Фаразин это знал. Удар был рассчитан верно. На лицах президента и партизан проекта появились довольные улыбки. Что касается присутствовавших, они, отуманенные курением, уставшие от долгих речей, робко сидевшие на выровненных скамьях, ничего не поняли в цифрах и периодах и ждали, нетерпеливо желая скорей вернуться домой.
Никто больше ничего не говорил. Маленькие лампы зачадили. Все встали.
Борлюйт вышел, смешавшись с публикой… В вестибюле она столпилась темной массой, чем-то нерешительным, бессознательным, молчаливо скользящим – и скоро развеялась.
Борлюйт вышел, сопровождаемый двумя стрелками святого Себастьяна, они остались ему верными, но молчали. Он скоро с ними расстался и пошел по улицам Брюгге, испытывая наслаждение от сознания своего одиночества. Он отгонял от себя, как кошмар, воспоминание о только что виденных им призраках, бывших его врагами. Ему казалось, что ничего этого не было. Но он скоро вернулся к действительности.
Он вспоминал все подробности этого вечера, свою ненужную речь, тусклые силуэты публики, злобные взгляды Фаразина и предводителей лиги. Только их лица были живыми в этот вечер. Предводители были трибуналом. Борлюйту казалось, что он только что выслушал… смертный приговор красот Брюгге! Все было заранее предусмотрено. Приговор был уже заготовлен. Все было бесполезно. Их проект будет осуществлен. Борлюйт не мог этому помешать: он ничего не мог, он не убедил никого. Это было так же невозможно, как победить ночной туман, затоплявший город, волновавшийся над каналами. А! Толпа! Сражаться с толпой! Возбуждавшие его раньше мечты! Все расплылось в дыме. И его речь, такая пламенная, на которую он возлагал столько надежд, расплылась в облаках дыма, как легкий дымок.
Между Борлюйтом и городскими властями возгорелась война. Большинство членов магистратуры было заинтересовано в предприятии. Борлюйт их выдал. С этих пор они стали смотреть на него опасливо, как на изменника. К нему относились, как к плохому гражданину, врагу общественного благосостояния. Во враждебных ему газетах не скупились на оскорбления по адресу его и его друзей. Его осаждали бесконечными анонимными нападками из-за угла.
Братство святого Себастьяна ежегодно получало субсидию, оно покупало серебряные вещи, раздаваемые, как призы, на конкурсах стрельбы. На этот раз субсидию отменили, желая огорчить Борлюйта и гильдию: она, по-видимому, была согласна с его взглядами и недовольна проектом.
Но, главным образом, стали атаковать художника Бартоломеуса. Он был близок с Борлюйтом. Кроме того, подозревали, что он был автором карикатуры, на которой были изображены граждане Брюгге бегущими к морю с домами на спинах.
Он кончил свои фрески, заказанные ему для готической залы Городской думы. Таким образом, представился случай начать преследование.
Художник работал над ними несколько лет и еще ни разу не показал их никому, даже Борлюйту. Они были выполнены в гармонии со стилем здания, цветом стен и деревянной резьбы, изгибами потолка, сумрачным светом, проникавшим сквозь стекла окон.
Бартоломеус водворил их на предназначенное им место и, несмотря на свое всегдашнее недовольство самим собой, остался удовлетворенным. Он был даже удивлен: фрески, казалось, углубляли душу в мир грез и являлись образами вне времени.
Увидев их, Борлюйт нашел их великолепными, взволновался, пришел в восторг.
Они были видением, словно столетние стены стали сквозными и делали видимыми грезы камней.
Бартоломеус изобрел новый способ стенной живописи. Фрески виднелись сквозь туман, как они должны представляться взгляду сомнамбулы, как они запечатлеваются в памяти. Человеческое исчезало в них. Камни старых набережных чахли, как захиревшие цветы. Колокола блуждали, как старушки. Люди казались символами вечных движений, красоты бесполезных движений.
В качестве городского архитектора Борлюйт присутствовал при водворении фресок. Он созвал комиссию изящных искусств, чтоб она приняла их. Он явился и сам, с одним из старост и несколькими советниками. Они отнеслись неодобрительно, вознегодовали.
Спрашивали разъяснений у присутствовавшего при этом Бартоломеуса.
– Каков сюжет ваших фресок? – спрашивал староста.
Художник повел их на средину залы. Помолчав немного, он стал объяснять, взволнованный, словно забыв об их присутствии:
– Все это составляет одно целое. Симфония Брюгге, серого города. Лебеди и бегинки с одной стороны, колокола и плащи с другой. Эти образы заключены в пейзаж, являющийся продолжением и завершением.
Члены комиссии переглядывались, недовольные, суровые. Они подозревали, что художник над ними смеялся. Он не снисходил до объяснений, бросал таинственные формулы, витал в облаках. Они поняли, что живопись была в гармонии с чепухой, которую он бормотал им. Неужели они допустят обезобразить этими непонятными картинами готическую залу?
Они могли отказаться от этих фресок. За них еще не было заплачено.
