Из глубины глотки Дорошева кто-то рыкнул:
— Мало штыка, дадим приклада!
И отработанным взмахом справа налево двинул наотмашь прикладом. Удар сковырнул фрица с груди Иннокентия.
— Кенька!.. — только и успел выдохнуть Григорий, как пришлось отбивать штыком наведенный на себя винтовочный ствол.
Оскалившийся немец отпрянул, винтовку из рук не выпустил и нажал на спусковой крючок. Прямо возле уха Дорошева раздалось оглушающее «бух-х!». «Мимо!» — не то произнес вслух, не то подумал про себя Григорий. Сжав зубы, выстрелил сам. Челюсти разжались: «Точно!»
Земляк поднялся на ноги и принялся озираться в поисках оружия.
— Да стреляй же ты! — едва не взмолился Григорий.
Блеснула сталью каска еще одного супостата. Сколько их здесь? Грудь холодил ледяной ком: тоскливо биться в чужом окопе, но не отступать же. Прикладом — швах! «Штыком коли!» Снова раздался звон отринутого чужого ствола, и напротив осталось лицо с выпученными в ярости глазами. Опять пришлось стрелять, едва не уткнув винтовку в тело вражины.
Что ты будешь делать? На друга навалился еще один немец. Мать честная, лупцевал он земляка в голову сверкающей длинной полоской! Махал, как молотилка. Выстрелом бы Кеню не зацепить. Стальной затылок приклада русской винтовки будто сам взметнулся и ударил немца по лысине.
— Живой, Кенька?
Земляк не отозвался. «Неужели?» — вопрос не успел родиться, как прервался криком собственной ярости: «А-а-а!.. Штыком коли…»
Шевелилась на окопном дне масса, похожая на перекрученный змеиный клубок. И каждая змея в нем оставляла за собой право закусать до смерти красноармейца Григория Дорошева, едва державшегося на ногах в центре схватки. Неужели вовсе один остался?
— Кенька!.. — пока кричал, успел садануть из винтовки в приблизившуюся фигуру в чужой форме. — Живой ты или нет? Кеня, жаба ты окаянная, не вздумай покидать меня! Мочи уже нет, — прохрипел Григорий.
В голове его мелькнуло страшное сомнение: может, зря они с Иннокентием в окоп запрыгнули? А ну как рота во главе с Евстафьевым залегла в поле, укрывшись в воронках, или, хуже того, отступила? Выходило по всему, бились Григорий с земляком одни против немецко-фашистских захватчиков. И никто к ним на выручку не торопился.
Еще один басурман выскочил из-за угла. Треск выстрела слился с выдохом: «Лови, холера…»
Обливаясь горячим потом, Григорий прошептал потрескавшимися до крови губами:
— Подмогни, Иннокентий… Умаялся я без тебя…
Друг лежал не отзываясь.
«И моя жизнь на волоске повисла», — поймал себя на мысли Григорий, ткнув штыком в ближнего фашиста. Тот, безусый еще, взвыл до звона в ушах. Белые пальцы его начали скрести стенки окопа, осыпая темные глиняные крошки. Широко открытым ртом немец хватал воздух, хрипел, пока, крутанувшись вокруг своей оси, не осел. Григорий успел заметить лицо, залитое слезами и измазанное красной глиной. Или кровью?..
«Прости меня, Господи!» — ком льда в груди начал плавиться, и показалось, что душа возрыдала. Череда ярости и безумных криков, обжигающего противостояния сменилась страданиями за Иннокентия, похоже, неживого, за убитого только что Григорием немецкого парня, пришедшего наводить порядки на русской земле, за себя — деревенского тракториста Гришку, погибающего в смертельной схватке на русской земле за эту самую землю, залитую по колено кровью. Но деться из окопа было некуда, и руки продолжили выполнять тяжкий труд — бить-колоть.
Палец нажал на спусковой крючок. Щелк. Выстрела не прозвучало. Патроны в магазине закончились, а перезаряжать винтовку уже некогда. Махать прикладом стало тесно, не развернуться. Осталось орудовать штыком. В груди полыхало, но дело свое солдат Дорошев знал. «И ты, в очках, получи!» Ноги поднимались вверх, как по лестнице, наступая на падавшие рядом тела. Где-то там, в основании страшной горы, лежал друг Иннокентий. Отвоевался. Только-только из госпиталя вернулся, залечив рану, и вот — отправился на смотрины к Господу Богу.
Рядом что-то лопнуло, и от окопной стены отвалился под ноги большой ком земли. В ушах Григория зазвенело так, что все другие звуки пропали. «Живьем засыплет», — мелькнуло в его голове. Всякие чувства превратились в пепел, оставив в груди ощущение сосущей пустоты. С метнувшимся по кромке сознания отчаянием: «Да когда все закончится? У всего же есть предел!» — исчезла последняя надежда на помощь: давно бы помогли, было бы кому. Одновременно из головы вылетели рассуждения — убьют ли самого через минуту или останется он жить и когда-то сможет рассказать, как геройски погиб Иннокентий Федорович Бойцов.
Новый перешаг на сваленное уколом штыка чужое тело позволил подняться выше. Показалось поле в сизых кольцах дыма, через которые мелькнул в небе синеющий диск солнца. Но солдатское счастье на этом закончилось. Беззвучно дрогнул в чужих руках направленный в грудь Григория немецкий «вальтер», и тупая сила бросила солдата на край окопа. Боец согнулся, будто сломленный пополам, замер на мгновение и покатился вниз с груды тел, застыв на окопном дне с вывернутой за спину левой рукой. Свет сменился темнотой.
