Часы пробили. Жорис сел перед клавиатурой. Годлив слушала, сначала разочарованная. Это была резкая, судорожная музыка, она казалась внизу такой нежной только благодаря расстоянию. Расстояние придает всему тоскующую красоту. Колокола грубо ревели, как неумелые певцы.
Жорис старался изо всех сил: он воспевал Год-лив. Он играл старые фламандские песни. Басы звучали лучше, чем сопрано маленьких колоколов, кажущиеся ангельскими, если их слушать издали. Большие колокола звучали торжественно, как пенье органа и леса. Годлив увлеклась. Она вся превратилась в слух, внимая буре звуков, которую Жорис создавал для нее, в которую он вкладывал всю свою душу.
Башня прославляла любовь!
Только немногие прохожие и жители, праздно сидевшие в своих домах, удивились, услышав музыку помолодевших колоколов, слетавшую, как свежие цветы, на крыши и мостовые. Какая весна расцвела там вверху? Что сделалось со старыми колоколами? Они пели так громко. Казалось, что лихорадочный румянец заливал их черную бронзу.
Когда Жорис кончил, он подвел Годлив к лесенке, поднимавшейся на самую верхушку колокольни. Они поднялись еще выше. Годлив увидела спальни колоколов, размещенных по прямой линии, с надписями, датами, гербами, отлитыми на металле. Они были раскрашены временем: тона офортов, странные окисления, ржавчина, как светотень Рембрандта. Колокола еще дрожали. Особенно ее привлек один большой колокол. Он висел выше других. Он был весь разукрашен вышивками барельефов. Годлив хотела к нему приблизиться. Жорис быстро отвел ее в сторону.
– Нет! не ходи туда!
Его голос внезапно дрогнул. Это был ужасный колокол, колокол Соблазна, с наслаждающимися телами, гроздьями женских грудей, урна грехов, дароносица ада. Годлив не должна была приближаться к нему. Ее глаза были слишком чисты, чтоб созерцать разврат барельефов. Притом, колокол Соблазна был колоколом Барб. Сладострастие этой бронзовой одежды было сладострастием одежды Барб. Этот колокол искушал его, был сообщником Барб, сделал его несчастным. Годлив не должна была приближаться к нему.
Жорис подвел ее к колоколу, отбивающему удары часов: его предупредил скрип стержней, приводящих в движение языки колоколов. Молоток поднялся и ударил о звонкий металл. Словно стук епископского жезла нарушил молчание.
Жорис и Годлив слушали задумчиво. Час исчез, навсегда. Они никогда больше не могли ни забыть, ни вернуть этот час – самый прекрасный час своей жизни, самый высокий час своей любви, поднявшейся на высоту.
Спускаясь вниз, они почувствовали страх перед будущим. Они поняли, что спускались с вершины своей любви.
Барб вернулась через месяц после своего отъезда. Ее здоровье не улучшилось, характер тоже. Утомленная путешествием, она приехала гневная, раздраженная. Ее лицо было бледно. Жорис подумал об ее красных губах: они теперь поблекли. Перед ним явился призрак будущего, угрожавшего ему бурями.
Но любовь Годлив исцеляла все. Годлив тоже встревожилась после приезда своей сестры и сообщила об этом Жорису.
– Но ведь ты – моя, – ответил он.
Их счастья ничто не могло омрачить. Они были полны любовью и посылали ее друг другу, как небо и вода посылают друг другу луну.
Они были озарены ею. Влюбленные не подозревают об этом, но идут, сияющие.
Страданье – закон, черная одежда, которую носит все человечество. Влюбленная пара счастлива. Это ненормально. Это – безрассудное нарушение закона. Она появляется, одетая блеском – блеском рая, откуда она пришла, и куда уйдет. Счастье можно видеть.
Барб заметила перемену в Жорис и Годлив. Они казались такими счастливыми, когда были вместе. Она заметила, что они очень сблизились. Раньше они никогда не говорили друг другу «ты». Теперь Жорис несколько раз сказал ей «ты» и поправлялся смущенно. Кроме того, Барб стала получать анонимные письма, согласно гнусному обычаю, свойственному провинции, где злословие, зависть и злость прорастают, как трава на мостовой. Ее поздравляли с приездом. Насмехались, что она оставляла свою сестру наедине со своим мужем. Сообщали об их подозрительных вечерних прогулках. Упоминали, что они поднимались вместе на башню.
В городе, населенном праздными людьми с суровыми нравами, злобное любопытство изобрело так называемого шпиона, т. е. двойное зеркальце, прикрепленное с внешней стороны окна. Посредством их, надзирали за улицей, ловили в западню все встречи, жесты, преступные взгляды.
Барб стала подозревать и в то же время не хотела этому верить. Ее гордость была уязвлена. Уже давно она не жила с Жорисом, охладевшая к нему и к его поцелуям. Но ее самолюбие возмущалось, особенно при мысли, что ее сестра заменила ее. Она отказывалась этому верить. Нерешительность признает и отвергает, находит очевидным и невероятным. Два полюса! Барка между двух течений! Самое худшее, что эти сомнения бесконечны!
