Залы украсились хрупкой роскошью кружев. Были такие, над которыми кружевницы должны были просидеть всю свою жизнь. Некоторые были настоящими картинами. Одно из них изображало охотника, собаку и куропаток. Другое – сплетенное в 1529 году сестрой епископа Брюгге – изображало Страсти Господни, оно было украшено покрывалом Вероники, петухом святого Петра, солнцем, луной. Были редкие драгоценности: покрывало, употребленное во время первого причастия Карла V, с его гербом.
Кружева развертывались повсюду широкими волнами, симметричными прямоугольниками. Бесконечные причуды: цветы, пальмы, изгибы линий, таких же таинственных, как линии руки. Это были кружевные рисунки, подобные рисункам на церковных окнах. Струящиеся нити, гладкие поверхности, замороженная вода, спокойное течение, здесь почти пересыхающее, там снова возрожденное, переливающееся легкими волнами, сливающимися и расходящимися.
Характерной особенностью брюггских кружев является соединение в одно целое розеток и разбросанных рисунков. Другие кружева кажутся филигранными. Брюггские кружева отличаются более массивной чеканкой, хотя и они очень хрупки. Белый сад! Маргаритки и папоротники из инея, словно рожденные на стекле, кажется, что дыхание может уничтожить их.
В драгоценной коллекции были кружева, сплетенные в 1200 году. Прелестная мысль начать составлять коллекцию кружев могла возникнуть только в Брюгге, городе бегинок, кружевниц и монументов, украшенных каменным гипюром. Только здесь она могла всецело осуществиться в основании «Музея кружев», эти слова звучат нежно, как ангельский голос, и являются символом города.
Реставрацию дворца отпраздновали восторженно: имя Борлюйта еще больше возвеличилось.
Он был добрым гением города, он открывал ему неведомые раньше таинственные сокровища, таившиеся в нем.
Его вознаградили почестями, празднествами, серенадами.
И в тоже время на его долю выпала почесть, очень тронувшая его: старинная Гильдия стрелков из лука, находившаяся под покровительством святого Себастьяна, единодушно выбрала его президентом. Это было самое старинное общество в городе: начиная с 1425 года оно ежегодно получало от города сто парижских ливров, как пособие. Члены его некогда принимали участие в крестовых походах. Поэтому еще и теперь, в дни процессий, его вековое знамя окружено маленькими неграми, турками, всадниками в тюрбанах. С XVI века братство помещалось в старинном дворце, со стройной башенкой, похожей на тело девственницы, на углу улицы Кармелитов. Все было сохранено: книга погребальных завещаний – она подписывалась каждым новым членом, вносившим в то же время определенную сумму денег, предназначенную для его похоронной мессы и разных трат в день похорон, драгоценности, подаренные герцогом Глочестерским и государями, бывшими членами общества – почетные кубки, птицы и скипетры из чеканного серебра, служившие значками для членов, удостоенных титулами короля стрельбы и старшины гильдии. В почетной зале находились их портреты. Эти портреты увековечивали людей, носивших наиболее знаменитые имена Фландрии. Старшина избирался из среды высшей знати или людей, отличившихся блистательными подвигами. Старшинами Гильдии святого Себастьяна были суровый католик Брейдель и крестоносец Жан Адорн, строитель Иерусалимской церкви, где он погребен, и где находится его статуя. Ввиду этих достопамятных воспоминаний, звание это считалось в городе наиболее почетным. Оно было предложено Борлюйту. Он имел на то право, так как принадлежал к одному из древних родов Фландрии (один из его предков был героем битвы при Гавре) и – главным образом – благодаря своим изумительным трудам и воскрешению отеля Груунтууса. Во время его посвящения были совершены все обряды. На банкете фигурировало традиционное блюдо петушиных гребешков, являвшихся напоминанием о стрельбе из лука в птицу, которую выстрелом нужно заставить упасть с мачты.
Борлюйт был счастлив. Таким образом он переживал прошлое, был современником знаменитой эпохи. Он восстановил ее одеяние и проник в ее душу. Душа старой Фландрии еще жива была в гильдии, в поблекших складках ее знамени, на устах старых портретов, безмолвно поддерживавших ее и тоже бывших ревнителями дела. Борлюйт познал счастье совершения. Он хорошо сделал, что любил город, восстановил его прошлое, желал, чтоб он жил в красоте, превратил его в произведение искусства, в свое собственное произведение искусства. Любовь к городу не обманула его. В эти дни торжества он чувствовал, что город тоже его любил.
Как мало значили для него теперь ничтожные человеческие огорчения, его мрачное жилище, гнев Барб, отзвуки криков и ссор, ежедневно накоплявшийся пепел его очага…
Выше жизни! Он поднимался в мир своих грез, как на башню. И мечта его тоже была башней, с высоты которой он видел город, любил его все сильней, наслаждался красотой его сна.
В зимние дни город превращался в произведение искусства, казался старинной картиной. Снег и золото! Хлопья снега окутывали его за ночь. Когда Борлюйт поднимался на колокольню, солнце золотило белизну. Город являлся преобразившимся и таким чистым! Даже лебеди в каналах казались не такими белыми. Небесная белизна, прозрачная, как белизна лилий!
