Несмотря на свою целомудренность, Годлив не была наивна. Она угадала и поняла нежную мольбу Жориса. Она дрожала всем телом, смущенная его словами, его ласками, его волнением, почти юношеским огнем его глаз. И в то же время ее тревожила неведомая ей великая тайна. Она спросила изменившимся голосом:
– Чего недостает для нашего счастья?
Он ответил поцелуями.
Она прошептала:
– Было бы хорошо, если б так продолжалось.
Жорис сказал:
– Кто знает?
– Бог! – ответила быстро Годлив.
В ту же минуту она вырвалась, устрашенная, овладевшая собой. Бог! Это слово прозвучало в ее смятении, когда она уже почти сдавалась, как удар колокола, еще более трагический, потому что он прозвучал только раз. Ее лицо приняло торжественное выражение, посветлело, озарило мрак. В ее глазах заблистала уверенность, как заря. Она пристально взглянула на Жориса ясным взглядом. Она взяла его руки так спокойно, как если б коснулась цветов. И сказала с таким выражением, словно произносила молитву:
– Мы должны принадлежать друг другу. Но не так. Мы пойдем сначала в церковь. Моя любовь чиста. Я могу признаться в ней Богу, просить его благословить ее. Бог нас соединит, завтра вечером, в церкви… После этого я уж не буду принадлежать себе. Я буду твоей… женой.
На другой день, в шесть часов вечера, Годлив подошла к кафедральному собору. Жорис выбрал эту церковь, находя ее самой прекрасной и желая возвеличить свою любовь красотой. Она вошла в боковую дверь и стала ждать его, как это было условлено, в одной из часовен. Ее охватил безотчетный страх. Кто стал бы подозревать их, увидев их вместе? Она была его невесткой. Они могли, не возбуждая подозрения, ходить вместе в церковь. Тем не менее, она с легкой тревогой всматривалась в молящихся. Это были женщины из простонародья, смиренные служанки Бога, закутанные в широкие тальмы, с откинутыми капюшонами. Сумерки спускались, фигуры молившихся женщин мало-помалу исчезали во мраке. Только стекла еще блестели. Розетки походили на колеса. Это были голубые павлины, неподвижные и гордые. Молчание было полным. Слышалось только потрескиванье свечей, скрип деревянных исповедален, слабое дыхание засыпающих предметов. Яркие краски стен и колонн обесцветились. Невидимый креп окутывал все. Пахло ладаном и пылью веков. Лица старых картин умирали.
Годлив ждала, взволнованно и печально. Она преклонила колени, перекрестилась и стала искать в своем молитвеннике брачные благословения. Она нашла, снова перекрестилась и стала читать, медленно шевеля губами, чтоб не отвлекаться: это было бы кощунством. Несмотря на это, ее тревога и волнение не исчезали. При малейшем шуме она поднимала голову и оглядывалась.
Тогда она сложила руки, устремила глаза на алтарь и стала пламенно молиться пасхальному Агнцу – раззолоченному, с крестом – изображенному на двери святилища: «Боже мой! Скажи мне, что я не оскорбляю тебя и ты прощаешь меня. Я так страдала! Ты не запретил любить. Я его люблю, всегда его любила, всегда была его невестой. Я выбрала его перед твоим ликом. Он будет моим единственным вечным супругом. Если не супругом перед людьми, то супругом перед тобой. Боже мой! Скажи, что ты меня прощаешь, скажи, что ты меня благословляешь, что ты соединишь нас, выслушав нашу клятву…»
Вдруг она обернулась. Послышались чьи-то шаги. Кто-то приближался к ней в сгустившихся сумерках: Жорис… Ее душа видела его. Она вздрогнула и побледнела. Кровь отлила от ее лица и прихлынула к сердцу красной, теплой водной. Она почувствовала, что в груди ее потеплело, словно ее коснулась ласка счастья. Развернулась роза, принося благоухания мая.
Человеческая тень вырастала, приблизилась к ней и прошептала: «Годлив!», очень ласково, наклонившись над ее плечом.
– Жорис, это ты? – сказала она, еще неуверенная в своем счастье.
Потом она указала ему на стул, который приготовила рядом со своим. Не глядя больше на него, не говоря ни слова, она опять раскрыла молитвенник и стала читать брачные благословения.
Жорис глядел на нее, зараженный ее светлой набожностью: она преображала грядущее преступление. Она признавалась в своей любви перед Богом, без угрызений совести, с радостью и уверенностью, как если б она видела его благословляющим ее из глубины таинственного рая. Это не было самообманом, желанием успокоить свою совесть: она совершала брачный обряд. Может быть, она была права с точки зрения вечности. Жорис почувствовал, что его затопила великая радость.
Прочтя все молитвы, она сняла перчатки. Он глядел на нее, заинтересованный. Что она хочет делать? Она вынула из кармана футляр с обручальными кольцами, с двумя золотыми тяжелыми кольцами. С набожным чувством она надела одно из них на свой палец. Потом взяла руку Жориса и надела ему другое. Сжав его руку в своей целомудренным пожатием, она спросила, с выражением самой нежной доверчивости:
– Ты всегда будешь любить меня?
Их кольца соприкоснулись, звенья таинственных уз, которые благословил Бог навсегда, нерасторжимой законной любви.
