Леска, будь она неладна, во время опрометчивого движения лодки зацепилась-таки за ивовую вицу. Пришлось рвать, спешно грести к берегу и выбрасывать на берег и флаг, и одежду, и рыбацкие принадлежности. Но самолет больше не вернулся. Зачем он стрелял по реке?
По дороге, придя в себя после пережитого волнения, Толик решил флаг родителям не отдавать. Пусть останется на память о том, что пришлось испытать.
Неожиданно в голове мелькнуло: «А если стреляли по флагу? Тогда, выходит, стрелял немецкий самолет… Откуда же он здесь?»
Домой пришел после полудня. Высушенный флаг Толик еще на берегу завернул в дерюжку, валявшуюся на днище лодки, и, подойдя к дому, сунул находку в поленницу.
— Ты где пропал? Вся за тебя испереживалась. Говорят, какой-то самолет с крестами над рекой летал и стрелял, — тревожно проговорила мать.
— Не видел я никакого самолета, мама. Рыбачил. Клев хороший шел. Возьми рыбу, отец просил прибрать.
Мать успокоилась:
— Воды принесу, а ты пока ведро с уловом в тень прибери.
Мать занялась рыбой и больше ни о чем не спрашивала.
Выйдя во двор, Толик обошел дом. Вот здесь, за углом, на пустыре огорода, он, пожалуй, выроет яму и спрячет в нее флаг. Отец придет поздно, мать занята, сестра возится со своими куклами. Время есть.
В сарайчике нашелся небольшой белый бачок с треснувшим дном. В него Толик нагреб сухие опилки, в которые уложил свернутое красное полотнище. Можно было бы отдать флаг и родителям, но неясное чувство тревоги не покидало: «Не по флагу ли стрелял тот самолет?»
Едва успел закопать бачок на пустыре, как во дворе появился отец, что-то шепнул вышедшей на крыльцо матери. Оба поспешили вернуться в дом. Толик заторопился следом за ними. Странным показалось то, что в рабочий день отец вернулся с пилорамы задолго до вечера.
Присев на лавку, глава семейства осмотрел по очереди домочадцев.
Произнес, обращаясь почему-то к сыну:
— То, о чем тебе говорил утром, Толя, случилось. Немец нагрянул войной. Я прибежал, чтобы вещи кое-какие собрать. Уезжаю.
Из рук матери, присевшей на стул, выскользнул нож в рыбьей чешуе. Толик вцепился руками в скатерку: как «уезжаю»? Обещал до конца лета остаться и на свои озера ехать лишь по началу сентября.
Младшая сестра заплакала от гнетущего напряжения. Вряд ли она понимала, о чем шла речь, — мала!
Через час пошли на городскую площадь провожать батьку, уезжавшего к месту основной работы на Большое озеро. В Минск отправлялась одна из грузовых машин, и батька прямиком направился к ней. Некоторые мужики, приписанные к столичному военкомату, торопились попасть в Минск с целью прояснить для себя, не случилась ли мобилизация по их годам.
Впервые после майских праздников народ собрался в центре едва ли не всем городом. На площади тихо переговаривались. Кто-то поминал сообщение Молотова, кто-то рассказывал, как чужой самолет расстреливал на реке рыбаков. Пискнув, где-то с краю толпы смолкла гармошка. Женщины жались к уезжавшим мужьям, а те чуть ли не впервые после отзвеневших давно свадебных песен с сердечным трепетом вдруг начали вглядываться в лица жен и гладить по головам детей.
Толик держал батьку за руку В голове не укладывалось: за каких-то полдня жизнь перевернулась с ног на голову — флаг, самолет, уезжающий отец… Может, сказать ему о флаге-то? По всему видно, отцу не до него. Пусть лежит флаг. Закопан и закопан.
Минуло три беспокойных дня. Город все это время шумел, а в четверг будто вымер.
Днем по улицам Новоборисова прострекотали первые мотоциклетки с немцами в пыльной серой форме. Затем их повалило, словно саранчи. Шли и ехали, кричали гортанно на всем протяжении улиц, по которым двигались. Захлопали калитки, затрещали изгороди. Не слышно стало ни птичьего пения, ни криков петухов. Громкий лай собак сменялся редкими выстрелами и последующим хохотом оккупантов. К вечеру ни одна собака не тявкала. Незваные гости размещались по домам и квартирам. До самой ночи.
В родительский дом Толика тоже зашел какой-то чин и громко крикнул:
— Здесь есть кто-то болеть?
Мать кивнула, показывая на кровать, куда незадолго до прихода немца положила дочь, попросив стонать погромче:
— Дите болеет…
— Чума? Тиф? — опять закричал фашист.
— Кто его знает? Может, тиф, а может, и чума, — ответила мать.
Немец тут же развернулся и вышел. Война только началась. Никто из захватчиков, из немецкого начальства еще не знал, как вести себя в случаях выявления заразных заболеваний среди населения. Это через полгода фашисты принялись сжигать опасные дома вместе с обитателями, но двадцать шестого июня тысяча девятьсот сорок первого года гитлеровцы пометили дом номер тридцать девять как непригодный для жительства и больше в нем не появлялись.
Потянулись долгие дни оккупации. Они складывались в недели, месяцы, годы…
Бывало такое, что семья не ела днями. Сестра исхудала и словно светилась от падавшего на нее света. Мать едва держалась на ногах. От отца помощи ждать не приходилось, он партизанил где-то далеко от родных краев.
