Жорис успокоил себя этими рассуждениями. Он даже сам удивился внезапности своего решения. Вероятно, оно созревало в нем уже долго. Все последние недели, когда он поднимался на башню, он испытывал наслаждение, думая о смерти. Это было посвящением, предчувствием: тень от приближавшейся смерти падала на него. Теперь он сольется с ней. Какое спокойствие овладело им в ту минуту, когда он наконец решился! Избранной участью владеют еще раньше. Настоящее таит в себе будущее.
Жорис познал наслаждения предсмертных часов. Он вспомнил всю свою жизнь, далекие эпизоды детства, ласки матери, всевозможные подробности, которые созерцают, как при блеске молнии, в минуту смерти, и которые резюмируют в себе жизнь. Он вспомнил о Годлив, об единственном луче, озарившем его, о светлом зарождении их любви, о тайной клятве в церкви.
Церковь! Он подумал о Боге. Бог явился ему, стал выслушивать его, судить. Жорис оправдывался. Он верил в Бога. Высшее существо запрещало самоубийство только простым людям, которые могут совершить его необдуманно. Но всезнающий Бог понимает все. Он преклонился перед ним, смирился, прочитал молитвы, оставшиеся смутной мозаикой в его памяти.
Он вновь подумал о Годлив. Нужно было уничтожить ее письма, которые он до сих пор хранил: последнее воспоминание, реликвии, благоухание ее утешений. Он перечел их, вызвал прошлое, пережил счастье поцелуев, насладился призрачным ароматом засохших цветов, дрожью пролитых слез. Он углубился в печаль, навеваемую старыми письмами, с бледными, почти стертыми словами. Он их разорвал и сжег.
Его больше ничто не связывало с жизнью.
Теперь ему не грозили никакие неприятности. Он исчезнет. Если б умереть так, чтоб не нашли трупа! Самое лучшее умереть на башне! Теперь он понял, почему подумал, что берет ключ от своей гробницы, когда ему вручили ключ от колокольни в день конкурса. Его душа уже знала. Его душа дрогнула при появлении знака, создающего неизбежное. С этой минуты его судьба была решена. Башня стала его гробницей: он должен был жить в ней в ожидании, пока не наступит великий мир.
Умереть там! Каким способом?.. Не нужно крови, ни револьвера, ни ножа. Веревка молча делает свое дело, и притом она надежней. Жорис отыскал веревку, спокойно рассмотрел ее, испытал ее прочность и положил в карман, чтобы быть завтра, на заре, совсем приготовившимся.
Он стал ждать появления дня, спокойный, бодрый, чувствуя, что уже немного отомстил за себя, удовлетворенный мыслью об угрызениях совести Барб и города. Он чувствовал себя счастливым от сознания, что умрет на башне, и что она отныне навеки будет вытягиваться еще более мрачной тенью, как тень от гробницы, как жесть упрека, над серой площадью.
Заря родилась, смутная, и обволокла небо, зеленоватое, печальное. Как только рассвело, Жорис украдкой вышел из дому. Он боялся, что ему помешают. Его решение было твердо. Колокольня скоро выпрямилась перед ним – величавая башня, видимая из всех улиц. Она ждала, звала. Борлюйт пошел к ней кратчайшим путем. Он шел по набережной, по мосту. Брюгге спал. Все было пусто, тускло, молчаливо, дрожало от холода после дождливой ночи. Как город грустен на заре! Можно было подумать, что в нем свирепствует эпидемия, и все убежали. Думалось о смерти.
Борлюйт продолжал идти. Его больше ничего не интересовало, даже город, который раньше он любил так горячо. Он шел по нему равнодушно, как по месту, которое он покидал навсегда. Он ни на что не смотрел: ни на фасады, ни на башни, ни на отблеск воды в канале, ни на старые, обесцвеченные крыши.
В одно мгновение все становится безразличным, когда близок в смерти!
Подойдя к башне, он вошел в нее вместе с зарей, такой же бледный, как заря. Лестница вздрагивала. Свет спускался навстречу поднимавшемуся человеку. Это была последняя борьба мрака и дня. Борлюйт стал подниматься. На каждой ступеньке он оставлял немножко своей жизни, уже начинал умирать. Он не думал больше ни о чем: ни о Барб, ни о городе, ни о самом себе. Он думал только об «акте».
Все же лестница показалась ему слишком длинной. Его охватывал ледяной холод. Сильно пахло плесенью стен. Летучие мыши в смятении взмахивали крыльями и натыкались на потолок. Чувствовалось влажное движение ползучих маленьких гадов, быстро исчезавших в темных расщелинах. Загадочная кишащая жизнь ползала вокруг Борлюйта, словно от него уже пахло, как от мертвеца.
