Запомнился очень трудный разведывательный поиск в феврале 1944 года. Группа возвращалась, и, когда до переднего края оставалось два километра, головной дозор подал сигнал: “Вижу противника”. Выдвинувшись ползком к дозорным, мы увидели странную и необычную для передовой картину: на небольшой полянке мылось около тридцати голых немцев. Поодаль стояла дезокамера, и около нее — человек десять в немецкой форме. У деревьев были аккуратно составлены винтовки со штыками. Наши бойцы знали: немцы в 1944-м были уже не те, что в 1941–1942 годах. Посчитали, увидев вооруженных русских, фашисты сдадутся в плен или разбегутся.
Но получилось иначе, чем мы думали. Увидев подходящих разведчиков, немцы схватили оружие и в чем мать родила бросились на нас. Два разноязычных “ура!”, ругань, крики раненых и стоны умирающих — все смешалось в какой-то звериный рев. И действительно, в это время все превратились в зверей. Свалка продолжалась две-три минуты. Было пленено семеро солдат противника, из них четверо — голых. Наши потери убитыми — одиннадцать человек. Схватка была короткой по времени, но люди неузнаваемо изменились. Если пять минут назад любой разведчик мог перебросить здоровенного фрица, то сейчас был совершенно обессилен: сделать шаг для него было невыносимо трудно, и, если бы не опасность подхода подкрепления к немцам, казалось, все бы уснули мгновенно — настолько велик был расход нервной энергии.
Наткнулись при отходе на группу землянок, в которых ютились местные жители, выселенные из деревни. Перед этим был обстрел, и в одной из землянок накат был разворочен снарядом. Войдя, мы увидели сидевшую за столом женщину, голова которой была раздавлена упавшим бревном, а возле ее ног сидел маленький ребенок, ловил ручонками лучи заходящего солнца, весело смеялся, не понимая еще страшного горя, что было рядом. Солдаты, видевшие тысячи смертей, были потрясены видом смеющегося ребенка у ног мертвой матери. Собрав жителей, мы отдали им все, что имели: продукты, вещи, одежду, — и просили уйти в другое место, так как фашисты могли жестоко отомстить мирным людям за разгром своей роты.
К началу заключительной в Великой Отечественной войне Берлинской операции наш полк находился на правом берегу Одера, в районе города Шведта. Готовились к форсированию реки и наступлению на Берлин. 16 апреля ночью началась артиллерийская подготовка. Подразделения нашего полка приступили к форсированию реки. Ночной бой — сложный и трудный вид боя. К утру наступавшие подразделения овладели участком дамбы на противоположном берегу, но связь с ними прервалась. По приказу командира полка была поставлена дымовая завеса. Лодка со связистами отправилась к противоположному берегу. Вражеские пулеметчики расстреляли связистов. Было предпринято еще две попытки наладить связь — результат тот же. Тогда я обратился с просьбой к командиру полка, сказав, что один смогу установить связь. Он разрешил. Все тело я натер жиром, обмотал вокруг туловища тонкий, но прочный шнур, к концу которого привязали кабель. Под прикрытием дымовой завесы вошел в воду и поплыл под водой, изредка подымаясь, чтобы глотнуть воздуха. Вражеские пулеметчики меня заметили, но прицельному огню мешали мои погружения — пули ложились мимо. Так я достиг мертвого пространства, где пулеметчики потеряли меня из виду и где встретили свои. Связь была восстановлена.
За это я был представлен командованием полка к званию Героя Советского Союза. Представление было подписано командирами дивизии, корпуса и командующим армией. В последней инстанции (о чем свидетельствует подпись командующего фронтом Г. К. Жукова) награда почему-то была заменена на орден Боевого Красного Знамени.
После окончания штурма Берлина мне удалось побывать в этом городе. Хотя я и был на фронте почти четыре года, но такого ожесточения не видал. Никто не хотел уступать… В некоторых местах ряды трупов погибших, немцев и наших, достигали двухметровой высоты».
Опубликовано в литературно-художественном издании «Веретено» в 2010 г.
Заключение
Оглянулся, уважаемый читатель, я на предложенную тебе публицистику. Многие очерки, заметки в документальную повесть не вошли, что привело к некоторой обрывочности содержания, пунктирности композиции работы. Но, наверно, и не стоит собирать в одной книге все ранее написанное… О чем думал, когда набрасывал свои тексты, редактировал чужие? Размышлял о героях публикаций, о словах или, точнее, об особом языке изложения, которому, как говорил великий Алексей Решетов, «не учили».
Я отправился в творческий путь в далеком уже 1980-м, когда родились мои первые статьи о советской границе. Позднее появились «гражданские» строки. Насколько они увлекли читателя, судить не мне. Но если получилось показать хоть малую степень общественной, культурной значимости журналистского труда, то можно считать, что не напрасно поработал на этом направлении.
Ош — Гульча — Пржевальск — Чунджа — Нарын — Алма-Ата — Бишкек (Фрунзе) — Очёр — Москва — Пермь.