Флаг оставался там, куда его спрятал Толик, но найди немцы бачок, и тогда смерть от голода стала бы предпочтительней, чем смерть от пыток. Паренек уже понимал, чем рисковал, держа красное полотнище в своем огороде. Каждую неделю прямо у стены бывшего городского клуба фашисты казнили выявленных подпольщиков и задержанных партизан.
— Так будет с каждым противником режима! — комментировал переводчик.
Переживания за флаг смешивались с горькими мыслями о родных. Мать еще ходила, а сестра к весне слегла и больше не вставала. Чем помочь?
«Я за реченьку гляжу в голубую даль», — напевал Толик едва слышно, ползая на коленках по весеннему огороду в поисках молодой крапивы. Сил на песни оставалось немного.
— Что делать русский мальчик? — раздалось так близко и громко, что Толик вздрогнул.
Два немца со свисавшими с плеч автоматами пристально рассматривали огород.
— Ты есть прятать…
«Неужели прознали?» — страшная мысль лишила сил. Толик сел на едва проклюнувшуюся траву.
— Ты есть прятать золото свой земля от немецкий зольдат? — фрицы загоготали и двинулись дальше, оглядываясь на побелевшее лицо паренька.
— М-м-м, — всхлипы рвались из его груди, но остались внутри, где-то рядом с сердцем. Жарко… Сухие глаза горели. «Зачем сижу я здесь, рядом с закопанным бачком?» — память отказывала. Толик забыл, что дома его заждались. Мать хотела сварить нарванную сыном крапиву и похлебкой покормить детей. Время шло, сын не возвращался.
Женщина выглянула из дверей дома. Мальчик безмолвно сидел на траве.
— Толя, ты не уснул там? У меня вода кипит, — негромкие слова матери подняли его с земли.
У всего бывает концовка. В июле сорок четвертого года город охватила хаотичная стрельба: пулеметы, автоматы, винтовки… Примешивались лязг гусениц и залпы танковых пушек — краснозвездные тридцатьчетверки несли свободу, мысли о которой ни на минуту не оставляли жителей белорусского городка. За полдня город очистили от тех, кто считал себя высшей нацией. Не успевшие бежать носители черных и серых мундиров дружно сдавались в плен.
В ста метрах от родительского дома на время небольшого отдыха перед очередным наступлением разместился танковый батальон тридцатьчетверок. Экипажи занимались подготовкой машин к новым походам.
— Пойдемте-ка, дяденька. Покажу вам одно дело, — взволнованный То лик дергал за рукав пыльного комбинезона молоденького совсем танкиста.
— Чего тебе? — удивился тот.
— Пойдемте, — Толик продолжал тянуть бойца за рукав.
— Далеко?
— Нет, рядышком тут.
— Ну, пошли, босоногий, — рассмеялся танкист.
Усмешка с его лица сползла сразу, стоило увидеть развернутый на пустыре флаг.
— Откуда у тебя знамя? — перебирая руками красную материю, спросил танкист.
— С Березины. В воде нашел, — ответил Толик. — Стрелял немецкий самолет, когда я флаг в лодке сушил, не попал. Высушил и вот… храню третий год.
— Молодец! Братец, да ты настоящий герой! Знамя я забираю, — танкист хлопнул Толика по плечу и принялся сворачивать полотнище.
— Нет, просто так не отдам, — в словах паренька прозвучало не упрямство, а что-то иное. — Возьмите меня к себе в танк. Воевать пойду. Мать поднимет мою сестру, а двоих нас ей тяжело прокормить. Нечего в городе есть. Мне уже пятнадцать. Возьмите!
— Братец, в армию тебе все одно рановато. Впрочем… — танкист замялся. — Бери знамя, пошли.
В штабе танкового полка рассказ Толика повторился. Хмурый полковник оглядел мальчишку: щуплый, невысокий, но глаза, глаза! Лицо почти как у взрослого — уже с морщинами у губ. Знамя сохранил, честь полегшего в сорок первом войскового соединения спас. За одно это можно в полк взять. И просится не на блины.
— Мать приведи сюда, — попросил полковник. — Послушаю, что она скажет.
Плечи женщины задрожали, стоило ей услышать, зачем зовут ее в штаб.
— Ты же, милый, не вояка, — простонала она. — Откажись!
— Нет, мама, не откажусь! — Толик не знал, какие слова могли бы объяснить матери то, чем загорелась душа. Глаза его сверкали. — Пойдем, ждут!
Сутки спустя сын полка из Новоборисова пристроился на броне танка между опытных бойцов. За спиной болтался вещмешок с нехитрыми пожитками, на голове ладно сидел черный танковый шлем. Сердце ликовало: добился своего! Как пригодился спасенный флаг!
И потянулись долгие дни и бессонные ночи войны. Километры бездорожья привели к вымощенным брусчаткой немецким улочкам. В боях юный солдат научился многому, главное — научился воевать.
Восьмого мая тысяча девятьсот сорок пятого года в Берлине раздавались еще выстрелы, но поверженный рейхстаг уже чернел руинами. Рядовой Анатолий Русаков чистил от нагара ствол танковой пушки, когда прозвучала команда на построение. Личный состав полка ровными шеренгами встал перед тридцатьчетверками.
— Полк, слушай приказ! — командир и замполит стояли напротив шеренг. Последовал текст приказа о награждении бойцов наградами, как вдруг раздалось: — За проявленное мужество при спасении боевого знамени стрелковой части гвардии рядовой Русаков награжден орденом Боевого Красного Знамени!