Борлюйта воспламеняла мысль о героической деятельности. Его скоро заставили замолчать, принудили замкнуться в сонной жизни, полной мрачных раздумий о поражении.
Безрассудный и порывистый, он забыл, что зависел от города и городских властей, с которыми затеял войну, протестуя против морского порта, защищая своего друга Бартоломеуса.
Ему суждено было искупить это. В скором времени коллегия известила его, что в виду его враждебного отношения к властям, с него слагают звание городского архитектора.
Для Борлюйта удар был ужасен. Это было безвыходно и бесповоротно. Как оно было кратковременно, опьяняющее наслаждение деятельностью! С ним живо покончили. Он был убит! Ему отомстили низко! Он должен был это предвидеть и быть осторожней. Но мог ли он позволить убить свою мечту? Он обратился к деятельности только потому, что на этот раз она сливалась с его мечтой. И теперь, главным образом, был побежден не он – была побеждена мечта о красоте Брюгге. Он был ее верным стражем, неутомимым слугой. Сколько работ было не выполнено! Сколько еще надлежало предпринять их! Теперь они были неосуществимы, они погибли. Он, было, мечтал о реставрации академии, такой же совершенной, как отеля Груунтууса. Сколько фасадов дожидались его прихода: он должен был явиться к ним, полный усердия, как хирург и акушер, должен был выслушать их, присутствовать при рождении изваянных ангелов, странных уродцев, детских лиц. Никто кроме него не обладал – и не будет обладать – искусством реставрировать, не подновляя, соединять и обнажать детали, не изменяя их, распознавать под паразитным налетом настоящую кору камней.
Теперь его дело погибнет. На его место назначат какого-нибудь каменщика.
Только эти соображения огорчали его. Он был богат и равнодушно относился к утрате жалованья, почести его тоже не прельщали. Он всегда взирал на жизнь с высоты. Он страдал только от сознания, что его дело погибнет, старинные здания будут реставрироваться грубо, жалкие подделки под старину убьют в городе созданную им серо-розовую гармонию.
У него отняли дело создания красоты Брюгге, то дело, для которого – только для него – он жил, жертвуя ему своим временем, всеми своими желаниями и чувствами. Ради него он отказался уехать, бежать, когда его семейная жизнь сделалась невыносимой. Он мечтал завершить это дело, увенчать его последними гирляндами изваяний. Теперь ему нечего было делать. Это его терзало, как если б у него украли дочь в ту минуту, когда он хотел облечь ее в прекраснейшую одежду.
Отставка Жориса очень разгневала Барб. Она осыпала его горькими упреками, обвиняла в легкомыслии, в слепоте. У нее в руках очутилось новое оружие против него. Она объявляла, что это бесчестие, падавшее и на нее тоже. К ней будут относиться насмешливо, колоть ее оскорбительными намеками. Расстроенная этим случаем, она впала в страшную ярость. Она не успокаивалась, при каждом удобном в случае она устраивала сцены. Она преследовала его оскорблениями, бесконечными упреками. Вспоминала историю с Годлив, низкую измену. Ее здоровье сильно ухудшилось. Она часто билась в нервных припадках, с помертвевшим лицом, со сжатыми губами, похожими на окровавленную царапину. Казалось, что ее хотели распять на горизонтально лежавшем кресте, и она защищалась.
После обмороков, она нарушала молчание дома зловещими криками, потом разражалась слезами и жалобами. Она призывала смерть, высказывала свое отвращение к жизни.
Вернулись тяжелые дни. Она, как прежде, подбегала к окну, распахивала его с бешенством, угрожала выброситься. Она, как прежде, выбегала из дому, торопливо шла по набережным, гляделась в воду с мостов, словно на нее смотрела оттуда она сама, выздоровевшая, спокойная, являя образ, на который она могла бы походить, на который будет походить…
Жорис догадывался, что ее терзала мысль о самоубийстве. Он бежал вслед за ней, боясь скандала. Он носил древнее имя и не мог допустить, чтоб оно было запятнано кровью. Кроме того, он знал, что его ежедневно будут преследовать укоры совести, если Барб покончит с собой. Он обладал сердцем, жившим прошлым.
Барб причинила ему много страданий. Но он знал, что, если потеряет ее, любовь к ней вернется, он будет грустить о ней, грустить о тех днях, когда он любил ее, когда у нее были красные губы.
Он не хотел думать о том, что ее смерть была бы для него освобождением. Каждый раз он с ужасом отгонял от себя эти мысли, они казались ему преступными, как если б он сам хотел бросить Барб в окно или в воду.
Кроме того, что бы он стал делать, получив свободу? Это было бы хорошо, если б Годлив его любила. Но ведь она тоже его покинула.
«Если б Бог хотел!» Фраза Годлив снова запела в нем, появилась на горизонтах его памяти, рыдала. Где была теперь Годлив? Что она делала? О чем она думала? Почему она его покинула? Теперь город от него отвернулся, он мог бы уехать с ней, бросить все, начать новую жизнь.
Он переносил гнев Барб, бури и печали семейной жизни только из любви к своему делу. Он был связан с ним, не мог жить в другом городе. Башни преследовали бы его. Он не мог покинуть Брюгге. Теперь Брюгге его покинул.