Все было белым. Белый цвет всегда внушал Борлюйту восхищенье, сладострастно опьянял его. Когда он был ребенком, он вздрагивал, прикасаясь к белью. Свежие воскресные скатерти, белье, сушившееся возле прачечных в окрестностях города, стихари священников заставляли его глаза прищуриваться, словно их ласкало что-то имевшее отношение к сверхъестественному.
Теперь Брюгге весь был белым. Старые красные крыши были белыми цветниками. На стеклах иней лежал, как кружевные веера. Колокольни совершали богослужение в горностаевых мантиях.
Годовые поминки девственницы! Белый траур, венки из изморози, нежный гробовой покров из снега! Город казался уменьшившимся благодаря своей одежде из белой кисеи. Он был мертвым. Что может быть печальней маленькой причастницы, умирающей в тот же день, в своем новом платье? Маленькая невеста смерти… Брюгге походил на нее…
Борлюйт созерцал его целомудренно застывший труп. Он со страхом приступал к колокольному звону. Какой гимн настолько невинен, чтоб возвеличивать эту кроткую смерть? Он начинал играть тихо, мягко, чуть слышно, бросал аккорды, как непорочные перья, как снежинки, на гроб, уже зарытый в снег.
Все находилось в гармонии: колокольвый звон, казалось, доносился из потустороннего мира, и город сливался с вечностью.
Барб была суеверна. У нее был цвет лица испанки и душа испанки: ее набожность была жестока и мрачна, полна отчаянья и страха смерти. Ее душа терзалась всяческими ужасами, как власяницей. Каждый раз в пятницу и тринадцатого числа она ждала несчастья. Разбитое зеркало являлось предвещанием чьей-нибудь смерти. Много раз ее предчувствия и сны сбывались. Может быть, в силу своей странной нервной болезни, она заранее знала будущее. Ее нервы сообщались с невидимым миром. Они соединялись с грядущими смертями, с еще неслышным похоронным звоном, с родственными сердцами. Душевная телепатия сближает души, как астральная телепатия сближает звезды.
Она недавно ходила гулять со своим отцом. Он всегда был домоседом, но в этот день ему очень захотелось пройтись вместе с ней. Он воспылал к ней нежностью и любовью, словно его терзали укоры совести за то, что он уже давно относился к ней холодно. Они долго прохаживались медленными шагами, гармонировавшими с ритмом колоколов, звонивших, не переставая, весь этот день. Звонили для годовых поминок следующего дня. На дверях церкви Спасителя и на верхних стенах церкви Богоматери Барб увидела множество похоронных объявлений. Их никогда столько не вывешивали! Этими объявлениями публика приглашалась на похороны, как на зрелище. На них обозначались имена покойников. Дальше им встретились подмастерья гробовщика: они несли гроб. Смерть, очевидно, витала в воздухе.
Этого было, впрочем, недостаточно. Подойдя к госпиталю, они увидели толпу людей на мостике. Мужчины кричали. Женщины, с побледневшими лицами, поднимали руки к небу. Им сказали, что по каналу плыл утопленник, уже начинающий разлагаться. В этом месте канала вода темнеет, не отражает никаких отблесков. Она кажется бездонной. Не возвратился ли утопленник из этой бездны? Видел ли он дно канала?
Кажется, что смерть является здесь еще более мрачной. Этот конец хуже самой смерти. Для того, чтоб броситься в эту воду, нужно коснуться всей безграничности отчаянья!
Барб увлекла отца в сторону, чтоб не видеть ужасного зрелища: мертвеца должны были вытащить из канала. Они быстро удалялись, притихшие, встревоженные образом смерти. Без сомнения, антикварий думал о смерти, о своей смерти. Барб это поняла, но она почувствовала себя бессильной отвлечь его от этих мыслей, найти какие-либо слова, чтоб разуверить его в том, что было неизбежно.
Вскоре после этого, ночью, она внезапно проснулась, разбуженная торопливыми звонками, следовавшими один за другим. Она подумала: «Это звонится несчастье!» Действительно, пришли сказать, что старому антикварию было очень плохо. Он уж лег спать, как вдруг с ним случился припадок. Об этом узнали, потому что отчаянный крик его раздался по всему дому. Теперь он лежал без движения.
Больше ничего не знали: доктора еще не приходили.
После этих слов, наскоро брошенных служанкой, дом пробудился от суматохи и рыданий. Барб и Жорис побежали по улицам. Город спал в сиянии нежной летней ночи, чуждой мыслям о смерти.
Ван Гуль их не узнал. Он лежал с закрытыми глазами. Его голова вдавилась в подушки, словно вся кровь прилила к мозгу, и она отяжелела. Лиловые жилки обозначились под кожей: кровь была цвета октябрьских листьев виноградной лозы. Хрип нарушал молчание. Годлив стояла, наклонившись над больным. Лицо ее было бледней простынь. Казалось, что она предлагала ему свое дыхание, всю свою жизнь: она всегда была готова отдать ее ему.