Что может одолеть тебя?! Наверное, только мысль. Человеческая мысль. Полет ее беспределен. Быть может, поэтому мысль как средство и космическое пространство как среда его применения и нашли друг друга?
Познать непознанное… Мириадная россыпь звездных миров. Тысячи, миллионы световых лет, отделяющих Землю, — единственную колыбель разума в Солнечной системе, возможно, единственную в великом множестве подобных систем во Вселенной. Издревле люди изучали природу, пытались узнать ее законы. Окружающий мир казался им пугающим и таинственным. Но век сменялся веком. Человечество продвигалось вперед по дороге познания…
И вот наступил бурный, богатый открытиями XX век. Не в мечтах философов, не в мыслях писателей-фантастов — на чертежных досках конструкторов, на станках рабочих, в лабораториях испытателей рождалось то, чему суждено было открыть новую эру познания. Эру освоения космоса. Не теоретически, нет. Практически. А они, эти люди, и не думали об эпохальности, историчности их работы.
Наступил 1957 год. Как-то в конце рабочего дня ко мне подошел один из ведущих инженеров нашего конструкторского бюро и начал, словно бы невзначай, разговор о том, что интересно, конечно, работать в конструкторском отделе, быть ближе к производству тоже не плохо, а участвовать в создании нового, совсем нового — просто великолепно. Но вскоре я стал подозревать, что разговор этот ведется в весьма определенном направлении и что «огонь» сосредоточен издалека, но по хорошо видимым целям. И действительно, спустя еще несколько минут он выложил главное.