Он еще явственней почувствовал тщету жизни и своих страданий, глядя на эти горбатые дюны, похожие на огромные могилы – могилы городов, убитых изменой моря. Оно переливалось вблизи них – трагическое море, поминутно меняя как оттенки, так и настроения.
Борлюйт различал его с колокольни, когда он оставался там, погруженный в мечты. Оно еле виднелось из-за тумана, постоянно расстилающегося в воздухе, волнующейся серой вуали: только колокольни не были обвиты им. В час солнечного заката его все же можно было различить вдали: что-то дрожало и блестело на горизонте.
Теперь Борлюйт видел его близко, от одного края до другого, потому что линия горизонта раздвигалась до бесконечности. Оно было обнажено. Ни одного парохода. Его серо-зеленые тусклые волны однообразно бурлили. Чувствовалось, что они таили в себе стертыми всевозможные окраски. Около берега волны ударялись, хлопая, как вальки прачек, расстилались светлыми пеленами, целым ворохом саванов, приготовленных для грядущих бурь.
Борлюйт долго не уходил отсюда, окруженный мертвенным покоем. Здесь не было следов человека. От времени до времени какая-нибудь чайка скрипела, как блок.
Он чувствовал себя ободренным, обновленным путешествием, освобожденным от самого себя и своей ничтожной жизни, выросшим от мыслей о бесконечном.
Прилив поднимался, овладевал берегом, обливал слезами жесткое сердце песков. Волны приплывали из открытого моря, разбивались короткими гребнями пены: она, казалось, рождалась сама собой, хотела плеснуться дальше, останавливалась на определенной грани, отмеченной кучами раковин, набросанных как мелкие стеклянные безделушки. Дальше тянулись твердые пески – пески столетий. Приливы никогда не достигали его. Ни одна волна не освежила гробницу мертвого рукава моря. Лощина из белого песка оставалась обнаженной и пустынной.
Город Эклюз был совсем близко отсюда. Виднелась его колокольня, возвышавшаяся над деревьями в лучах солнечного заката.
Море никогда больше не придет к нему! Оно изменчиво. Оно отдает любовь свою городам, потом покидает их и уходит, чтоб лобзать города на противоположной стороне горизонта… Таково море. С этим нужно считаться и быть готовыми к отречению. Разве можно бежать вслед за морем? Разве можно приручить его, привести обратно, исправить, как капризную возлюбленную?
Борлюйт явственно представлял себе, как совершилась гибель Брюгге. Проект «Брюгге – Морского порта» показался ему нелепым, когда он стоял перед Звином, чувствовал прошлое, мог восстановить разыгравшуюся некогда драму. Мог ли Фаразин при помощи инженерного искусства укротить причудливую стихию, управлять ее подводной волей, ее бурной страстностью?
Что касается Борлюйта, он утвердился в своем мнении: в этот день он понял и пережил историю.
В один из понедельников, возвращаясь от старого антиквария, Фаразин пошел с Борлюйтом по направлению к жилищу последнего. Увлеченные разговором, они стали бродить по городу, медленно прохаживаться по набережным. Город был окутан легкой дымкой тумана. Луна иногда выплывала из облаков. Серебряная светотень! Луна с неба глядела на луну, отраженную в воде.
Фаразин и Борлюйт, бывшие давнишними друзьями, почувствовали себя особенно близкими среди молчания ночи. Они вспоминали прошлое, первые вспышки гражданских доблестей, постепенное угасание их. Сегодняшний вечер был печальным.
Говорили мало. Слова отделялись друг от друга молчанием, как удары колоколов. Колокольный звон печален не сам по себе: его печалят долгие паузы, когда звук умирает, падает в вечность…
Прошли прекрасные дни одушевления. Антикварий, бывший раньше энергичным руководителем дела возрождения Фландрии, совсем состарился. Его перестал интересовать внешний мир, его влекло к интимным тайным радостям. Бартоломеус пребывал в нем только из мести: их движение носило характер заговора, и он мог изливать свой гнев на то, что он являлся силой, остававшейся без употребления. Теперь, получив заказ, он успокоился, весь погруженный в радость творчества и мистический культ искусства.
Даже болтливый, экзальтированный Фаразин стал говорить мало, посещая только по привычке «понедельники» антиквария.
– Я хожу для Годлив, – объявил он Борлюйту.
Борлюйт промолчал.
– Она очаровательна…
Он стал распространяться об ее наружности, об ее белокурых волосах, задумчивой улыбке, грациозном движении рук, играющих с коклюшками, когда она плела кружево. Он явственно вызывал ее образ, сиявший среди ночных теней Брюгге.
Борлюйт слушал, сначала удивленный, потом пораженный. Он начинал понимать. Как это он раньше не догадался? Он мог бы подметить взгляды, интонации голоса, особую манеру прощаться, более крепкие рукопожатия. Это заставило бы его раньше предугадать то, что теперь подтверждалось. Он ничего не понимал в жизни.
Ничего не мог предусмотреть. Он начинал догадываться только тогда, когда событие уже совершалось.
Значит, чары средневековой красоты Годлив действовали.