Годлив опять стала молиться. Она не защищала больше свою любовь перед небом. Лицо ее выражало экстаз: она говорила Богу о своем счастье.
Сняв перчатки, она о них забыла. Они упали на пол. Собираясь уходить, она стала искать их. Жорис нагнулся и поднял их: в эту минуту он заметил, что их стулья стояли на одной из погребальных плит, которыми во многих местах вымощен старый кафедральный собор. В этой часовне находился целый ряд могил. На некоторых плитах были почерневшие изображения мужчин и женщин, закутанных в саваны, с виноградными гроздьями, окруженных евангельскими атрибутами.
Годлив тоже увидела. Под их ногами была могильная плита. На ней виднелись очень старинные даты, полустертые буквы имени: оно, в свою очередь, умирало на плите, разлагалось, возвращалось к небытию. Погребальные эмблемы! Как она не заметила этого раньше? Их любовь родилась на смертном прахе.
Но досадное впечатление рассеялось. Их счастье было так велико, что смерть не могла омрачить его. Так во время деревенских праздников, по вечерам, влюбленные пары покидают танцы и обнимаются, прислонившись к стене кладбища.
Притягательность любви и смерти! Страсть Жориса и Годлив приобрела от этого еще большую значительность.
В этот вечер, обладая друг другом, они думали, что каждый из них умирает немного один в другом.
Какое забвение дает нам любовь! Оба чувствуют себя как бы на острове, на очарованном острове, куда не может проникнуть прежняя жизнь. Больше никого не нужно. Живут первобытной жизнью. Ни честолюбия, ни грез об искусстве, никаких интересов, торжествующая праздность: освобожденная от всего душа вслушивается сама в себя.
Годлив чувствовала себя бесконечно счастливой. Ее еще не терзали укоры совести.
Жорис переживал освежающую радость выздоровления. Его прежняя жизнь, черные дни, гнев Барб, сожаление о потерянном счастье – все исчезло и было таким далеким. Все это было не с ним или, если и с ним, то в другой жизни. Он удивлялся, что раньше так увлекался тем, что теперь нашлось ему совсем мертвым. Чем была его любовь к городу, как не вымышленной мертвой страстью, которой он увешался в одиночестве. Это была любовь в подземелье. Какой ужас любить смерть, когда жизнь тут рядом, совсем простая и такая прекрасная! Любовь – единственное благо. Жорис долго не знал ее. Он выдумал себе цель жизни и в течение многих лет жил в мире грез, то есть в мире лжи. Он понял, что мечта о красоте Брюгге была выдумана им самим. Даже осуществленная, она не даст ему настоящего счастья, у него останется горечь сожаления о потерянных годах и жизни, принесенной в жертву. Нужно наслаждаться минутой, нужно сливать свое тело с солнцем, ветром, цветами.
Жорис жил праздно и счастливо. Любовь заменяла ему все. Его дни были наполнены Годлив. Он забросил свои работы. Наполовину реставрированные фасады тоскливо ждали момента, когда ему захочется освободить их от лесов, снять с них все пелены и обнажить их, излеченных от старости. Он забыл даже о своем проекте реставрации старинного здания академии. Он уже было начал составлять планы, задумал восстановить его в колоссальных, суровых линиях: это покрыло бы имя его новой славой.
Слава? Химерическая ложь! Разве можно, ради посмертных прославлений, убивать в себе жизнь?
Дни проходили быстро и как зачарованные. Разве влюбленные – праздные люди? Они очень деятельны. Они соединяют друг друга. Они хотят все знать друг о друге, осведомляются друг о друге ежеминутно, раскрывают цветок каждой мысли, видят малейшее облачко, затемняющее ее. Каждый из них живет двойной жизнью.
Они о многом должны рассказать друг другу. Всю их жизнь, начиная с детства, все, что они видели, чувствовали, желали, о чем мечтали, плакали, что любили, все свои сны и даже кошмары, все без исключения, подробно, со всеми оттенками, потому что они ревниво относятся к самому отдаленному прошлому, к самой ничтожной тайне. Священная обнаженность любви! Душа тоже снимает свои покровы, один за другим.
Жорис видел в Годлив только кротость. Очаровательное создание!
Она во всем соглашалась с ним и проявляла светлый разум.
Жорис спрашивал Годлив:
– Ты, значит, первая полюбила меня?
– Да, и сию же минуту, как только ты вошел в дом моего отца.
– Почему ты не сказала мне об этом?
– Почему ты этого не заметил?
Они оба чувствовали, что им надлежало соединиться не сразу. Жорис думал о колокольне, о колоколе Соблазна, внушившем ему страсть к Барб, о таинственных заклинаниях башни, с которой он спускался, растерянный, спотыкавшийся, близорукий.
Он грустно сказал, словно говоря сам с собой:
– Я так часто был слепым в жизни!
Потом спросил Годлив:
– За что ты меня полюбила?
– За то, что ты был так печален.
Она рассказала ему, что в детстве, когда она училась в пансионе, она один раз тоже полюбила, побуждаемая к этому состраданием. Она училась в монастыре урсулинок. Там был законоучитель. Он был уже не молод и некрасив. У него был широкий нос, щеки, покрытые жесткой черной щетиной. Но глаза его были печальны. Казалось, что его сердце было гробницей. Пансионерки находили его некрасивым и смеялись над ним. Видя, что он антипатичен всем, она заключила его