евцом в молодые годы в театре зажигал. Голос — чистый Сергей Лемешев. Да, брат, жизнь не так проста, как кажется.
Святослав хлопал глазами: «Ну, дела! Знаком с машинистом всего ничего, а рот от удивления не закрывается. Побоялся тайком ехать, а тут, оказывается, только так и ездят».
— Вы с ним дружили? — поинтересовался он у машиниста.
— Почему дружил? Дружу. Освободился он, живет возле Дальнегорска в деревне Оверитино. Заедешь, передавай привет. Кстати, сын у него сейчас, наверно, с товарищами на моем составе катится.
— А сын-то за кем с поленом бегал?
— За девчонку свою встрял, ну и перегнул малость. Участковому шибко досадил. Бабник тот участковый распоследний, лез ко всем девкам. Вот и долез. Сын моего «певца» мешок стражу порядка на голову напялил по зиме и пару ведер воды сверху вылил. Пока участковый барахтался в сугробе, мешок до корки ледяной схватился. Едва коньки страж не отбросил. Сына у моего дружка осудили, сейчас на поселении срок доматывает. Ездит время от времени по тайге, друзей проведывает. Хороший парень.
— Да-а… — задумчиво протянул Святослав. Про себя подумал: «Сюжет для заметки под названием „Мир не такой, каким кажется“».
В кабине воцарилось молчание. Мотовоз постукивал колесами среди таежного царства. «Сильные здесь живут и работают люди. Слабакам тайга не по зубам», — в голове Святослава начали рождаться первые строки будущей работы.
— Смелый ты, студент, — пустив кольцо дыма, заметил машинист. — В одиночку по тайге не ходят.
— Дед Иван меня безрассудным называет, — рассмеялся Святослав. — Сколько, говорит, за тебя у Бога просить надо, чтобы ты во все дыры не лез. То пришлось мне пожар в Дальнегорске тушить, и я чуть вместе с горящим полом не провалился. По зиме однажды на озере под лед на коньках улетел. Выбрался едва. И хоть бы разок после чихнул. Что за меня молиться? Двадцать раз на турнике подтянуться легко смогу. Без мышц молитва не поможет.
— Сила и отвага, студент, тоже не все в жизни значат. Что-то там, — машинист показал пальцем на небо, — по своим законам происходит. Вот ответь мне, способен человек с простреленной насквозь головой живым остаться?
— Вряд ли, — в сомнении пожал плечами Святослав.
— «Вряд ли», — машинист с иронией повторил интонации студента. — Отец у меня был глубоко верующим человеком, царствие ему небесное. Фронтовик. Рассказывал мне, что молился перед каждым боем, крест целовал нательный. Над ним только ленивый в роте не потешался, атеистами молодежь к началу войны стала. Пуля, кажись, дура, не выбирает, в кого лететь. И верно, прилетела отцу в лоб. Упал он. Товарищи мельком посмотрели: «Убит Петька». Дальше в атаку побежали. После боя похоронщики взяли отца за ноги и потащили в общую могилу. Пока лежал он на краю ямы, мизинчик на руке его давай сжиматься. Солдата на носилки положили и в полевой госпиталь с ним бросились. Чудо не чудо? По мне — так чудо. Выжил отец. На лбу его на всю жизнь отметина звездочкой осталась. На медицинском спецучете Минобороны отец в послевоенные годы числился. Раз в год к нему машина из военкомата приходила: «Куда, Петр Федорович, желаете отдохнуть съездить? В Геленджик, в Сочи?» Такая вот сила молитвы бывает! С того света человека возвращает. А ты: «Что за меня молиться? Двадцать раз на турнике подтянуться могу». Скажи спасибо деду за заботу о тебе, на праздник чекушку ему купи, уважь.
Свадьба у сестры Ольги пела и плясала, когда к вечеру небритый Святослав появился среди гулявших. Шум радости заглушил слова поздравления. Расцеловав всех виновников торжества и родных по очереди, юноша присел рядом с дедом, обнял его за плечи.
— Спасибо, деда, — тихо сказал Святослав. — За заботу спасибо! Повезло с дорогой. Наверно, ты меня не забывал: только я из леса вышел, мотовоз подвернулся. С мотовоза слез, до вокзала добрался — автобус под парами на Дальнегорск стоит.
— Знаю я про то, Святко.
— Откуда, дедуля? — глаза парня превратились в голубые пятаки.
— Сердцем чуял, как ты по тайге пробираешься. Знаешь, сердце способно рассмотреть многое из невидимого глазами.
— Слушай, деда, только никому про мою просьбу не говори: молитве хотя бы одной научишь меня? Не знаю даже, как креститься.
Иван Лаврентьевич покосился на внука и кивнул:
— Дошло, Святко, что-то? Почему бы в таком случае не научить. Научу. Иди потанцуй. Евдокия с тебя глаз не сводит. Хороша краля!
Глава 4Ярка
За окном накрапывал дождь. Осеннее утро еще не разгорелось над Москвой рассветными красками, и на улице висела промозглая темная сырость. Первым квартиру Бородиных покидал самый молодой член семьи — Ярослав, или Ярка, как его прозвали родители. Перед тем как перешагнуть порог, он еще раз взглянул на себя в зеркало в прихожей: не торчат ли волосы? Заметил в отражении, как мать водила за его спиной рукой. Давно знал: крестит на дорогу. Пусть крестит, если нравится. Подошел отец. Пока рука младшего Бородина тянулась к ручке входной двери, у него мелькнула мысль: «Сейчас хлопнет по правому плечу». Точно! Плечо почувствовало легкий удар. И зачем отец повторял одну и ту же глупость каждое утро? Докторская диссертация за плечами. Нет, нахлопывает и нахлопывает!