Они стали рассматривать фреску, изображавшую бегинок.
Один из советников насмехался:
– Бегинки совсем не такие!
Бартоломеус счел бесполезным отвечать.
Другой прибавил:
– Нет перспективы…
– Как и у Мемлмнга, – ответил Борлюйт. Он не мог больше сдерживаться. Он стоял, как зачарованный, перед этой фреской, на которой расстилались дороги, окутанные дымками, поднимавшиеся к небу, как на картинах старинных фламандских мастеров.
Комиссия ничего не понимала в этом. Кроме того, она была враждебно настроена: об этом постарался староста: он был председателем на митинге, негодовал на художника за карикатуру, хотел отмстить ему и – рикошетом – Борлюйту.
Последний смело принял вызов. Выслушав нелепые отзывы комиссии, он объявил с восторгом:
– Эти картины – шедевры. Это поймут позже. Такова судьба нового искусства: оно сначала не нравится. Брюгге теперь владеет еще одним сокровищем и великим художником, имя которого будет знаменито.
Староста и советники протестовали. У них было свое мнение на этот счет, вполне законное и, может быть, более справедливое.
– Бартоломеус – ваш друг. Ну а мы свободны! – ответил один из них гневно.
Разговор грозил кончиться ссорой. Староста – осторожный и лукавый – прервал его, объявив, что он и его коллеги представят отчет совету, все удалились.
Через несколько дней художник получил официальное извещение, уведомлявшее его, что город, согласно с заключением комиссии, мог принять фрески, предназначенные для Городской думы, только при условии изменений, о каковых ему будет сообщено позже.
Это был подлый удар из-за угла. Бартоломеус сейчас же ответил, что он больше не притронется к своим фрескам, над которыми работал так долго. Заказ не был ограничен никакими условиями: город не имел права нарушать заключенный договор.
Самое худшее было то, что за фрески еще не было заплачено. Возмущенный Борлюйт опубликовал в газете о низкой проделке невежд. Он угрожал администрации процессом, который, без сомнения, выиграет художник. Что касается Бартоломеуса, он сокрушался исключительно об участи своих фресок. Он охотно отказался бы от денег. Он хотел, чтоб они находились в готической зале Городской думы, соединили свою судьбу с судьбой удивительного здания, слились с ним, как образы сливаются с мозгом. Он написал грезу Брюгге, и эта греза должна была навеки остаться в здании, принадлежавшем городу.
Он думал о славе, о будущем. Может быть, через столетия будут ходить смотреть его произведение, как теперь ходят по белым коридорам госпиталя и садикам, обсаженным буксовыми кустами, смотреть картины Мемлинга. Он наслаждался гордостью при мысли, что он может победить смерть и небытие, стать хлебом и вином для избранных всего человечества. Он хотел был жрецом искусства-религии.
Борлюйт поместил в газете характеристику своего друга, такого бескорыстного и благородного: он должен быть украшением, венцом, живым памятником, возвеличивающим город.
Дифирамбы и угрозы только обострили дело. Покровительство Борлюйта было опасно и бесполезно в виду того, что к нему самому относились враждебно из-за его неприязненных выходов по поводу проекта морского порта. Совсем было решились вынести фрески из залы. В это время вмешалась коллегия, она была обеспокоена поднятым шумом и не хотела брать ответственности на себя. С художником вступили в переговоры.
Решили представить дело на суд комиссии, составленной исключительно из художников, причем комиссия будет избрана обеими сторонами. Чтоб гарантировать ее беспристрастие, согласились выбрать председателем знаменитого французского художника, часто выставлявшего свои картины во Фландрии.
И что случилось: когда художники подошли к фрескам Бартоломеуса, они были охвачены единодушным порывом восторга и изумления перед произведением, таким гармоничным. Его символизм не был туманен. Чувствовалась мастерская кисть, понимание линий, согласования тонов. Это было произведение великого художника, делавшего честь фламандскому искусству и городу Брюгге.
Отчет был составлен и вручен кому следовало.
Борлюйт бурно торжествовал. Битва была закончена. Все наконец выяснилось. Он осыпал ироническими упреками близоруких судей, обнажал их невежественность и душевную низость. Эта борьба доставляла Борлюйту острую радость. Он наслаждался деятельностью. Он жил в огне и дыме.
Борьба за Бартоломеуса была победоносной стычкой после стычки, произошедшей в вечер митинга, закончившийся поражением, невидимые враги победили тогда в дождливую ночь. Война будет продолжаться – война против морского порта, за искусство и идеал, за красоту города… Красота Брюгге, еще не завершенная, была его произведением, его каменной фреской. Он будет за нее бороться, как Бартоломеус за свою – против тех же врагов.
Деятельность! Деятельность! Счастье быть одиноким и побеждать! Может быть, он еще восторжествует. Но сколько препятствий, как многочисленны враги! Борлюйт это понимал и думал не без грусти, что великие люди должны выдвигаться, рассчитывая только на свои одинокие силы.