Долгое время они старались оправдать себя в своих собственных глазах, обвиняя судьбу в ошибке и утверждая, что теперь они жили сообразно с истинным своим предназначением. Год-лив не мучили укоры совести: Барб не по праву завладела любовью Жориса. Это она была его единственной вечной невестой. Из-за Барб предназначенные друг другу влюбленные надолго потеряли друг друга. Разве они были виноваты, если, встретившись, исправили ошибку злой судьбы?
Годлив долго утешала себя этими рассуждениями, хитростями душевной казуистики. Но после возвращения Барб, она стала чувствовать себя немножко виноватой. Как поверить законности любви, которую боятся обнаружить?
Нельзя обманывать себя словами. Слова рождают слова и уничтожают друг друга. Она первая полюбила Жориса. Воля соединила их. Потом вмешалась судьба и разлучила их. Это была правда. Но ведь в таком случае судьба – только она – толкнула их на путь адюльтера. Этот адюльтер усложнялся примесью кровосмешения: она любила мужа своей сестры, почти своего брата…
Горести жизни! Годлив стала обвинять себя в вероломстве, в обмане, в преступной любви. Ее искренность стыдилась притворства. Неужели такая высокая любовь, поднявшаяся, как башня, могла примиряться с существованием в тени, как если б ее совсем не было?
В своих письмах она сообщала Жорису о печали подобной жизни: ложь, хитрости, улыбающийся обман, ловкие жесты, замаскированные слова, постоянное самонаблюдение. И подумать только, какое несчастье на них обрушится, какая буря поднимется, если Барб, с ее ужасным, жестоким характером, догадается об их тайне!.. Их любовь была на вулкане. Любовь во время грозы…
Годлив писала об этом Жорису. Она говорила ему об этом в те минуты, когда им удавалось наедине обменяться несколькими словами: Барб никогда оставляла их вдвоем, занятая своим туалетом или по хозяйству.
– Уедем? – предлагал Жорис.
Годлив отвечала с печальным видом:
– Зачем? Мы не можем обвенчаться.
Она знала, что церковь не благословит второго брака. Христианский брак нерасторжим. Как могла она, такая набожная, жить при подобных условиях? Теперешнее их положение было другое дело. Бог благословил их в церкви, когда они обменивались кольцами. Она была, действительно, его женой перед Богом. Но они не возбуждали против себя общественного негодования. Это было их интимным делом. На этом нужно было остановиться. Их любовь не могла быть вынесена всем на глаза, она не имела права обнаруживаться. Если бы даже Жорж добился развода, гражданский закон мог вмешаться в виду их родства: их брак мог показаться почти кровосмешением. Общество возмутилось бы. Им пришлось бы уехать в добровольное изгнание, то есть опять прятаться, отрекаться от самих себя.
Годлив была несчастна.
Особенно она считала опасным и даже безумным думать об отъезде Жориса: он будет слишком страдать вдали от города. Здесь должна была протекать его жизнь, должны были осуществляться его мечты. Он не мог жить вне Брюгге. Годлив, конечно, знала, что он ее любит. Но она чувствовала, что он любит город больше, чем ее. Для Жориса любовь к городу была выше любви к женщине.
Годлив предугадывала, что, как только Жорис уедет, он будет охвачен неисцелимой тоской. Он будет грустить о городе. Старинные колокольни отбросят черную тень на все его пути. Брюгге был делом всей его жизни, его славы. Было невозможно надеяться вырвать из его сердца любовь к нему.
События управляют нашими словами и нашими решениями. Годлив все время размышляла, сама с собой и вместе с Жорисом, о судьбе их любви. Но для нее внезапно наступили трагические дни, решившие все. Она стала бояться, что будет матерью, это – вечная тревога, преследующая женщин, отдавшихся запрещенной любви, и, может быть, наказание за нее. Годлив была в ужасе. Жорис тоже. Кроме того, он был огорчен. Жестокая ирония судьбы: раньше, в самом начале брачной жизни с Барб, он так желал иметь детей… Он водил ее в музей, чтоб показать ей картину Мемлинга, изображавшую святую Барб, и портреты жертвователей, окруженных многочисленным потомством. Особенно он хотел иметь сыновей: они продолжили бы его древний род. Но Барб оказалась бесплодной. Если бы он женился не на Барб, а на Годлив, его счастье было бы полным: кроме счастья любви, он наслаждался бы радостью, доставляемой детьми.
Для Годлив это было вопросом жизни и смерти. Она этого не переживет. Она умрет от печали, позора и ужаса.
Она вспомнила о зловещем предзнаменовании: в тот вечер, когда она и Жорис встретились в церкви Спасителя – в тот вечер, когда она стала его женой – они стояли на могильной плите. Их ноги еще больше стирали имена, вырезанные на этой плите, почти уж стертые веками. И когда ее перчатки упали на пол, они нагнулись, чтоб поднять их: их руки, украшенные обручальными кольцами, слепо протянутые навстречу несчастью, коснулись могильного камня, коснулись смерти.
