Благодаря ее присутствию, Борлюйту жилось лучше. Прошло несколько спокойных месяцев. Но однажды Барб разразилась ужасной сценой, и на этот раз вмешательство Годлив ни к чему не привело. Началось, как всегда, из-за пустяков. Жорис потерял ключ. Его стали искать. Барб расстроилась, стала обвинять его в небрежности, припомнила все прежние вины, осуждала его за поступки, которых он никогда не совершал, оскорбляла. В этот день Жорис не был сдержанным, как прежде, его, может быть, поддерживала мысль о присутствии Годлив. Он, в свою очередь, начал упрекать Барб за ее неделикатность и дурной характер. Барб побледнела и стала извергать потоки оскорбительных слов, вылетавших, как камни, ранивших Жориса до глубины души. Несмотря на свою ярость, Барб искусно направляла удары. Она выбирала самые чувствительные места, осыпала его самыми тяжелыми оскорблениями и намеками. Испанский костер зажигался. Жорис чувствовал огонь в ее гневе, огромное белое пламя: оно все поднималось и не могло быть остановлено никем. Это ей не мешало употреблять и другие пытки, свойственные инквизиции. Ее упреки впивались в слух, как растопленный свинец. Взгляд, полный ненависти, вонзался, как раскаленная игла, в его глаза. Это длилось долго. Барб ходила по комнате, мелькая, как извивы пламени.
Потом ее дикий гнев стих, пожрал сам себя. Жорис давно уже молчал. Он понимал, что нельзя было усиливать безобразие этой сцены, она могла кончиться худшим: драмой смерти.
Годлив остолбенела от удивления. Она чувствовала себя бессильной усмирить этот гнев, вылившийся в такие формы, о которых она даже не подозревала. Утомленная Барб ушла из комнаты, как всегда, хлопнув дверью, наполнив лестницу и коридоры последними криками. Ее шаги стихли в молчании.
Чувствуя себя совсем разбитым, Жорис подошел к окну, выходившему в сад, прижался горячим лбом к стеклу, чтоб охладить его, омыть в холодной влаге стекол свое горе.
Годлив смотрела на него. Когда он обернулся, она увидела, что его глаза были полны слез. Как грустно видеть слезы мужчины! Она подошла к нему, с сердцем, полным почти материнской жалости, молча, взяла его руки, не осмеливаясь коснуться словом глубокой раны: исцелять можно и взглядом.
Жорис сказал, чтоб объяснить жестокость этой сцены, оправдать ее:
– Она больна.
– Да, – сказала Годлив, – но ведь вы несчастны?
– Очень несчастен.
Жорис заплакал. Он не мог сдержать рыдания. Они вырвались из груди, словно душа его умирала. Стон животного или ребенка, когда у них нет больше сил терпеть…
В этом крике не было ничего человеческого, он походил на предсмертный стон!
Годлив почувствовала, что в ней ожили воспоминания, все, что она считала убитым и погребенным в своем сердце. Ее сердце содрогнулось. Думая о том, чего не случилось, но что могло бы случиться, она прошептала:
– Если б Бог хотел…
Видя слезы Жориса, она тоже заплакала.
Немое утешение! Души сближаются в молчании, слушают, говорят. Они произносят слова, которых губы не в силах вымолвить. Словно они уже встречались в вечности. Обещания, данные ими в эту минуту, никогда не умрут.
Жорис и Годлив почувствовали соприкосновение своих душ.
Их соединило нечто большее, чем любовь. Их соединила тайна, более священная, чем тайна поцелуев: тайна пролитых слез.
«Если б Бог хотел…»
Эти слова, произнесенные Годлив, преследовали Жориса, окрашивали все его настроения, наполняли сновидениями его ночи. Жалоба неутешного сожаления! Шепот источника, считавшегося мертвым! Внезапно вырвавшееся признание, подобно крику, прозвучавшему на кладбище! Она неожиданно выдала свою тайну. Любовь ее, которую он считал мимолетной, была еще жива. Она светилась, как вода в каналах.
Жорис припомнил все, одно за другим: слова старого антиквария, полупризнание Годлив, когда он сам толкал ее к замужеству, и теперь эта фраза, вполне определенная, почти бессознательная, искренняя, как жест…
«Если б Бог хотел…»
Она, значит, не излечилась. Она не излечится. Есть женщины, которые любят до дня своей смерти. Жорис понял теперь причину ее кротости, деятельного участья, смягчающего взгляда, примиряющего голоса. В его бурной семейной жизни она была ангелом мира. Она хотела внести счастье в его дом. Может быть, она и поселилась у него, имея в виду эту цель. Она хотела защищать и ободрять его, как сестра милосердия, перевязывать его раны. И она могла бы стать его женой! Он непрестанно думал об утраченной возможности счастья. Он повторял тоскливый вздох Годлив: «Если б Бог хотел!..»
Поднимаясь теперь на башню, он уж не чувствовал присутствия смерти. Его сопровождали слова Годлив. Эти слова всплывали перед ним на темных ступеньках. Они обгоняли его, взбирались одним прыжком вверх, спускались к нему навстречу, звенели еще громче в стонах ветра. Жорис больше не был одиноким. Он поднимался вместе со словами, с голосом Годлив. Он отвечал ее голосу. Он разговаривал с ней целыми часами, рассказывал о своих надеждах, отрекался от дурного прошлого. Теперь башня не пугала его, он больше не сердился на нее за то, что она заставила его покинуть жизнь.
