Жорис раздумывал о самом себе и своей жизни.
Он тоже жил в мире грез. Если заслуживают осуществления своей мечты, отрекаясь от жизни, он мог его заслужить. Он отрекся от личной жизни. Он посвятил себя городу, воплотился в нем. И без сомнения, ему тоже будет дано, как Ван Гулю, созерцать свой идеал в час смерти.
Но мгновение так коротко! Осуществление его мечты не покроет его славой. Художники-творцы должны видеть себя в эту минуту бессмертными, увенчанными лаврами, освежающими кровавый пот. Он же может только воскликнуть, подобно антикварию, перед тем, как умереть: «Город прекрасен… Город прекрасен…» Он не будет наслаждаться удовлетворенной гордостью, не победит смерти, бросив свое имя векам. И ради этого жалкого конца он отрекся от жизни?
После этих размышлений, Жорис долгое время был смущен, огорчен, сомневался в своей судьбе и в самом себе. До сих пор он шел по однообразному пути, не останавливаясь, не глядя на окружающее. Он жил, зачарованный своей целью, своим идеалом. Теперь он стал сомневаться.
Смерть Ван Гуля была событием, заставившим его оглянуться на самого себя. Верным ли путем он шел? Нет ли другого – более полного счастья? Не глупо ли отрекаться от жизни за одну минуту наслаждения осуществленной мечтой?
Полученный урок становился двусмысленным.
Жорис боялся ошибиться. Он горестно думал:
«Столько лет, потерянных для счастья!»
Виновата была башня.
Он хотел подняться выше жизни! Жить в мире грез!
Смерть старого антиквария заставила его увериться в неизбежности осуществления мечты всей жизни и в то же время познать тщету его. Не лучше ли жизнь? Есть наслаждения, о которых он никогда не думал: они вполне удовлетворяют других людей. Ван Гуль тоже, подобно ему, не звал их и отрекался от них ради цели, которая существовала только в нем самом. Он был первым апостолом возрождения Фландрии, но скоро стал смотреть на свое увлечение, как на прекрасную иллюзию. Жорис предвидел, что и он в свою очередь отвернется от этого. Его культ Брюгге был бесполезен, как культ гробниц.
Жить! Нужно было жить! Жизнь так коротка! Колокольня обессилила его и заставила полюбить смерть. Теперь он чувствовал, что ежеминутно удаляется от возможности быть счастливым. Он поднимался теперь на башню, терзаемый сомнением. Он жалел, что покинул жизнь. Его призывали к жизни какие-то таинственные обещания. Он казался себе мертвецом, когда поднимался по узкой лестнице, в жутком мраке склепа. Исполнив свою обязанность, он не оставался больше на колокольне. Когда он спускался, ему казалось, что на вершине башни он принадлежал смерти.
Годлив, поселившись в жилище Жориса, внесла в него успокоение. Барб стала сдержанней, укротила свой раздражительный характер, не нападала с обычной яростью на своего мужа: присутствие сестры принудило ее к этому, и в то же время оно развлекало ее. Кротость заразительна! Годлив была молчанием, вошедшим в лес, кубком фульского царя, упавшим в море. Она казалась такой ясной, со своим средневековым лицом, лбом, гладким и чистым как стена храма с прекрасными золотистыми волосами. И ее ласковый голос, никогда не омрачавшийся нетерпеливыми нотами. Ее ровный характер, покорный, как воды каналов, отражающие облака и жилища. Год-лив тоже отражала в себе спокойствие.
Старый дом Жориса, осененный трепетавшими деревьями, наполнился миром, ясностью воскресных дней. Чары Годлив действовали. Она исцеляла и примиряла Жориса и Барб, как сестра милосердия двух больных.
Поняла ли она безмолвную драму? Влекло ли ее сострадание помочь им? Или это было бессознательное влияние ее светлой доброты?
Заря занялась в доме Жориса. Особенно он сам радовался неожиданному миру. Казалось, что все изменилось, словно он вернулся из скучного путешествия и возвратился в родной дом. Он стал любить жизнь и людей. Он чаще уходил гулять и не посещал больше траурных набережных, церковных кварталов. Он не избегал больше прохожих, стал общительней, интересовался уличными происшествиями. Он не узнавал самого себя. У него были совсем другие глаза. Раньше он видел только поблекшие краски. Жизнь увядала на его глазах. В этом виновата была раздражительная, жестокая Барб, которая обманула его, разочаровала. Женщина – стекло, сквозь которое глядят на жизнь.
В дом вошла новая женщина. Он был взволнован, как всякий мужчина, еще не старый, когда в его дом входит новая женщина…
Борлюйт чувствовал, что его дом стал светлей и теплей. Большие глаза Годлив были новыми окнами, раскрытыми настежь. Печали исчезали из его мрачного жилища. В нем раздавались голоса, звонкие, как голоса, звучащие среди развалин. За обедом много разговаривали. Жорис излагал свои проекты. Годлив интересовалась ими и вовлекала в разговор Барб. Иногда она вспоминала об отце, то по поводу его любимого кушанья, то по поводу какой-нибудь победы дела. Эти воспоминания соединяли их. Они все любили старого антиквария, сожаления о нем делали их близкими друг другу, словно они окружали, взявшись за руки, его могилу.