По телу его пробежала дрожь ужаса, реальная, как прикосновение. Его тело содрогнулось в то время, как мысль его продолжала оставаться непоколебимой. Инстинкт пробудился. Он стал протестовать, лавировать. Он очень искусен в доводах, могущих отвратить от самоубийства исключительно в силу физических причин. Инстинкт хитер. Он может остановить человека, готового к самоубийству, возле канала, пугая его слишком холодной водой. В данном случае он вызывал отвращение к ползающей слизи, напоминавшей о червях, пожирающих трупы.
Борлюйт содрогнулся. Он познал минуту колебания, предсмертный ужас в виде своей Голгофы. Он остановился в отчаянии. Но лестница, быстро закручиваясь, не давала ему передышки, увлекала его в свою спираль. Он стал опять подниматься, бесповоротно решившийся. Но его тело боялось. Еще немного, и он упал бы. Несмотря на то, что он очень привык в лестнице и поднимался по ней почти машинально, как если б шел по ровному месту, он все же должен был схватиться за веревку, служившую перилами и оцеплявшую лестницу, как змея обвивает дерево. Змея искушения! Веревка, действительно, опять стала, искушать его, если предположить, что он поколебался. Не выбрал ли он ее, как орудие своей смерти? Схватившись за веревку, он снова прицепился к мысли о смерти, на минуту ускользнувшей и сейчас же вернувшейся. Его руки дрогнули, отодвинулись… Им не хотелось прикоснуться к ужасному предмету. Но в этом месте лестница скручивалась быстрыми поворотами. Мрак был непроницаем. Нужно было схватиться… Веревка овладела им…
Борлюйт, ободрившись, поднимался к совершению. Не веревка теперь помогала ему, вела его. Он увлекал веревку и, казалось, нес ее на высоту.
Войдя в стеклянную комнату, он рассеянно взглянул на неподвижную мертвую клавиатуру, на маленькие часы, прикрепленные к стене, сливавшие свой размеренный, жалкий стук со стуком огромного циферблата башни. Не был ли он сам в этой башне слабым биением человеческого сердца? Он взглянул невнимательно. Его глаза уже были устремлены в иной мир.
В эту минуту его вдруг осенило: он придумал способ, как привести в исполнение «акт», раньше он не хотел об этом думать, откладывая это до последней минуты. Он вспомнил о колоколах, больших колоколах, и захотел увидеть их еще раз, назвать их по имени в их кельях, коснуться их с прощальной лаской. Они были ему верными друзьями, колодцами утешения, надежными могилами его печалей.
Что, если один из них будет могилой для его тела? Да! Он выберет один из больших колоколов. На самом дне их есть кольцо, к которому привязан язык. Он прикрепит к нему короткую веревку и исчезнет в темной бездне. Его труп долго не найдут – может быть, никогда не найдут. Он почувствовал себя счастливым при мысли, что умрет в одном из любимых своих колоколов.
Но какой он выберет? Большие колокола висели на последнем этаже, куда вела лесенка, состоявшая из тринадцати ступенек. Он подумал о роковом значении этого числа и, не колеблясь больше, решительно подошел к ним – к числу, таившему в себе смерть. Он заторопился. Появились большие колокола. Они возвышались, содрогаясь, со слабым гулом. Борлюйт увидел колокол Соблазна. Он взглянул на него, как на свою совесть. Этот колокол был грехом среди колоколов и грехом его жизни. Послушавшись его, он подбил себя. Он поддался искушениям плоти, власти женщины. Он любил тела женщин вместо того, чтоб любить только город. За эту измену он не увидит завершения своей мечты в минуту смерти. Он вспомнил о предсмертном экстазе Ван Гуля: «Они прозвонили!» Он не увидит осуществленной красоты Брюгге, потому что отклонялся от своей цели. Это случилось по вине бесстыдного колокола, всегда его преследовавшего. И в этот момент он призывал его. Он хотел еще раз искусить его самым страшным соблазном: веревка подобна любовнице, она убивает сладострастно – пусть он умрет под бронзовой одеждой, слившись с оргией…
Борлюйт отшатнулся от него с ужасом.
Величавый колокол, звонивший часы, висел немного дальше – огромная, мрачная бездна, которая поглотит все. Он поспешно стал приготовляться к совершению казни над самим собой, спокойный, думая о Боге.
Он исчез под колоколом, как исчезает пламя, когда оно погаснет.
В этот день, на другой день и во все последующие дни колокола звонили, автоматически воспроизводили музыку гимнов, били часы, бросали звуки в воздух, обвивали гирляндами грусти благородные души, старые коньки крыш, белые шеи лебедей, и никто в неблагодарном городе не почувствовал, что с этих пор в колоколах была душа.