Теперь предзнаменование оказывалось верным. Годлив еще сомневалась: может быть, она была только больна, ошибалась, не была беременна. Она надеялась, раскаивалась, подолгу молилась в церквах, только от неба ждала спасения. Может быть, она ошибалась, она не была беременна. Но когда она поднимала взгляд к алтарю, она всегда видела Мадонну с младенцем на руках. Она кончила тем, что стала суеверно относиться к изображениям Мадонн. Она думала: «Если я сегодня увижу Мадонну со сложенными руками, это будет благая весть, доказательство, что страх мой ложен. Если же, наоборот, Мадонна будет держать на руках Иисуса, это будет уничтожением моей надежды, подтверждением моего собственного материнства».
Годлив ходила молиться перед Мадонной, находившейся на углу улицы Черных кожевников, для которой она когда-то плела длинное кружевное покрывало: увы! она держала младенца Иисуса. То же самое и Мадонна на фасаде рынка, стоявшая на пьедестале, украшенном листвой и головами овнов. То же самое и Мадонна Микеланджело в церкви Спасителя. Только нередко встречались Мадонны со стоженными руками. Но над ними виднелась надпись, грозная, как укор: «Я непорочная». Надпись извивалась, как огненный меч архангела на пороге потерянного рая!
Годлив убегала, опечаленная утратой невинности, устрашенная упреками Мадонн. Что небо предназначало ей? Целыми днями она блуждала по городу, молясь перед всеми Мадоннами на перекрестках и в церквах.
Она молилась, ставила свечи, дала обет идти в процессии кающихся, прочитывала молитвы, которые надлежало читать каждые девять дней, ходила исповедоваться, потому что Бог не видит людей, затемненных слишком черным грехом. В это время – был май – наступило торжество процессии святой крови, одной капли крови Иисуса Христа, привезенной крестоносцами, процессия сопровождалась белыми группами причастниц, золотыми знаменами, монахами всех орденов. Годлив всю неделю истощала себя постом, скорбью, раскаянием, молитвами. В воскресенье, когда появилась в солнечном блеске маленькая рака, подобная цветку из драгоценных камней, Годлив содрогнулась всем телом, охваченная безграничной надеждой. Процессия удалилась. Годлив почувствовала, что тревоги были сняты с ее души.
С этих пор отношения ее и Жориса изменились.
Ее душа обратилась к Богу. Ведь душа ее принадлежала Ему. Она приняла любовь Жориса только из сострадания, из желания внести радость в его сердце. Но она не могла огорчать сердце Бога. Бог спас ее. И Барб, и Жориса. Он избавил их всех от угрожавшего им несчастья, которое бы все разрушило, все погребло бы под развалинами. Она не должна была больше огорчать Бога и впадать в грех. Она это обещала своему духовнику: он так мудро восстановил в душе ее мир, давал ей советы, начертал ей план новой жизни.
Когда они случайно встречались на лестницах и в коридорах, Жорис по-прежнему ждал ее поцелуев. Годлив кротко и настойчиво отталкивала его. Он продолжал писать ей, потрясенный пережитыми печалями, гибелью того, что было частью их обоих, хотя оно, может быть, совсем и не зарождалось. Она не отвечала или вручала ему коротенькое письмо, ободрявшее его душу. Она называла себя его старшей сестрой, его покойницей и прибавляла, что, если Богу будет угодно, они когда-нибудь соединятся, но не в грехе, а в дозволенной радости.
Жорис не терял еще надежды вернуть любовь Годлив. Но однажды он почувствовал гибель этой надежды… Они расходились по своим комнатам. Пользуясь тем, что Барб шла впереди, Год-лив торопливо вложила конверт в его руку. Взволнованный, обезумевший от радости, он побежал к себе, надеясь прочитать письмо, полученное им, наконец, после долгого, терзавшего его молчания, письмо, полное нежности и ободрения. В конверте не было письма, в нем было только кольцо, одно из тех золотых обручальных колец, которыми они обменялись вечером, в церкви, в минуты экстаза взаимной любви. «Это жестоко и бесполезно», – подумал Борлюйт. Он был скорее угнетен, чем огорчен. Он рассеянно спрятал кольцо в ящик, думая об этом последнем подтверждении, на этот раз неотразимом. Это был конец, последнее звено разорванной цепи: она больше не соединяла их. Жорис понял, что она последовала совету своего духовника, требовавшего, чтоб она порвала с ним совсем, отдала соединявшее их кольцо.
Барб все время была настороже. Целыми неделями и месяцами она не выходила из состояния острой напряженности, всегда готовая увериться. Она заметила, что Годлив стала меньше писать. Каждый вечер она наблюдала за светом, падавшим из-под ее двери. Когда Годлив выходила из дому, она выходила с ней вместе или следовала за ней на некотором расстоянии. Когда Жорис был в отсутствии, она рылась в его одежде и в ящиках. Она была почти убеждена, но ей не доставало доказательства, неоспоримого доказательства, которое она могла бы швырнуть в лицо преступникам.
Жорис, всегда рассеянный, бросил кольцо Годлив в ящик, где уже лежало его собственное кольцо. Однажды вечером Барб нашла оба кольца среди вороха бумаг. Она сначала не придала им значения. Но потом она удивилась, прочтя надписи, вырезанные на кольцах. На них значились имена: Жорис, Годлив и дата.