Увы! Теперь, когда он освободился и мог уехать, Годлив не было с ним.
«Если б Бог хотел!» Жорис стал опять тосковать о Годлив. В башне ему снова приходила на память ее фраза, которая когда-то поднималась вместе с ним, обгоняла его по лестнице, спускалась к нему навстречу, тяжело дыша от быстрого бега и переполнявшей ее любви.
По счастью, его не отставили от должности звонаря. Это случилось не из признательности к нему за оказанные им услуги: должность была несменяемой – звонаря избирал сам народ после публичного конкурса.
Борлюйт сохранил свое убежище. Теперь башня не была больше миром грез, башней его гордости: он спасался на ней от жизни и самого себя, углублялся в прошлое, в воспоминания. Он не осмеливался больше глядеть на город, ставший добычей его врагов. Он уединялся, погружался в интимные переживания, восстановлял в своей памяти часы любви к Годлив… Она здесь сидела, смеялась, трогала клавиши. Здесь он ее обнял. Это место еще, казалось, благоухало ароматом свежего тела.
О, Годлив! Она была единственным светлым лучом в мраке его жизни, белым колоколом, звуки которого в дни их любви поднимались над черной бурей других колоколов. Теперь снова его дни омрачились, и только белый колокол освещал немного бездонные воды печали. Он знал, какой клавиши нужно было коснуться, чтоб он зазвучал.
К нему явилась душа Годлив. Он тосковал о ней, снова желал ее видеть, овладеть ей. Он сам не знал, каким образом снова вернулся к ней, думал о ней, представлял ее себе, произносил ее имя, ее нежное имя. Первый слог его был Год (God), что значило Бог, и, казалось, оно светилось божественной славой.
Он думал, что почти забыл ее.
Но мысль о ней вернулась. Она тревожила его даже во сне. Существуют таинственные возвращения любви, годовщины любви. Может быть, в этом случае играл роль инстинкт. Может быть, Годлив была несчастна, ей плохо жилось в бегинском монастыре, и она хотела его покинуть. Значит, она вернется, ему казалось, что она была уже в дороге…
Жорис не забыл обета Годлив: она дала клятву участвовать в процессии кающихся в Фюрне, если Бог избавит ее от ужасов грозившего ей материнства. Она была избавлена и потому, вне всякого сомнения, будет участвовать в процессии. Жорис решил тоже поехать туда и увидеть ее, хотя издали, мертвую для него, в одежде бегинки. Главное было не в этом, увидеть ее! чтоб она его увидела! Прошлое могло возродиться. Их взгляды встретятся, души соединятся, и они улетят – улетят навеки.
Торжество процессии происходило ежегодно в последнее июльское воскресенье, этот обряд был установлен в 1650 году отцами-капуцинами. В то время один солдат, уроженец Лотарингии, по имени Маннерт, служивший в Фюрнском гарнизоне, украл в сообщничестве со своим товарищем освященную просфору из церкви капуцинского монастыря. Он сжег ее, надеясь при помощи ее пепла отпирать все замки и быть в полной безопасности на поле битвы. Но он не мог предотвратить от себя гнев Бога. Он к был арестован и сожжен на костре вместе с своим сообщником: их обвинили в кощунстве, сатанизме и магии.
Во искупление этого греха капуцины учредили обряд процессии покаяния и возложили совершение его на братскую общину.
Века ничего не изменили. Тот же церемониал, тот же состав, те же капюшоны с прорезями для глаз. Из века в век на улицах в день процессии декламировалась та же поэма на хриплом и жестком фламандском языке. Борлюйт никогда не видел этой удивительной процессии, в которой целиком возрождалась средневековая Фландрия.
Накануне торжества он прибыл в маленький мертвый город, расположенный в западной части Фландрии. Он приехал туда для Годлив. Он еще раз хотел рискнуть всей своей жизнью, всем своим будущим. Процессия его все же интересовала.
Все сливалось в гармонии грусти. Он остановился в отеле «Благородной розы», в этом названии таилась величавая тоска о былых временах. Из раскрытого окна был виден средневековый пейзаж: церковь святой Вальбюрги, без колокольни, согнувшаяся и высокая, и восьмиугольная стройная колокольня, между этими двумя зданиями летали почти сплошные стаи бесчисленных воронов. Они, не переставая, летали между церковью и колокольней, присаживались на минуту и снова взмахивали крыльями. Их стаи реяли в воздухе, как листья, взметенные бурей. Это был непрестанный прилив и отлив, черные волны в золоте вечера. Стаи непрерывно смыкались, описывали круги, резко очерчивались в сумеречном воздухе. В этом полете чувствовалось что-то неумолимое и роковое. Стаи летали, как грешные мысли около церкви и колокольни, терзаясь невозможностью проникнуть туда.
Жорис подумал, что эти стаи воронов были аллегорическим изображением его самого.
В своей башне в Брюгге он был доступен черному рою сладострастных желаний. В его душе жили все вороны, окружавшие здешние церкви. Они развертывали крылья – крикливые упреки совести, терзания нерешительности. Какой пример подавали ему церковь и колокольня! Вороны каркали возле них. Они не смели проникнуть внутрь.