В тамбуре стукнула входная дверь, щелкнул замок. Сын ушел. Вскоре вслед за ним на работу отправилась супруга Бородина-старшего Евдокия Филипповна. Сам Святослав Егорович, преподаватель Литературного института имени Горького, собирался выйти из дома около одиннадцати часов, поэтому утром жене и в ванной, и на кухне горел зеленый свет.
— Зонт Ярка не забыл? — провожая супругу, спросил Святослав Егорович.
— Взял. Не теряй меня, после работы забегу в парикмахерскую, — подставляя щеку для поцелуя, напомнила хозяйка.
— Мастистого тебе цирюльника, — рассмеялся супруг. — И прими к сведению, волосы синего цвета в сорок семь лет не очень смотрятся. Лучше — оранжевого, лицо посвежее будет.
— Ну тебя! — отмахнулась Евдокия Филипповна.
Следующим утром все повторилось. Только дождь за окном перестал стучать. Видимо, низкие сентябрьские облака выплеснули свое холодное крошево за три дня. Взмахи руки матери в воздухе, шлепок отца по правому плечу Ярки. Опять недоумение на лице сына: зачем они все это повторяют? Но особого интереса к утреннему церемониалу родителей у Ярослава не возникало, поэтому молодой человек сразу забывал о нем, стоило оказаться в лифте.
Расставание у дверей квартиры по утрам повторялось с небольшими изменениями, когда отец уходил пораньше. И тогда мать стояла у дверей одна и крестила сына в спину.
В один из вечеров за совместным ужином Ярослав не выдержал:
— Объясните мне, дорогие, зачем вы колошматите меня по плечу и одновременно крестите? Что за таинство такое творите? Может, я чего-то в свои двадцать четыре не понимаю?
— Если спрашиваешь, значит, не понимаешь, — ответил отец, поливая мясо в тарелке острым соусом.
Матушка усмехнулась и промолчала.
— Дома всего одна икона у книг поставлена. Ни одного поста вы не соблюдаете, молитвы перед сном не читаете, в церковь на исповедь не ходите, — горячился от напускного родительского спокойствия Ярослав. — Вы сами-то уверены, что верующие?
— Нет, не уверены, — так же, как и отец, мирно и тихо ответила мать. — А что ты, Ярка, взъелся?
— Мама, я давно не дитя, в жизни не меньше вас разбираюсь. Нет никакого смысла в ваших похлопываниях и нашептываниях. Зачем весь этот маскарад перед моим выходом за дверь? — почти с обидой в голосе произнес сын.
— Это не маскарад, а наша защита тебе и наше благословение на день и на вечер, — сказал отец. Помолчал, вытер губы салфеткой: — Не сочти, дорогуша, за назидание. Не я этот разговор завел, но, коли ты спросил, послушай, что скажу. Все, Ярослав, не предусмотреть. Икон во всех комнатах и на кухне у нас нет, верно ты сказал, но заметь, на верхней полочке на кухне всегда лежит кусочек свежего хлеба. Мы на него молимся о твоем благополучии. «Отче наш» я от деда еще в молодости перенял. Сам попросил. Матушка твоя ту молитву в зрелые годы усвоила. Как умеем, так и говорим с Богом, что тут плохого? А вот в том, что ты в жизни не меньше нашего разбираешься, лукавишь. Бросил ты в копилку двадцать четыре монетки, я — пятьдесят. Кто богаче? Шла бы война, ты мог стать седым, и в твоей копилке одна монета считалась бы за три. Слава богу, нет ныне войны, а то через наш род старуха с косой люто пронеслась. Одно начало прошлого века чего стоит. Жизнь совсем не такая, какой ты ее видишь из окон квартиры или офиса. В церковь редко ходим, твоя правда, сын. Атеистами нас вырастили, а посещение церкви, пост и исповедь — ценности поважнее будут, чем просто дань моде. Совсем другой это образ мыслей, иной характер поведения. Не доросли мы, значит. Придет время, и на исповедь зачастим. Так, нет, Евдокия Филипповна?
Супруга кивнула. Разговор закончился ничем. Утром мать снова крестила Ярку в спину, а отец успел хлопнуть его по правому плечу. Ярослав поморщился, но промолчал.
Уже в лифте Бородина-младшего начали одолевать раздумья о рабочем дне. С утра его ждали в банке по грядущему подписанию договора о кредите фирме, где он трудился. Потом надлежало подготовить проект соглашения о партнерстве с недавним конкурентом по бизнесу. Вечером по просьбе шефа надо проконсультировать какого-то Владимира Яковлевича, недавно вернувшегося из мест не столь отдаленных.
Замелькали друг за другом банк, офис, листы договоров, оперативка, клиенты с предложениями о сотрудничестве, выезд на базы с осмотром продукции, снова офис. Закатное солнце, как на картине Куинджи, подкрасило багровыми красками края наползавших с севера темно-сизых облаков. Светились красной позолотой в алых лучах шпили и купола соборов, сверкали звезды кремлевских башен. Виды завораживали.
Ярослав Бородин смотрел в окно рабочего кабинета и тер веко. Усталость брала свое. Но предстояло исполнить еще одно поручение начальника — съездить в кафе на разговор с Владимиром Яковлевичем. Что тот за птица, если для поездки шеф выделил Бородину свой персональный черный «ленд крузер»?