Проходили месяцы. Борлюйт все больше поражался кротостью Годлив. Она всегда была кроткой, даже тогда, когда Барб хотелось раздражить ее чем-нибудь. У нее был ровный ангельский характер. Ее голос звучал, возвышаясь и замирая, подобно взмахам большого белого крыла. Ее слова были всегда невинны. Голос ее успокаивал, как дуновение с неба. Борлюйт понимал теперь, почему Ван Гуль так любил ее, так ревниво оберегал. Она была, как ангел, и делала жизнь его преддверием рая.
Борлюйт сравнивал обеих сестер. Барб – жестокая католичка. Годлив полна кроткого мистицизма. Одна была испанкой: она любила причинять страдания, любила пытки, инквизицию, кровь, ее тело жгло, как костер, ее губы были красны, как рана. Другая была белокурой фламандской Евой Ван-Эйка и Мемлинга. Но они все же были похожи: века и наследственность смягчили влияние примеси чужой крови. Они походили друг на друга чертами лица: те же орлиные носы, высокие, гладкие, спокойные лбы, северные глаза цвета воды каналов. Они походили на отца и, следовательно, друг на друга.
Но у них были разные характеры. Цветок в тени или под солнцем, родившийся днем или ночью…
У Жориса явилась новая причина для страдания. Какое несчастье, что он женился на раздражительной, жестокой, нервной Барб, отравившей его жизнь! Может быть, всегда любят только то, что потом заставит страдать? В этом – тайна судьбы. Она не хочет, чтоб люди были счастливы, потому что управляет ими посредством несчастий. Наша воля предчувствует западню, она стремится спасти нас, заставить сделать другой выбор. Но судьба сильней: мы идем навстречу несчастью.
Оценив ангельский характер Годлив, Жорис еще больше сожалел о своей непоправимой ошибке. Он мог бы обладать женой, такой доброй, спокойной, нежной, с мягким голосом и покорной душой! Он прошел мимо своего счастья! Самое ужасное было то, что он долго колебался, прежде чем решиться! Жорис вспоминал, что сначала он сам не знал, кого, любит. Когда он входил в старый дом антиквария, он предчувствовал, что с ним будет связана вся его жизнь. Он терялся в догадках. Его недальнозоркая любовь ошиблась. И в этом тоже виновата была башня. Он вспоминал об искушениях колокола Соблазна, внушившего ему страсть к Барб: он заставил его думать о теле Барб, стройном и гибком, как тела женщин, отдающихся на бронзовых барельефах. На колокольне он любил Барб. Когда он спускался в жизнь, он любил Годлив. Она тоже его любила. Почему она не осмелилась заговорить с ним, как Барб, заставившая его решиться при помощи рокового поцелуя?.. Всем управляет судьба. Разве можно выбирать себе жену? Нас окружают случайности, они все решают, завязывают нити, о которых догадываются только тогда, когда сердца уже соединены.
На нем зиждется счастье или несчастье всей жизни. Жорис понимал теперь, как значительна была решительная минута. Выбрав Барб, он взял свое несчастье, выбрав Годлив, он завладел бы своим счастьем.
И все это определилось одной минутой, одним словом. Все было бы иначе, если бы Годлив сделала знак, сказала бы одно слово, заставила бы угадать свою любовь. Его жизнь тогда потекла бы, как река счастья по цветочному ложу. Но Год-лив ничего не сказала. Он даже не подозревал. Ван Гуль открыл ему ее тайну: он думал, что Жорис хочет жениться на ней, и встревожился, обезумел при мысли потерять ее…
Жорис думал теперь о любви к нему Годлив, он спрашивал себя:
– Как она меня любила?
Конечно, это не могло быть мимолетным увлечением, легким предрассветным туманом, скоро развеивающимся. Эта любовь не могла скоро исчезнуть. Жорис припомнил позднейшую сцену, когда он, по просьбе Фаразина и Барб, стал советовать ей выйти замуж. Он вспомнил ее расстроенное лицо и умоляющий жест.
– Не говорите об этом – в особенности, вы! – Она больше ничего не сказала, он замолчал, угадав великую мертвую тайну, которую он не должен знать.
Теперь он желал разгадать эту тайну. Не из-за этой ли несчастной любви она навсегда отреклась от счастья? Есть сердца, не созданные для повторений. Не соединившись с ним, она решила никогда не выходить замуж. Притом, она не озлобилась.
Она отреклась кротко, затаив в себе свою целомудренную любовь: так прячут фату юной новобрачной, скончавшейся в день свадьбы.
Жорис страдал, вспоминая о том, что он прошел мимо своего счастья, не узнав его. Он растроганно думал о самом себе, о Годлив, о горестях жизни. Взволнованный, обеспокоенный, он вдруг спросил себя совсем тихо:
– Исцелилась ли она теперь?
Она казалась такой спокойной, со взглядом, устремленным в таинственные дали. Она словно плыла по воздуху. В звуках ее голоса никогда не чувствовалось волнения. Произносимые ею слова казались ровными, как буквы на свитках мадонн примитивов. Они округлялись, исчезая в молчании.
Тем не менее, Жорис замечал ее усилия смягчить Барб, не допускать никаких столкновений, незаметно примирять их при малейшей вспышке. Она делала это с самой нежной заботливостью. Барб, бурная, впечатлительная, резкая, не поддавалась ей. Годлив усердствовала еще ревностней. Иногда, благодаря ее заботам, разговоры носили дружеский характер. Она разделяла их, как канал разделяет каменные набережные. Они никогда не соединятся, но отражения их сливаются в воде.