, страшным голосом: «Я тебя убью!»
Жорис испытывал глубокую жалость к этому бедному существу, вне всякого сомнения, ненормальному.
Кроме того, он был так далек от нее, затворился в себе, в тайниках своей души, в последней комнате души, недоступной для других. Там он встречался с Годлив, молчаливо улыбался своей любви. Какое ему было дело до всего остального? Барб, после припадков, чувствовала себя совершенно разбитой – комок мяса и нервов, парус, упавший с мачты. Она долго лежала, бледная и неподвижная. Она страдала: болезнь подтачивала весь ее организм. Вдоль ее ног как бы тянулись нити, закручивались в коленях, спутанными клубками подкатывались к горлу и душили ее.
Она жаловалась Годлив:
– Я больна! больна!
Ее голос звучал, как ласковое щебетанье, ослабевал, как голосок больного ребенка, зовущего на помощь. Она вся сжималась, ей хотелось бы прижаться к кому-нибудь, согреться.
– Мне так холодно!
Годлив смягчалась, ласкала ее, окутывала шалями, обнимала. От прикосновения ее рук Барб успокаивалась, словно под влиянием невидимых токов. Она начинала давать себе отчет в своих поступках и, казалось, стыдилась их:
– Я сама не знаю, что говорю.
Годлив сообщала об этом Жорису, желая утешить его, исцелить, сблизить их, чтоб, по крайней мере, добиться хоть мира, если не прощения. Он отвечал печально:
– Она причинила мне слишком много горя. Сознательно или бессознательно – она истерзала мое сердце.
Годлив старалась воздействовать на сестру, кротко бранила ее:
– Ты сама страдаешь и других заставляешь страдать.
Барб, не совсем успокоившаяся, возмущалась, начинала снова жаловаться и сердиться, накидывалась на Годлив. Она стала враждебно относиться к ней, обвиняла ее во всяческих несправедливостях и проступках, считала оскорбительными все ее слова.
– Я хочу умереть!
Она быстро раскрывала окно, словно хотела выброситься из него. Потом схватывала шляпу и, кое-как набросив на плечи накидку, убегала из дому. Она направлялась торопливыми шагами к каналам и прудам, находившимся в окрестностях города. По ее виду можно было подумать, что она хотела утопиться и выбирала удобное место. Жориса предупреждали, и он бросался догонять ее с таким бледным лицом, словно сейчас готов был лишиться чувств. Сердце его громко стучало. Он бежал, терзаемый страхом скандала и начинавшей мало-помалу зарождаться в нем жалостью к Барб. Он знал, что не любил ее больше, но не мог без ужаса подумать о том, что вдруг увидит ее мертвую, окровавленную, на камнях, или обвитую водяными травами, подобную Офелии.
Несмотря ни на что, он вспоминал о начале своей любви к ней, представлял ее себе под белой фатой невесты, думал об ее красных губах.
Барб теперь часто страдала мучительной меланхолией. Это еще сильней внушало к ней жалость. После припадков наступал период угнетенного состояния. Она, казалось, появлялась из-под развалин. Или долго-долго блуждала под дождем. В ней чувствовалось что-то увядшее. Глядя на нее, можно было подумать, что она потерпела крушение на море и видела смерть.
Она словно сожалела о том, что спаслась и вернулась домой.
– Я вас стесняю, – говорила она иногда Жорису. – Мы несчастны. Было бы лучше, если б я умерла.
Жорис вздрагивал. Она не могла догадаться об его любви к Годлив: эта любовь таилась в глубине души его. Но разве нет ясновидящих? Он обходил молчанием эти слова, внушавшие ему страх и касавшиеся того, о чем он не хотел думать.
Наоборот, ввиду болезненного состояния, ее нужно было лечить. Он пригласил к ней доктора, предварительно рассказав ему самое необходимое. Ее болезнь была налицо: анемия и нервность, вырождение древней крови – болезнь века, появляющаяся даже в самых глухих городах. У Барб это было наследственным. Как лечить? Позже, когда она будет старше, состояние ее улучшится. Пока что – послать ее на воды или лечить воздухом горных вершин. Барб была дружна со своими двоюродными сестрами, жившими в Германии, в маленьком городке, служившем водолечебным курортом: она раньше ездила к ним. И теперь она ничего не имела против этой поездки, но хотела ехать одна, порвать на время со своей теперешней жизнью, обрезать все нити, связывавшие ее с ней, забыть о своем доме, где она провела столько черных дней, отправиться в путешествие, как на поиски новой жизни. Не была ли эта ненависть к своим близким – главным образом, к ним – одной из форм ее болезни? Она не хотела их видеть и через несколько дней уехала одна. Напрасно Жорис предлагал ей сопровождать ее. Годлив, со своей стороны, тоже предлагала свои услуги, настаивала, была неистощима в изобретении всевозможных предлогов, обещала совсем уничтожаться в ее присутствии, быть ласковой, ничем не мешать.
Годлив страшилась остаться одна с Жорисом. С отъездом Барб, положение станет опасным. Когда Барб была дома, Годлив чувствовала себя в безопасности. Понятно, она не могла запретить себе любить Жориса, потому что она любила его всегда. Она не могла даже скрыть этого от него. Ее не особенно смущали ласки, которыми они обменивались украдкой, срывали их, как только представлялся удобный случай остаться вдвоем: быстрые объятья, скользящие поцелуи, нежность любви, в которой нет еще чувственности – она соединяет только души.