Теперь он приносил с собой жизнь. Голос Год-лив, это – сама Годлив. Она входила с ним в стеклянную комнату. Она невидимо присутствовала в ней, наполняла ее своим шепотом. Они говорили друг другу то, что говорят только на башнях и горных вершинах, на пороге бесконечного, в присутствии Бога.
Жорис играл для нее. Он рассказывал свою историю в колокольном звоне. Встречи со страданьем и со счастьем. Сначала жалоба басов, потоки торжественных звуков, черная вода, налитая в урны, вихри звона, говорящие о несчастье и бесконечном отчаянье. Потом белый полет маленького колокола, серебристый трепет голоса голубки, возвещающей спасение и радугу. Вся жизнь звонаря слетала к городу с башни.
По большей части он играл, не давая себе отчета в своей игре.
Но на этот раз он понимал, что Годлив была голубкой потопа, маленьким колоколом, просветляющим тьму несчастья. Слова, сказанные Годлив, больше не покидали его, поднимались с ним на башню, очаровывали его.
Он не спешил спускаться в жизнь, потому что жизнь поднималась с ним. Голос Годлив звучал возле него. Они были вдвоем. Жорис сидел там целыми часами, отвечая голосу, надеясь на лучшее будущее. Какое – он не знал. Он был слишком взволнован нежными словами, проникшими в его жизнь. Мало-помалу, мечта выяснялась. Маленький колокол, хрупкий и белый, пел все громче, приближался, ласкал его сердце. И в то же время пересыхали потоки торжественных звуков, черная вода больших колоколов.
Оставалась только огромная радость, в ней был трепет голубки, маленького колокола, слов Годлив, души Годлив. Душа Годлив была с ним.
Жорис чувствовал себя теперь озаренным новым блеском. Подобный заре, свет новой любви! Возвращение к жизни после потопа! Нежность второй любви!
Эта любовь была платонической, невинной. Он думал о Годлив, как думал бы о сестре, которая уехала ребенком: он считал ее мертвой и снова встретил.
Он представлял ее себе бодрой и утешающей, совсем не похожей на женщину, скорей на ангела-хранителя. В середине жизненного пути вторая любовь для людей страдавших отличается от первой. Она является прибежищем, нежным доверием, слиянием душ. Тело сначала молчит. Жорис не осмеливался коснуться Годлив мыслью, хотя б слегка не уважающей ее. Она была так стыдлива, в целомудренных платьях, таинственная, озаренная глубокой верой. Какая разница с его былой страстью к Барб! Он мог сравнивать их в башне: это колокол Соблазна внушил ему безумную страсть к ней. Он думал об этой любви со смущением и краской стыда, как думают о дурном проступке. Он искал ее тело, ее объятья на барельефах бесстыдного колокола. Теперь его охватывала бесконечная нежность к Годлив: он боялся колокола Соблазна, не подходил к нему, избегал его. Он ненавидел его, как урну грехов, как сатанинские чары, которые могли бы загрязнить и осквернить чистое видение. Годлив существовала для него, как душа. Она воплотилась в маленьком колоколе, белые звуки которого заглушали все колокола, являлись светлой музыкой, отражавшей в себе его жизнь.
После полупризнания Годлив, ее грустного вздоха, Жорис почувствовал, что им овладела невыразимая кротость. Он был так несчастен, и вот кто-то жалел его, немножко любил его.
Что для него теперь грубость Барб, горести, сцены, беспокойные дни, ночи без любви? Год-лив была с ним, внимательная, любящая и, может быть, влюбленная. Она выдала себя, и слова ее жили теперь в нем, росли в нем, как листья на дереве. Годлив его не разлюбила. При этой мысли Борлюйт содрогался от волнения и ожидания. И от сожаления! Счастье прошло мимо них, и они его не удержали. Как могли они быть настолько слепыми? Какой мираж затуманил их взгляд? Теперь они видели ясно: они видели друг друга. Но было слишком поздно. Они могли бы слиться в одно существо. Теперь это было невозможно.
Тем не менее, Жорис восторгался, сиял, обновившийся, с ликующим сердцем. После слов Год-лив в нем зародилось что-то неожиданное и чарующее, то, что не было музыкой и – пело, что не было светом солнца и – освещало. Чудо весны любви! Да! Он опять полюбил, потому что сердце его стало новым и глаза новыми. Еще вчера жизнь была старой, поблекшей, изношенной от усилий и протекших столетий. Теперь она была новорожденной, тоже спасшейся после потопа, с девственными лицами и праздничной зеленью.
Новая любовь творит новый мир.
Очарование усиливалось еще тем, что Борлюйт чувствовал себя выздоравливающим. Представьте себе больного, долгое время бывшего жертвой припадков и страхов, измученного полутьмой в комнате, приторным запахом, диетой, лекарствами, лихорадочными мерцанием ночника, мыслями о смерти. И вдруг – жизнь, исцеление: та, что была сиделкой, становится возлюбленной.
Жорис перешел из комнаты смерти в комнату любви. Он полюбил.
Сначала его просто-напросто волновало присутствие молодой женщины в его доме. Потом это стало любовью, опьянением, взаимной страстью.