Барб нащупывала, соображала, изучала поведение сообщников. Конечно, Годлив была слащава, а это часто является признаком склонности к лицемерию. Барб почувствовала раздражение против своей сестры: во всяком случае, она переступала границы дозволенной близости. Это могло служить достаточным основанием для возбуждения подозрений, как у нее, так и у авторов анонимных писем.
Ничего не подозвавшая Годлив была очень изумлена резкостью Барб, изливавшей теперь свой гнев и на нее, и на Жориса. До сих пор она ее щадила, и это давало Годлив возможность умиротворять ее. Теперь она сама, как и Жорис, являлась мишенью во время бурных вспышек Барб, потрясавших весь дом. Они, впрочем, мало обращали на это внимания, не расстраивались этим. Они думали совсем о другом, и, как только начиналась буря, души их соединялись. Они молчали, ничего не отвечали, мысленно ободряя друг друга ласковыми словами.
Они редко оставались наедине – Барб все время сторожила – но они довольствовались объятиями и поцелуями, которыми обменивались за дверью, на лестнице. Они крали свое счастье. Они срывали его, как плод, мимоходом. Если это случалось, они весь день были счастливы. Их великое счастье разменялось на минуты. Букет заменил собой сад. Эти минуты дышали благоуханием, сохранявшимся для часов одиночества. Любовь, измученная ожиданием, безумна. Может быть, любовь – как и счастье – заключается, главным образом, в невозможности осуществления.
Благодаря разлуке, Жорис и Годлив еще сильней любили друг друга. Они несколько раз одновременно уходили из дома и встречались в условленном месте. Барб тоже уходила вслед за сестрой, но скоро теряла ее из вида в закрученных, изогнутых улицах Брюгге.
Кроме того, Жорис и Годлив страдали от невозможности вести долгие беседы, живя в одном доме. Барб теперь не покидала их. Она уходила спать только тогда, когда они уходили тоже. Она ни на секунду не оставляла их одних.
Им многое хотелось сказать друг другу!
– Будем переписываться, – предложила однажды Годлив.
Она всегда любила писать, выражать себя на бумаге, изучать самое себя на белых листах. Еще ребенком, маленькой пансионеркой, она посылала письма Иисусу. Она в то время восторженно поклонялась статуе богочеловека, возвышавшейся в часовне монастыря. У него было прекрасное лицо, расчесанные волосы и тонкие руки, указывавшие на священное сердце, пламеневшее любовью в его груди. Она писала ему письма, по вечерам, в классной. Пользуясь еженедельным отпуском, она украдкой бросала в почтовый ящик свое послание, запечатанное в конверт, на котором было написано: «Иисусу». Она была убеждена, что эта переписка принесет ей счастье, поможет исполнению ее желаний, и что, может быть, письма достигают до неба.
Теперь она пространно писала Жорису обо всем том, чего она не могла ему сказать и что рвалось из глубины ее души. По вечерам, вернувшись в свою комнату, она писала иногда до поздней ночи. Ей казалось, что она с ним разговаривает. Он опять принадлежал ей. Она говорила с ним при помощи бумаги. Он шептал за ее плечом, и она отвечала ему. Во время писания она чувствовала, что соединяется с ним в любви. Они соприкасались. Неизвестно, выходят ли слова из чернил на бумагу, или они рождаются на бумаге, спят на ней, и чернила только окрашивают их.
Все то, что она писала ему в своих бесконечных письмах, она читала в своей душе. Но кто писал в ее душе? Не любовь ли Жориса? Или же эта любовь делала видимым то, что в ней было всегда?
Собрав исписанные листки, она на другой день прибегала ко всевозможным уловкам, чтоб остаться наедине с Жорисом и вручить ему их. Жорис отвечал. Годлив писала опять – почти ежедневно.
Однажды вечером Барб терзала бессонница. Она встала с постели и начала бродить по всему дому. Вдруг она увидела – так поздно! – свет под дверью Годлив. Она вошла и застала ее за писанием, очень смущенною ее внезапным появлением.
Барб долго недоумевала. Пишут только отсутствующему. Годлив незачем писать Жорису: она видит его ежедневно и без умолку с ним разговаривает. Тот, кто никогда не любил или перестал любит, никогда не поймет утонченностей, нежных причуд влюбленных. Соединиться невидимыми нитями и всегда чувствовать друг друга в своей душе доставляет счастье. Соединяться при помощи бумаги, на которой явственно возникает любимое лицо, тоже доставляет счастье.
Барб колебалась и все больше сердилась на свои подозрения: они показывались, прятались, появлялись на перекрестках, затуманивали будущее.
После приезда своей сестры Годлив стала себя чувствовать не такой счастливой, как раньше. Это не только потому, что ее присутствие мешало их экстазу, восторженному обладанию друг другом. Прежде, благодаря иным условиям их жизни и склонности влюбленных к иллюзиям, они могли думать, что кроме них в мире никого нет, могли забывать о действительности и создавать жизнь, сообразно со своей мечтой. Теперь действительность сменилась. Они должны были прятать, как преступление, свою любовь, которую им хотелось бы показать всему миру. Жалкое сердце человеческого существа – маленький кубок, переполняющийся даже от небольшого счастья.