трели на армян, все армяне — дашнаки. Я стал просто Кара-Демур, без Вартаняна. В пятом пункте проставил национальность „курд“, благо мой отец был наполовину курдом. Удалось закончить институт. Переехал в интернациональный Ленинград, колыбель революции. Вождь коммунистов Киров увидел в газете очерк, подписанный Кара-Демуром. „Он кто? Француз? Де Мур?“ — спросил вождь у главного редактора газеты. Этого вполне было достаточно, чтобы меня перестали печатать. И я стал подписываться „Кара“. Так, после двойного обрезания меня приняли как нормального человека. Вам, Илья, обрезать нечего, во всех смыслах. Поставьте фамилию… Штеменко, и Воронин прочтет рукопись. И уверен, что напечатает… Кстати, этот Штеменко, известный генерал, не ваш ли более предприимчивый родич?.. На Воронине свет клином не сошелся. Покажите в „Звезде“ Холопову. Вообще, мой совет: распечатайте рукопись и пошлите в разные адреса». Так я и сделал…
В детстве у меня была мечта — обладать вертолетом. Такая игрушка: срываешь с винтового стержня пропеллер, и он взмывает к небу. Красота! Игрушка стоила три рубля. Я стянул трояк из маминого кошелька, но был пойман с поличным. Дело передали отцу. И мой добрый папа впервые попытался меня крепко проучить… Я бегал вокруг овального обеденного стола, роняя стулья, что высокими спинками чинили препятствия разгневанному папе. К тому же, во спасение шкуры, я орал о том, что я им не родной сын, что был бы я родным сыном, они не довели бы меня до крайности, а сами купили бы мне вертолет. Довод этот привел в ужас маму. Она выхватила на лету папин пояс и стала кричать, что ей плевать на эти деньги, что она ошиблась, что она потеряла этот несчастный трояк… Соседи с удовольствием вслушивались в мои крики — многим из них я причинял мелкие неудобства. Они шумно радовались расправе и советовали папе не поднимать стулья, а перепрыгивать через них. Папа внял их совету, попытался перепрыгнуть, но неудачно. Он подвернул ногу… А я победителем вышел во двор, запустил вертолет, и пропеллер, по закону свинства, разбил стекло соседу Сурену, который громче всех советовал отцу. Словом, бесконечная история…
Голубые, белые, серые пакеты с красочными логотипами журналов «Юность», «Новый мир», «Знамя», «Москва», «Сибирские огни», «Урал», подобно спасительным стульям моего детства, падали в доверчивую почтовую щель, но теперь уже с «обратным знаком» — пересекая мне дорогу. Из разодранного брюха пакетов виновато смотрели жеваные страницы возвращенного романа с отзывами рецензентов и непременной сопроводительной запиской редакции. Рецензии начинались отеческой заботой о моей литературной судьбе, продолжались наставлениями со ссылкой на классиков, примером моих стилистических и прочих промашек и заканчивались отказом в публикации.
Я пребывал в дурном настроении. Воздух уплотнялся, как в доме, где находился покойник. Ириша шепотом разговаривала с куклами: папе нужны деньги, а ему не дают.
Но жизнь продолжалась. Главное, не падать духом, страна большая, надо уходить на восток, за Урал, осваивать братские республики; там тоже есть русскоязычные журналы: «Байкал», «Сибирь», «Звезда Востока», «Простор». Многие пришли в большую литературу из провинции… Но и с востока возвращались пакеты с отказом и, кстати, более оперативно, чем из столицы.
В дальнейшем судьба свела меня со многими из моих бывших судей. Были среди них и профессионалы, люди небесталанные, ответственные и тоже с неудачной собственной литературной судьбой — приходилось подрабатывать рецензиями. Но большинство из рецензентов!.. Боже ж мой, от воли каких ничтожеств — пьяниц, бездарей, завистников, взяточников, просто злых существ — подчас зависит судьба! Конечно, во мне говорила обида, допускаю. Но нередко отзывы на роман были диаметрально противоположны. Тем не менее вывод следовал один: или не публиковать вообще, или сейчас не время, читатель не поймет… Все зависело от установки редакции. Рецензент выполнял волю редакции — кто платит, тот и заказывает музыку…
Тоска поселилась в душе. Тоска сидела за секретером, глядя в чистый лист бумаги. Тоска знала лекарство — надо начинать новый роман, но лечиться не хотелось… Пишущему человеку нужна публикация, это естественно, как вода для растения. Но ведь есть талантливые люди, которые годами пишут «в стол», уговаривал я себя, все дело в характере…
Как-то в гостях у Кары разговор коснулся протекции в литературе. О том, что ленинградские писатели провинциальны, замкнуты на себя. Чье мнение из ленинградцев авторитетно для хозяина московского журнала? Дудина? Это поэзия… Пантелеева? Детский писатель, да и слишком ленинградский, чтобы с ним считались… Эльмара Грина?
Замкнут, не станет напрягаться… «А что, если постучаться к Гранину? — подсказала Тамара Аркадьевна. — И по интересам твой роман близок к его героям, „ученым и инженерам“. И время удачное, его представили на Госпремию. Рискни, позвони, скажи, что мы посоветовали с Сократом».
Я позвонил. Ответил глуховатый задумчивый голос. Волнуясь, я изложил просьбу. Последовала долгая пауза, потом тяжелый вздох и предложение занести рукопись на следующей неделе.
Я торопил календарь, затевал с ним хитрую игру — едва стрелки часов переваливали за полночь, я считал день уже прожитым.