— Так, фрица в ту сторону, к его подельникам тащите, а нашего — сюда. Осторожно! Не дожил до победы, но каков богатырь! Намолотил. Эх… Документ в кармане у него имеется? — сержант из похоронной команды вздыхал и одновременно давал распоряжения. Стоял он в метре от захваченного немецкого окопа.
Солдат из рядовых наклонился, открыл клапан кармана гимнастерки русского пехотинца:
— Есть! «Дорошев Григорий Михайлович, красноармеец».
Сержант кивнул головой:
— Ясно. Несите его к братской могиле. Документы передайте комроты. Вон тот, долговязый, топчется.
— Сделаем, товарищ сержант.
Два бойца не торопясь потащили носилки с погибшим.
Не очень далеко нести, что торопиться. Остановились на полпути, закурили. Через пару минут двинулись к конечной цели. Возле глубокой воронки уже лежал десяток тел. Неподалеку бегала серая овчарка. По команде санитара, стоявшего рядом с воронкой, она подбегала к очередному доставленному солдату, обнюхивала и отходила в сторону. Для санитара тем самым подавался знак — «мертвый».
В двух метрах от санитара стоял сутулясь Евстафьев. Он зачитывал осипшим голосом фамилии, после чего складывал в полевую сумку красноармейские книжки погибших:
— Светлов, Переверзенцев, Родин, Плотников…
Бойцы остановились возле комроты. Положили носилки на землю.
— Товарищ командир, документ возьмите. Велено передать. Из кармана вытащили у этого, что на носилках, — доложил санитар, протягивая смятое удостоверение.
— Дорошев…
Спина командира роты ссутулилась еще больше. Он слепо пошарил рукой в сумке, отыскивая место под книжку. Хрипло пробормотал:
— Судьба у тебя, Григорий, видно, такая. Все ты Бога поминал да перед атаками крестился. Что ж, брат, поделать. Не помог тебе твой Господь.
Овчарка подбежала к лежавшему на носилках красноармейцу Дорошеву, обнюхала его и, гавкнув, уселась рядом. Командир роты не поверил своим глазам. Санитар хлопнул рукой по сумке с красным крестом, подзывая, но собака не вскочила, осталась сидеть и сторожить солдата, подавая сигнал — «живой».
— Мать моя! — шепнул Евстафьев, закашлялся и через кашель прохрипел: — Санитар-р! Что пялишься, тактик ты японский! Быстро раненого в медсанбат!
На тех же носилках, на которых Дорошева притащили из забитого телами окопа, понесли его к палатке, размещенной в полукилометре от передовой. Бойцы из похоронной команды и санитар бежали по полю, поглядывая на «воскресшего». Их словно подгоняла серая овчарка, лаявшая на ходу. За минувшие с первой атаки двадцать часов пехотинец не преставился, но следовало поспешить. Кто знает, сколько терпения ему было отпущено…
Над широким, в нежной зелени полем висел жаворонок. Звенел, рассыпаясь песней, о ярких солнечных лучах, о парящих теплом просторах, видимых далеко вокруг. Но и с дороги, что бежала меж косогоров, ласкающие глаз красоты бросались в глаза. Среди молодой листвы ив, берез и рябин тянулись дымами роскошные кусты черемухи, обдавая терпким ароматом всех проходивших мимо путников. Пыльная дорога возле одного из белых облаков разделялась надвое — та, что пошире, вела прямо, другая, что в невысоких еще травах, поворачивала к реке.
Идущий этими краями человек, одетый в солдатское, подошел к развилке, вдохнул чарующие запахи и зашагал к берегу. Подойдя к кромке воды, остановился. Здесь воздух пропитался нагретой землей, речной тиной и сырым деревом. Потоки на перекате играли, шаловливо разбрасывая отражения солнечных бликов. Рядом запорхали две стрекозы, резко смещаясь то в сторону воды, то — берега. За спиной защелкал невидимый глазу соловей. Второй подхватил трели в ближнем лесу.
Путник поправил ремень, коснулся рукой пилотки. Взгляд скользнул по одному берегу, другому, остановился на перекате. Глубины в нем не прибавилось. Тихо сказал, словно обращаясь к кому-то:
— Такая, брат, история… Прибыл. До деревни, если напрямик, рукой подать.
Человек стоял на берегу не столько в сомнениях, идти ли в обход, по мосту, или перебираться через речку, сколько рассматривал то пространство, которое видел последние четыре года лишь во сне.
Шинель вскатку осталась на плече. Солдат снял сапоги, сунул их за лямки старого заплечного мешка, пригляделся к полупрозрачным струям и тихо произнес: «Вперед!» Шагнул в холодное течение, осторожно нащупывая дно. Босые ноги почувствовали скользкий галечник, камни покрупнее. Глубина на середине переката дошла до пояса. Водяные струи мягко толкали, словно звали за собой отправиться вниз по течению. Слизкая коряга шевельнулась под правой ступней, и едва не пришлось окунуться в реку с головой. Снова потянулось каменистое дно, и вот, наконец, песочное мелководье, а за ним и берег — твердь родной земли. Осталось перейти прибрежный луг.
Взгляд затуманился от привычных картин с домами на взгорке. Солдат положил сапоги и скатку на траву, рука скользнула по тесьме на грудь и достала из-за воротничка гимнастерки почти невесомый металлический крестик. Вслух вырвалось: