Разменянные победы.
Однажды Борлюйт рассчитывал встретиться лицом к лицу с самой толпой. Он осветил в газетах систему интриг, подкопов, подпольную работу. Лига «Брюгге – Морской порт» ответила, призывая всех, назначая собрание, на котором будет рассмотрено положение дел, будут разобраны вопросы о принятых планах, размерах кредита, обещанной поддержке.
Были повсюду расклеены афиши на фламандском языке. Везде виднелись слова, шокировавшие, как кощунство, набожное спокойствие улиц: «Огромный митинг». Его шокировал также и повод для созыва собрания. Члены лиги хорошо знали, что они ничем не рисковали, ввиду безмятежной апатии горожан, которые лишь мельком взглядывали на крикливые объявления, остерегаясь вмешиваться в это дело. Фаразин предвидел, что Борлюйт воспользуется представлявшимся случаем. Он-то и придумал созыв собрания, надеясь, что его враг попадется в ловушку. Борлюйт, действительно, не колебался. Он был охвачен мужеством, радостью сразиться, наконец, с толпой лицом к лицу, с поднятым забралом, после стольких стычек под прикрытием рвов и окопов. Наивный мечтатель, он думал, что соберется весь народ Брюгге, что он убедит его, заставит преклониться перед красотой города. В дни, предшествовавшие собранию, Борлюйт был погружен в приготовления. Он созывал наиболее ревностных сообщников из числа членов братства святого Себастьяна, наиболее враждебно относившихся в затеянному предприятию, так как оно угрожало старинному зданию братства.
Он надеялся, что все члены будут сопровождать его, возмущаться вместе с ним против вандалов и похоронят проект при взрывах смеха и издевательств. Ведь смех влияет так же, как и негодование. Борлюйт упросил своего друга Бартоломеуса нарисовать карикатуру. Это было в большой тайне, потому что проект «Брюгге – Морской порт» пользовался покровительством всех городских властей. Художник зависел от них: они ему заказали фрески для готической залы для Городской думы, фрески эти еще не были приняты и оплачены. Бартоломеус тоже дрожал от негодования при мысли, что хотят изменить вид города, сделать его шумным, разрушить старые, возвести новые постройки – и все это ввиду низменной жажды денег. Он согласился и набросал сатиру, очень простую, в народном духе, наивную и сильную, как жалобная песнь: он изобразил людей, бегущих со своими домами на спине – они направлялись к еле заметному вдали морю, удалявшемуся при их приближении, в то время как дома разваливались и падали с их спин грудой камней.
Раскрашенный рисунок был расклеен на стенах рядом с афишами, возвещавшими о митинге лиги. Это был ответ, борьба тем же оружием: никто из противников не уступил.
Борлюйт жил в атмосфере, насыщенной героизмом. Как он презирал теперь жалкие горести, которым раньше придавал такое значение: гнет Барб, грусть о Годлив. Все это было таким низменным, преходящим, ничтожным! Теперь ему некогда было вслушиваться в самого себя, страдать от смены настроения, изучать свою душу. Он жил вне себя, слившийся, как с бурей, с деятельностью. Он перестал страдать от сознания своего одиночества. Он принадлежал другим. Он становился множеством…
Утром, в день митинга, он поднялся на башню. Колокола запели воинственную песнь. Маленькие колокола тоже угрожали. Бронзовые колокола объединились против тех, кто хотел восстановить порт, воздвигнуть мачты, на которых звуки будут спотыкаться.
Потом это стало гимном надежды, грусть Брюгге разливалась над крышами серой мелодией, гармонировавшей с небом, водой и камнями.
Наконец, наступил вечер. Борлюйт рассчитывал, что придет в сопровождении целой толпы стрелков святого Себастьяна. К нему присоединились только двое. Войдя в зал митинга, он увидел, что публики было мало. Представителей народа не было совсем. Пришло только несколько мелких коммерсантов, зависевших от администрации и явившихся поневоле. Зато лига «Брюгге – Морской Порт» была в полном составе. Члены ее восседали вдоль стола, покрытого зеленым сукном, на столе горели маленькие лампы. Зала имела мрачный вид, со своими деревянными скамьями, стенами, выбеленными известью, погруженная в полумрак. Немногочисленные присутствовавшие молча ждали с неподвижными лицами, выровненные, как на картине. Все чувствовали себя нехорошо, словно подавленные мраком катакомб, где слова боятся самих себя, блекнут, умирают, не родившись. Слышался только шелест бумаг – документов и отчетов – которые перелистывал Фаразин, сидевший за столом.
Борлюйт приготовился к борьбе, по он думал совсем о другой борьбе. Эта зала казалась похоронной залой: тени входили, садились и не двигались, как воскресшие мертвецы, снова побежденные смертью. Это и был «огромный митинг», о котором возвещали с таким треском?
Публики было мало, хотя уже прошел час, назначенный для открытия заседания. От времени до времени появлялась новая фигура, колебалась, робела, смягчала шаги и усаживалась на конце пустой скамьи. Публика молчала и имела смущенный вид. Никто не осмеливался и не хотел говорить. Все курили, затушевывая себя в серых сумерках расстилавшегося дыма. Короткие трубки были снабжены металлическими крышками, и потому огня не было видно. Тьма перемешивалась с молчанием. Только курили. Словно туман выходил из мозгов, не занятых ни одной мыслью.