Действовали безмолвно, как чары пейзажа. Она производила ясное, глубокое впечатление. На нее можно было смотреть, как на горизонт. Было только странно, как могли эти чары подействовать на Фаразина, склонного к лирическим тирадам, тщеславного, любившего похвалы и власть…
Неужели любовь зарождается в силу контрастов? Броме того, любил ли Фаразин Годлив, или это было мимолетным волнением, слегка коснувшимся сердца? Может быть, он больше обыкновенного глядел на нее в этот вечер, и это продлится долго?
Фаразин, однако, продолжал перечислять ее прелести и заключил:
– Она была бы дивной женой!
– Я думаю, она не выйдет замуж, – сказал Борлюйт.
– Почему?
– Во-первых, это слишком огорчит ее отца.
– Я знаю, – продолжил Фаразин. – Он ее обожает, относится к ней, как птица к своему птенцу. Бедный старик!
– Да. К ней никто не может приблизиться. Она выходит из дома только с ним. Он всегда с ней. Они кажутся тенью друг друга.
– Это ничего не значит! – заметит Фаразин. – Она должна мечтать о другой жизни.
Он внезапно снял маску, стал откровенным, сообщил Борлюйту, что Годлив бесконечно ему нравилась, и он думал на ней жениться. Он давно уже искал случая сделать ей предложение. Но разве можно объясниться при помощи пристальных взглядов и крепких рукопожатий? Это так незначительно! Особенно потому, что Годлив всегда равнодушна, смотрит в какие-то дали безучастным взглядом: ей всякий раз нужно внушать заново…
Он пробовать приходить раньше всех по понедельникам и уходить последним, чтоб хоть на одну минуту статься наедине с ней. Но никогда антикварий не оставлял ее одну, он всегда сторожил свое сокровище.
Фаразин попросил Борлюйта помочь ему. Родственные узы будут приятны им обоим. Кроме того, это будет полезно для их влиятельности в роли руководителей дела. Борлюйт мог бы пригласить Годлив обедать в одно из ближайших воскресений, одну. Он тоже будет приглашен в этот день. После обеда, не подавая вида о предварительном соглашении, их оставят вдвоем.
Обед состоялся. Ворчанье старого антиквара не помешало! Зима была суровая, он чувствовал себя немного нездоровым, и в этот раз должен был отказаться сопровождать Годлив. За обедом было весело. Стол звенел от серебра и хрусталя. Каждый, казалось, залечил душевные раны. Все имело праздничный вид. Фаразин говорил много, красиво, сильно: это было эффектное полноводие идей, искусная комбинация их, имевшая целью ласкающими волнами донестись до Годлив.
Он говорил о жизни, о борьбе мужчины и любви: любовь для него – хороший отдых, передышка, необходимая отсрочка, жилище улыбок и нежных забот. Барб тоже оживилась, немножко недоверчиво относясь к счастью и значению страсти. Фаразин отстаивал свое мнение и защищал его пламенными, расцвеченными словами, несколько манерными. Он обладал способностью красноречиво изливаться даже по самому незначительному поводу, бряцать пустыми фразами, неутомимо жонглировать разноцветными пузырями.
Годлив сидела с непроницаемым видом.
После кофе Барб исчезла под каким-то предлогом. Через несколько минут Жорис последовал за ней.
Через час они вернулись в столовую. Сумерки уже спустились.
Короткие зимние дни севера! Годлив и Фаразин сидели в прежних позах. Ни один из них не двинулся с места. Барб сейчас же поняла, что этого брака не будет. Они сидели за столом, друг против друга, словно на разных берегах реки, которую нельзя переплыть. Сумерки были отчасти искусственными: тяжелые драпировки почти закрывали окна. Мрак наполнял комнату и их души. Конец дня и конец мечты о любви!
Лампы не зажгли, словно полумрак больше приличествовал случаю. Это гармонировало с непоправимостью неудачи.
Фаразин скоро встал и простился, немного смущенный, потерявший всегдашнюю напыщенную самоуверенность.
Как только он ушел, Барб подбежала к Годлив и спросила:
– Ты отказала?
– Что такое?
– Не скрытничай! Ты отказала. Я так и думала.
Лицо Годлив оставалось спокойным. Она ответила своим мягким голосом:
– Я не хочу выходить замуж.
Она прибавила с оттенком тихого упрека, слегка омрачившим чистый звук ее голоса:
– Кроме того, вы могли бы предупредить меня, посоветоваться со мной.
Барб не скрывала больше своего неудовольствия.
Помолчав немного, Годлив объявила:
– Я предпочитаю остаться с нашим отцом.
Она подчеркнула слово «нашим». Раздражительная Барб приняла это за иронию или вызов. Она разъярилась.
– Ты глупа! Наш отец! Ты думаешь, что только ты его любишь? Ну да! С твоим приторным видом!
Разговор обострился. Годлив замолчала. Жорис пытался вмешаться, внести мир. Барб накинулась на него.
– Ты еще, пожалуй, вздумаешь обвинять меня? Это ты их пригласил!
Она встала, расстроенная, снова села, потом забегала по комнате. Она говорила одна, изливалась в жалобах и колкостях, сожалела о прекрасном неудавшемся проекте, она осыпала упреками Жориса и Годлив, молчавших, словно они были единомышленниками.