В назначенный срок явился. Дверь отворил Даниил Александрович. Все произошло стремительно — в гостях у мэтра сидели журналисты. Рукопись он возьмет, а когда прочтет — позвонит. Словом, дальше порога я не попал. Приметил только гимнастические кольца, свисающие с потолка, и нависшие кустистые брови над печально-выжидательными светло-серыми глазами.
Через три дня раздался звонок: «Говорит Гранин. Я прочел ваш роман. Мне понравилось. Вы молодец. Приезжайте, потолкуем».
От радости человек может выпрыгнуть из собственной шкуры.
Мы сидим в уютной комнате, обставленной с особой петербургской старомодностью. На столике — вазочка с леденцами. Гранин в джинсах, в спортивной рубашке с накладными карманами, в домашних тапках. Я тоже не промах: брюки, крашенные под джинсу, не придерешься, а туфли — «газель», бакинского производства, на толстой подошве. Спекулянты возят в Ленинград мешками, а увозят мешки денег. «К Гранину» меня одевали всей семьей… Жаль, что пришлось переобуться в прихожей…
— Так где вы хотите опубликовать свой роман? — спросил Гранин, продолжая разговор. — В «Знамени»? Или в «Юности»?
— В «Юности», — ответил я хрипловато: чертов леденец сел в горле на мель и ни с места. — Но я уже посылал в «Юность».
— Попробуем еще раз. Я позвоню Полевому. И сообщу вам.
Сейчас мне в Гранине нравится все. И кустистые брови, и лобастость крупной головы, и скошенный набок зачес, и короткая широкая шея, и округлый, выдвинутый вперед подбородок.
Душа моя полна благодарности. И благодарность эту я пронес через многие годы. Были у него (и у меня!) периоды недовольства друг другом, раздражения: жизнь — долгая штука, многое возникает. У меня (и у него!) характеры далеки от совершенства. Понимаю — ему сложнее, он на виду, мне легче, я более в тени. Но я уверен в одном — в своем неизменном чувстве признательности и в честном товариществе, которые привились мне в моем бакинском детстве. Южная закваска в понятиях дружбы, мне кажется, крепче, чем на севере… Проявление неблагодарности — от закомплексованности, от недомыслия, от гордыни — вызывает во мне горечь. Я довольно часто сталкиваюсь с этим. На опыте других, на своем опыте…
Одно время я принял участие в судьбе литератора А. (обозначу его первой буквой алфавита). Высокий, нескладный, с длинными вислыми руками и печальными темными глазами, он вызывал у меня какое-то щемящее расположение. Человек несомненно одаренный, он казался ущербным от своей невостребованности, хоть и занимал весьма престижную должность в литературном «хозяйстве» Ленинграда. В свое время его долго мурыжили с приемом в Союз писателей. Формально придраться было можно — у А. вышла только одна литературоведческая книга. Группа писателей, и я в том числе, неоднократно высказывалась за прием в Союз литератора А. — письменно и устно. Пробили лед, его приняли в Союз. После этого многие из тех, кто принимал участие в его судьбе, почувствовали к себе неприязнь, а порой и недоброжелательность со стороны литератора А. В отношениях со мной это проявилось еще изощреннее, особенно после того, как я помог А. с решением квартирной неурядицы. У А. были проблемы, и я предложил свою помощь. Поехал с ним к руководящему лицу района — то было время, когда писателя принимали с любопытством и уважением даже районные руководители. Скажу без ложной скромности: мне удавалось кое-что решить, пользуясь своей определенной известностью после выхода романов «Таксопарк» и «Универмаг». Словом, акция удалась, и А. решил свою проблему. После этого он перестал со мной здороваться, смотрел мимо меня, переходил на другую сторону улицы, обливал за глаза грязью, всячески поносил, вставлял палки в колеса. И с годами все больше, особенно после того, как облачился в тогу борца за правду, принципиального демократа. Своей эрудицией, ораторскими способностями и литературной одаренностью А. приобрел авторитет среди определенных кругов. К его мнению прислушивались. Но его злопыхательство, особенно по отношению к тем, кто ему делал добро, по-прежнему вызывало оторопь. Почему же А. не отказывался от помощи, если люди, что ему помогали, вызывали у него такую неприязнь? Жить-то надо! Точно застенчивый воришка Альхен из знаменитого романа Ильфа и Петрова…
Заведующая отделом прозы журнала «Юность» Мери Лазаревна Озерова взглянула на меня с удивлением. Я почувствовал себя неуютно. Глаза «с косинкой» всегда пробуждают во мне виноватость.
— Как? Это за ваш роман хлопотал Гранин? Мы ведь его уже рассматривали.
Я обескураженно пожал плечами, ощущая «тяжелую невесомость». Такое чувство испытывает усталый пловец, не прощупывая спасительной опоры под ногами.
Озерова покинула кабинет с моей рукописью в руках.
Полчаса ее отсутствия растягивались для меня в бесконечность. В кабинет то и дело заглядывали люди, лица которых, казалось, сошли с фотографий на страницах журнала. Появился Василий Аксенов. «Все будет в порядке, старик, — проговорил он свойским тоном, узнав о моих заботах. — Да, я помню, как-то выступал в Пулкове. С Ласкиным знаком? — Я кивнул: Семен Ласкин ходил в ЛИТО. — Я с Ласкиным учился в мединституте. Он прислал в журнал свою повесть. По-моему, неплохая повесть». — Глуховатый голос Аксенова располагал к себе. В дверном проеме появилось сухое, острон