Дата особенно обвиняла их: она совпадала с датой ее отъезда, когда она оставила их одних. Больше не могло быть сомнений.
У Барб было, наконец, немое и неоспоримое доказательство. Убедившись окончательно, она впала в бешеную ярость, нервы ее содрогнулись, как стрелы в колчане.
Вскоре Жорис вернулся домой: был час ужина. Он вошел в столовую, Годлив была уже там. Барб дожидалась на верху лестницы, она задыхалась, в ушах у нее шумело. Она была довольна, что, наконец, узнала, в чем дело. Она чувствовала себя облегченной от тяжести бесчисленных подозрений, признаков и намеков, которые в течение долгих месяцев то давались ей в руки, то ускользали. Теперь все завершилось в этих двух кольцах, в них заключалось все. Она держала их так крепко, что могла раздавить их в ладони, как лепестки цветов.
Когда преступники вошли в столовую, она кинулась.
Ее появление было подобно взрыву громовых раскатов.
– Презренные!
Она крикнула изменившимся голосом, задыхавшимся, словно она долго бежала со всех ног.
Годлив стала предчувствовать несчастье. Жорис тревожно смотрел, желая знать, как далеко зашла Барб в своих подозрениях.
Барб подчеркнула:
– Вы оба презренные!
Она бросила Жорису:
– Я знаю все!
Она показала ему кольца, маленькие, жалкие, они, казалось, умоляли о прощении за свои донос, дрожа на ее ладони.
Барб разразилась леденящим душу смехом помешанной.
Она обернулась к Годлив:
– Вон! Вон! Я тебя выгоняю!
Она бросилась к ней, чтоб вытолкать ее. Жорис вмешался.
Тогда в ней заклокотала ярость, как она клокочет во взбесившемся море, обезумевшем, швыряющим камни, обломки, брызжущем пеной: она ранила и оскорбляла Жориса и Годлив до глубины их душ.
Осыпая их оскорблениями, она швырнула им кольца:
– Вот! Вот ваши кольца!
Ее лицо было обезображено. Казалось, что оно разлагалось.
Она повторяла, как припев отчаянья:
– Это омерзительно! омерзительно!
Жорис и Годлив молчали, не осмеливаясь успокаивать ее.
Еще больше возбужденная их молчанием, досадуя, что кольца пролетели мимо них, Барб совсем обезумела. Она схватила вазу из старинного фаянса и бросила ее в Жориса. Он отодвинулся, голубая ваза ударилась о зеркало и разбила его.
Потом, упав на мрамор камина, фаянс раскололся на мелкие части. Бешенство Барб усилилось: она увидела в зеркале свое лицо, рассеченное трещиной надвое.
Ей показалось, что голова ее разбилась. Она стала хватать другие предметы и швырять их в Жориса и Годлив, перепуганных, бледных. Они хотели удержать ее за руки, спрятаться: она защищала дверь, обезумевшая, с пеной у рта, возбужденная своим горем, уязвленной гордостью, видом трещины на зеркале, ей казалось, что эта трещина пересекала ее лицо, широкая, ужасная, потому что она не сочилась кровью. Ее выводили из себя стук и звон, производимый предметами, которые она сама бросала в стены и окна. Она разбивала хрусталь, вазы, подсвечники. Они летали по комнате и разбивались на мелкие кусочки. Ее охватила жажда разрушения, она желала все уничтожить вокруг себя, потому что сердце ее было тоже разбито.
Перебив все, что можно, подавленная, утомленная, она громко вскрикнула и исчезла, рыдая, в коридорах.
Жорис и Годлив остались одни.
Они молчали. Жорису казалось, что вся жизнь рушилась. Он чувствовал себя в пустоте, словно на дне бездны, где его падение вниз с высоты все уничтожило. Ему казалось, что он упал с высоты башни, с высоты их любви, поднявшейся, как башня. Он почувствовал печаль непоправимого. Ему казалось, что он был вне жизни. Только что пережитая им драма произошла когда-то, очень давно, в жизни человека, теперь уж умершего, походившего на него. Эта старая любовная история кончилась плохо. Виновата была женщина: она испугалась и поспешила отказаться, он тоже не настаивал. Они навлекли на себя наказание, отрекшись сами от себя.
Теперь это был сон, словно ничего никогда не было.
Годлив вернула его к действительности. Она стояла перед ним и протягивала ему руку.
Жорис спросил ее:
– Что вы будете делать?
– Вы сами понимаете, что я не могу больше оставаться здесь, – ответила Годлив чуть слышно.
– Да, – сказал Жорис, – мы уедем.
В своем отчаянье он вдруг почувствовал себя таким одиноким! Ему хотелось прицепиться к ней, прижать ее к себе, овладеть ею в ту минуту, когда прежняя жизнь ускользала от него, когда он должен был думать о новой жизни. Годлив отшатнулась: его намерение испугало ее сильней, чем буря, поднятая Барб. Она отошла на другой конец комнаты и сказала тихо, как говорят во сне, как говорят на берегу разлуки:
– Вы должны остаться здесь, Жорис, здесь ваша жизнь, дело и слава.
Она прибавила уверенней:
– Я уеду завтра в бегинский монастырь, в Диксмюд.