Годлив не стыдилась этих поцелуев. Это были родственные поцелуи. Она, без смущенья, могла сознаться, что от прикосновения губ Жориса все ее существо наполнялось божественной радостью.
И, кроме того, не исполняла ли она долг родственного сострадания, не поступала ли так во имя всечеловеческой жалости? Она немножко подкрепляла Жориса, освежала своими поцелуями его тяжелую, бурную жизнь! Она не могла стыдиться своей любви: она осмеливалась говорить о ней Богу.
Она смутно предчувствовала, что с отъездом Барб все должно было измениться. Не будет больше безопасности, невинной близости, непорочной любви, которая могла бы длиться всю жизнь. Они останутся одни и, следовательно, будут предоставлены самым страшным искушениям.
Вечером, за ужином, они были охвачены безграничным смущением. Годлив покраснела, садясь за стол. Она поняла, что всегда теперь будет краснеть в присутствии Жориса. Он улыбался, сраженный и взволнованный. Неужели судьба, хоть на короткое время, хотела загладить свою жестокость? Они сидели теперь вдвоем – совсем вдвоем – при свете лампы, как счастливые супруги. Это могло бы быть. Это было теперь. Вечер близости, почти супружеской! Жорис раскрыл ей всю свою душу. Годлив слушала, соглашалась… Она взяла подушку для плетения кружева и машинально играла коклюшками. Она была довольна тем, что ее руки были заняты плетением нитей, и Жорис не мог взять их.
Любовь расцвела в них, как весна. Достаточно одного солнечного утра, чтоб покрыть розовыми лепестками персиковые деревья и закрыть листьями старые стены. Все их предрассудки, страхи и соображения потускнели от ярких цветов. Они поняли, что не нужно сопротивляться. Это было роковой неизбежностью. Это было желанием природы и их собственной воли, восторжествовавшей после многих испытаний и долгого ожидания. Они так долго были обрученными. Не за что благословлять случай. Все происшедшее с ними было результатом таинственного коварства судьбы. Все было недаром: обострявшаяся болезнь Барб, семейные распри, ее отъезд, благодаря которому они остались вдвоем, отданные друг другу. В действительности, это закон их жизни вошел теперь в силу, разлился по своему руслу после того, как он – на время – исчезал под землей и камнями. Они не могли созерцать себя в нем и были как бы потерянными друг для друга. Теперь они соединились в сплетениях жизни.
Казалось, что прошлое было таким коротким, незначительным: его, может быть, совсем не было: оно исчезло. Прошло только два дня после отъезда Барб, но они думали, что всегда жили вдвоем. Примерная супружеская жизнь! Они содрогались от первых восторгов. Они были во всем согласны и никогда ни в чем не расходились. Жорис восхищался кротостью Годлив, ее ангельским характером, всегда ровным, словно душа ее была под стеклом, и никакая вспышка, никакое слово, никакой ветер, никакая пыль жизни не могли коснуться ее и повлиять на нее.
О, надежность такого семейного очага! Какой верный светоч – такая любовь!
Жорис сравнивал и вспоминал иногда, каким бешеным пламенем была Барб, она или жгла, или оставляла его в полутьме. Он нес наказание за то, что обманул самого себя, слушал дурные советы колокола, был таким недальновидным, спускаясь с башни.
Он теперь понимал, каким счастьем была бы его жизнь, если б он выбрал Годлив. Это могло быть и было бы, если б Барб не вмешалась: неизгладимым поцелуем она погубила всю его жизнь.
Но теперь ошибка была исправлена сама собой. Обстоятельства были сообщниками.
Это был час восстановления их судьбы.
Целый день они самым очаровательным образом наслаждались посланной им иллюзией. За столом они ни разу не заметили пустого стула, ни разу не вспомнили об отсутствовавшей.
При наступлении ночи Жорис начинал волноваться. Он погружался в задумчивость и представлял себе Годлив в ее комнате, возле белой постели. Он представлял ее себе, еще не причесанной, в капоте: появляясь в этом капоте, она и не подозревала, как он будет возбуждать и помогать его воображению. Он представлял себе ее розовое лицо на изголовье, окруженное потоками светлых волос. Он так хотел бы видеть, как она спит.
Они продолжали сидеть. Ни один из них не осмеливался встать первым. Разве они должны покидать друг друга? Они провели весь день вместе, как влюбленная пара, как примерные возлюбленные, похожие друг на друга, думающие одно и то же, настолько гармонировавшие между собой, что они могли молчать и разговаривать мысленно. И это было всегда, с тех далеких времен, когда души их соединились.
Однажды вечером Жорис был больше обыкновенного взволнован и нежен. Он проводил Годлив по коридорам и лестнице до ее комнаты. На пороге он взял ее руки и прижался лицом к ее лицу. Он вспоминал прошлое. Годлив полюбила его, как только увидела, и он всегда любил только ее. Это была виновата судьба. Но теперь судьба уступила и возвратила их друг другу. Неужели они будут бороться против самих себя?