Это был народ, которого Борлюйт ждал, с которым хотел сражаться, мечтал убедить и победить? Вместо того, чтоб бороться с толпой, он будет бороться с призраками. Его враг Фаразин, взгляд которого, полный иронии, был устремлен на него, будет руководить церемониалом этой борьбы.
Для этого, значит, задумал он свою речь, лирическое излияние, рассчитанное на впечатлительность толпы, которую нужно взволновать, чтобы увлечь за собой… В подобной атмосфере речь его потускнеет, как солнце в туманах. Как он этого не предвидел? Он был так близорук! Он хотел было уйти, но не решился: с эстрады Фаразин пристально смотрел на него.
Заседание было открыто. Президент произнес речь, потом Фаразин прочел длинный отчет. Он задел мимоходом дурных граждан, противящихся делу, упрочивающему народное благосостояние. Он развертывал документы, планы, вереницы цифр. Из них следовало, что кредиты будут скоро вотированы, и в близком будущем могут начаться работы, которые возобновят морской порт Брюгге.
Фаразин сел довольный и улыбающийся. Некоторые из членов лиги, заинтересованные в финансовых комбинациях предприятия, стали аплодировать. Публика продолжала дремать. Лица присутствовавших походили на лица портретов. Казалось, что они созерцали столетия. Из их ртов струились мягкие волны дыма и расстилались в мутном воздухе. Публика состояла из кадильниц. Каждый содействовал сгущению серой пелены, разостланной в воздухе. Должно быть, ни о чем не думали. Дым застилал залу все более сгущавшимся покрывалом.
После отчета Фаразина, президент осведомился, не хочет ли кто высказать свои возражения. Борлюйт встал и попросил слова. Понятно, он не сомневался, что его выступление не будет иметь успеха. Но под влиянием взгляда Фаразина он решился идти до конца.
Он вынул заранее написанную речь и стал читать, немного смущенный, но полный непоколебимой, глубокой убежденности. Сначала он сомневался в успешности предприятия. Прорыть канал, который искусственно соединил бы Брюгге с Северным морем, – только часть задачи. Если даже предположить, что канал будет функционировать на протяжении четырех лье и поднимать большие суда, то и этим вопрос не исчерпывается: город, соединенный с морем, еще не делается портовым. Нужно обладать коммерческими фирмами, конторами, пристанями, банками. Нужно быть молодым, деятельным, богатым, смелым народом. Чтоб заниматься торговлей, нужно иметь коммерсантов, призвать евреев.
Брюгге этого не может сделать. Следовательно, порт будет бесполезной роскошью.
Борлюйт утверждал взволнованно:
– Преследуемая здесь цель – химера! Некогда Брюгге был великим портовым городом. Но разве портовые города можно воскрешать? Можно ли приручить, укротить море, заставив его следовать по тому пути, который оно покинуло?
Борлюйт сам почувствовал, что его речь не гармонировала с мертвенной аудиторией. Он раньше представлял себе борьбу, противодействие, собравшуюся толпу, возбужденную, нервную, которую можно опьянить искренними словами, как вином. Теперь он видел, что слова его обесцвечивались в дыме трубок, в тумане душ присутствовавших, противопоставлявших им с непобедимым серым единодушием свою сонливость. Борлюйт говорил понапрасну. Все сгущавшийся дым отделял его от публики, он еле различал лица присутствовавших, словно видя их во сне или вызывая их из глубин памяти.
Он подумал: «К чему это?», но все же продолжал читать до конца, чтоб не сдаться в присутствии Фаразина, торжествовавшего, смотревшего на него иронически и злобно. Не действуют ли в жизни исключительно ради своего врага, чтобы бороться с ним равными силами, унизить его прекрасным порывом или трудной победой? Без врага, пожалуй, отступили бы. Враг – возбуждающая сила. Надеются победить в лице его мир и все несчастья.
Борлюйт говорил только ради Фаразина. Сказав о нелепости проекта, он стал возвеличивать славу мертвого города, музея искусства – это была судьба Брюгге. Его известность начинала распространяться. Начинали стекаться со всех сторон артисты, археологи, принцы. Как будут презирать, как будут смеяться, когда узнают, что он не хочет быть городом мечты, единственным в своем роде, что он воспылал тщеславным желанием сделаться портом. Он сообщил о проекте Бартоломеуса, не называя его имени: нужно жертвовать деньги для того, чтобы скупить все старинные фламандские картины. Брюгге был бы музеем.
Он закончил с вызовом:
– Брюгге был бы местом паломничества для избранных со всего мира. К нему стекались бы, как к священной могиле, к могиле искусства. Он был бы королем смерти. Втянувшись же в коммерческие проекты, он обезобразится и скоро станет изменником скорби!
Борлюйт сел. Фаразин, желая уничтожить впечатление, воскликнул:
– Рассуждения артиста!
Артист! Он употребил верное слово. Лицемерная похвала, венок издевательства! Артист! Этого эпитета достаточно, чтоб обесценить человека во мнении провинциалов.