Жорис почувствовал, что это было неизбежно. Ее неожиданное решение было результатом давно обдуманного плана. Их разлучал не ужасный гнев Барб, но их воли, уже разъединенные. События сами по себе бессильны. Они только согласуются с нашей волей, осуществляют то, что уже раньше существовало в нас. Здесь Бог начал все. И он восторжествовал.
Годлив решилась расстаться:
– Прощайте, Жорис, – сказала она. – Я буду молиться Богу за нас обоих.
При последних словах ее голос дрогнул. Он обесцветился, увлажнился, словно омоченный невидимыми слезами.
Она пошла к двери, наступая на осколки, захрустевшие под ее ногами. В эту минуту она вспомнила, словно при блеске молнии, свою встречу с Жорисом в церкви Спасителя, в брачный вечер, когда они обменялись кольцами на могильной плите. Их любовь, рожденная в смерти, должна была плохо кончиться. Зловещее предзнаменование подтвердилось.
Она ушла, не оглянувшись.
Жорис, совсем убитый, остался один. Он почувствовал себя таким одиноким, словно пробудился среди гробниц. Он думал об обеих женщинах, как о покойницах, вдовцом которых он был.
Часть третьяДеятельность
Выше жизни! Жорис жил теперь этими словами, громко произносил их, словно вырезая в воздухе. Он повторял их, как приказание, как призыв на помощь, благодаря которому он мог спастись. Это всегда было его девизом, осанной воссоединения с самим собой, завершением его страданий: новая жизнь возрождалась из них, подобно воде, брызнувшей из скал.
После трагической сцены и отъезда Годлив он был совсем расстроен.
Во все последующие дни ему казалось, что дом стал мертвым. Он омрачился от безмолвия. Никто больше не ходил и не говорил, словно в нем был покойник, и потому молчали, боялись ходить. Столовая, в которой произошла заключительная сцена, осталась в том же виде: исцарапанный осколками паркет, разбитое зеркало. Глубокая рана зеркала все расширялась, еще больше мертвила бледность стекла. Туда никто не входил! Дверь была заперта на ключ. Она была, поистине, комнатой мертвеца, возле которой вздрагивают, не решаясь войти.
Барб больше не выходила из своих комнат, ей приносили обед туда. Она замкнулась в суровом одиночестве, с разбитыми нервами. Припадок бешенства, вызванный охватившим ее гневом, бегство Годлив, уехавшей на другой день рано утром, не простившись с ней, истерзали ее нервы, как буря терзает снасти.
Обостренное отчаянье сменилось бесконечной усталостью. Она больше не возмущалась, не сердилась. Она забивалась в углы, зябкая, с остывшей кровью, как больной зверь. Она бродила по коридорам и лестницам, мертвенно-бледная, с лицом, обезображенным слезами. Иногда она случайно встречалась с Жорисом, она вспыхивала от гнева и бросала ему вслед, как камень, жестокое, грубое слово. Но у нее не было больше сил, она бросала только один камень, словно вечер уже спускался и ее месть устала.
Жорис тоже уединился, избегал ее. Он относился к ней равнодушно. Сознательно или нет, она причинила ему слишком много страданий. Он не мог запретить себе враждебно относиться к ней. Она была бессильна дать ему счастье и разбила любовь, бывшую для него исцелением и возрождением. Как он мог утешиться в своем одиночестве? Как забыть Годлив, ушедшую от него? Она его любила. И она уехала! Это было бесповоротно. Он стал разузнавать о ней. Никто не знал, куда она уехала. Может быть, она еще не поступила в бегинский монастырь, а поселилась в каком-нибудь другом городе и скоро позовет его. Возможно ль, чтоб такая любовь окончилась так быстро и бесследно? Бог разлучил их. После тревожных дней, когда она считала себя беременной, под влиянием советов своего духовника, устрашенная адом, Годлив освободилась от своей любви. Но ведь воспоминание о поцелуях должно было преследовать ее. Воспоминание быстро возрождает желания.
Жорис ждал, грустил, надеялся на возврат их любви. Все было напрасно. Одна из ее подруг сказала ему, что Годлив постриглась в бегинском монастыре.
Выше жизни! Он укреплял, воспламенял себя этими словами. Два раза он был побежден, окован любовью. Все его печали проистекали от этого. Сначала Барб, потом Годлив. Каждая из них по-своему заставляла его страдать и, причиняя страданье, ослабляла силу его полета над жизнью, его творческий дар.
Странное могущество! Астральная сила любви! Человек находится под влиянием женщины, как море под влиянием луны. Жорис страдал, потому что он переставал принадлежать себе, подчинялся власти чего-то причудливого, изменчивого, улыбавшегося и сейчас же омрачавшегося облаками и затмениями. Почему бы не освободиться и не овладеть собой? Кто знает? Может быть страдания, причиняемые женщиной, служат искуплением для существ, слишком изысканных и сильных, слишком прекрасных. Великие мечты и великие победы требуют искупления. Победитель людей или искусства должен, в свою очередь, отдать дань человеческим печалям и быть побежденным женщиной…
Жорис не хотел стать побежденным. Он боролся против отчаянья, против тоски о Годлив. Притом, она ему изменила. Без всякой вины с его стороны, она внезапно покинула его в зените страсти. Ее бегство было отмечено даже трусостью: она покинула его в минуту разгрома, лицом к лицу с врагом. Барб была врагом: она вооружилась и хотела убить его.