1980–2014
ЗВОННИЦАРассказ
Мягкий свет настольной лампы с зеленым абажуром разливался по комнате просторного деревенского дома. В печке-голландке чуть потрескивали догорающие поленья, привнося в тишину дома то умиротворение, которого не встретишь в суете городских будней. Черноволосый паренек с вихрастым чубом покрутил в руках карандаш с остро отточенным грифелем стального отлива, пододвинул к себе тетрадь и, пролистав до чистой страницы, принялся выводить дату: «Десятое января 1934 года».
Приезжая из города на выходные проведать бабушку Акулину, Борис неизменно доставал из холщовой сумки темно-синюю тетрадку с карандашом и под неторопливую речь записывал рассказ человека, немало повидавшего за свои восемьдесят лет. Рассказами делился с сокурсниками в городском педучилище, где надумали подготовить к выпуску летопись и училища, и края.
В этот вечер студент задумался, расспросить ли бабушку о церковно-приходской школе в селе или о Гражданской войне: «Школа? Но бабушка в ней не училась. Что может вспомнить? Война…»
Старушка, сидевшая с другой стороны стола, лукаво взглянула на внука: о чем на сей раз спросит, чем заинтересуется? Нравилось ей рассказывать о былых годах, лишь бы кто слушал. Бориска слушать умел.
Где-то в дальнем углу заскреблась мышь. За печной вьюшкой, посвистывая, над чем-то колдовал ветер. Раскаленная голландка источала теплые волны.
— Бабушка, расскажи о войне, — попросил внук. — Обрывками из прежних разговоров слышал, что ты нас уберегла. Но расскажи не только о том, как мы с тобой по ночному селу бежали, но и о сельчанах вспомни. Как они вели себя? Кто с тобой рядом был, помог ли тебе чем-то?
Бабушка Акулина согласно качнула головой:
— Ладно, Борис, расскажу. Только ты не мешай. Шибко не люблю, когда сбивают.
— Обещаю не перебивать. Слушаю очень-очень внимательно.
Борис снова потрогал пальцем карандаш: хватит ли грифеля на запись?
Руки старушки начали поглаживать скатерку. Потекли неспешные рассказы-воспоминания:
— Село наше Гусли, как ты знаешь, старинное. Расположено между двух холмов на речушке, которую мы прозвали Гуслянкой. Лесов вокруг крепких, ой, да баских каких раньше было видимо-невидимо! Но аккурат перед империалистической извели на холмах много деревьев. Поговаривали, на нужды армии. Через несколько лет потянулись по вырубкам молоденькие ельнички. По осени в них сновали парни и девчата, собирали добрые урожаи ядреных рыжиков. До самого снега ходили ватагами и под разудалые напевки состязались, кто больше грибов найдет. С местной церкви раздавался колокольный бой. По праздникам — звонкий, но, случалось, и набатом били, коли беда подступала. Привыкли мы, что набат редко звучал, и звуки его гудящие забывать стали. К семнадцатому году все поменялось. Солдаты с фронтов вернулись, село взбаламутили и уехали кто куда. За ними молодые гуслинцы потянулись на заработки в города. Новой жизни вдруг всем захотелось. Главное — не удержать никого!
Село начало пустеть, хотя старых да малых сельчан в нем осталось предостаточно. Куда старикам ехать? Остались няньками для внуков. У нас в семье так же получилось. Про революцию я тебе прошлый раз поведала. Случилась она, и вскоре местные воевать друг против друга начали. Набат загудел чуть не кажин день, хотя ту войну мы и за войну не посчитали. Как можно своих изничтожать? Оказалось, можно.
В девятнадцатом году одни вояки других в Гуслях по три раза меняли. Господи, спаси и помилуй грешников. Из колокольного боя один набат и разносился: бум-бум-бум! Значит, опять на село кто-то наступает. Все воевали люди, пока по зиме в Гуслях не остались белые. Расположились на постой, но мою избу миновали, поскольку на руках у меня было трое детей. Не захотели, видно, солдаты по ночам ваш плач слушать, да и избушка моя не шибко великой им показалась. Не успела зима на весну повернуть, а к селу подступили красные.
В ночь на третье марта опять зазвучало на всю округу: бум-бум! Ой, Бориска, жуть! Что-то жахнет на холмах: бах! В ответ, как машинкой швейной, пройдутся: та-та-та… Опять, как кувалдой в кузне, забрякает: бах, бах! И снова машинку ту слышно.
Я не на шутку испугалась. Вы на печи втроем спали. Родители ваши на подработке в городе за сто верст от села жили. Все заботы вас уберечь остались на мне. Куда бежать? Кроме церкви некуда. Она и на другом краю села, а из кирпича сложена. Защита понадежнее, чем моя избушка на курьих ножках.
Среди ночи вас растормошила: «Одевайтесь, и побежим-ка мы с вами в церковь». Спросонок никто ничего не понял, но спорить не стали. Спрыгнули с печи, схватили штаны, валенки с галошами, шубейки — и готовы. Старшая, Анна, задала, правда, вопрос: «Бабка, а молока на дорожку попить?» — «Вернемся, тогда и попьем», — ответила я ей.
Бросила в мешок полкаравая хлеба, приставила палку к дверям, и отправились мы с вами искать спасения. Колокол замолчал, а на холмах продолжало громыхать. «Молитесь», — сказала вам, и сама с м