Во время этой поездки я был в ином умонастроении. Последнее, что меня интересовало, — это выдуманная история о правосудии. Я бродил по зданию суда, пока не нашел кабинет окружного прокурора. Представился секретарю, смерившей меня подозрительным взглядом, прежде чем направить в кабинет Чепмена. Он подошел, чтобы пожать мне руку.
Чепмен начал разговор такими словами:
— Мистер Стивенсон, с вами хотят встретиться многие люди. Я сказал им, что вы должны приехать, но решил, что нам с вами следует поговорить тет-а-тет.
Меня не удивило, что обо мне заговорили и что местные жители обсуждали нового адвоката Макмиллиана. Я успел пообщаться с достаточным числом горожан, чтобы понимать, что без обсуждения моих усилий в деле Уолтера не обойдется. Я догадывался, что судья Кей уже характеризовал меня как человека обманутого и несговорчивого, просто потому, что я не отказался от этого дела, как он мне велел.
Чепмен был мужчиной среднего сложения, с кудрявыми волосами, в очках, как бы намекавших, что он не прочь казаться человеком, который много читает и усваивает новые знания. Мне приходилось встречать прокуроров, одевавшихся и подававших себя так, будто они с большей охотой охотились бы на уток, чем возглавляли юридическое учреждение. Но Чепмен был профессионален, обходителен, и обращение его казалось довольно приятным. Меня заинтриговало, что он сразу же заговорил об опасениях других представителей правоохранительных органов, и поначалу я приободрился, думая, что он намерен провести со мной честный разговор, без отвлекающих факторов и лишнего позерства.
— Что ж, я это ценю, — ответил я. — Меня очень беспокоит дело Макмиллиана. Я читал протокол, и, честно говоря, у меня есть серьезные сомнения насчет его виновности и оправданности такого приговора.
— Да, дело было громкое, в этом нет никаких сомнений. Вы же понимаете, что я не имел никакого отношения к этому преследованию, не правда ли?
— Конечно, понимаю.
— Это было одно из самых возмутительных преступлений в истории округа Монро, и ваш клиент вызвал крайний гнев многих здешних жителей. Люди до сих пор рассержены, мистер Стивенсон. На взгляд некоторых из них, Уолтер Макмиллиан еще легко отделался.
Такое начало меня разочаровало: Чепмен казался совершенно убежденным в виновности Уолтера. Но я не сдавался.
— Да, это было чудовищное, трагическое преступление, так что гнев — чувство понятное, — ответил я. — Но, осудив не того человека, нельзя ничего добиться. Сделал ли Макмиллиан что-то плохое — следует решать суду. А если суд несправедлив или если свидетели дали ложные показания, мы никак не можем узнать, виновен он или нет.
— Ну, наверное, в настоящее время вы — единственный человек, который считает этот суд несправедливым. Как я и говорил, я в преследовании участия не принимал.
Меня охватило разочарование, и Чепмен, наверное, заметил, что я нетерпеливо ерзаю на стуле. Я думал о десятках чернокожих, с которыми встречался и которые горько жаловались на преследование в отношении Уолтера, и понимал, что Чепмен либо наивен, либо намеренно равнодушен — если не что похуже. И безуспешно пытался не показать собственного разочарования.
— Я не единственный человек, у которого возникли вопросы в связи с этим делом, мистер Чепмен. Таких людей — целая община, и некоторые из них утверждают, что были вместе с Уолтером Макмиллианом за много миль от места преступления, когда оно совершалось. Эти люди верят в его невиновность. Есть люди, с которыми он работал, абсолютно убежденные в том, что он не совершал этого преступления.
— Говорил я с некоторыми из этих людей, — отозвался Чепмен, — и единственное, что у них есть, — это их частное неинформированное мнение. Фактов у них нет. Слушайте, я могу прямо сейчас сказать вам, что никому нет дела до того, кто там спал с Карен Келли. Есть доказательства, уличающие Уолтера Макмиллиана в этом убийстве, и моя задача — отстаивать его осуждение.
Он явно начал раздражаться и повысил голос. Тот спокойный и любопытствующий взгляд, которым он окинул меня поначалу, сменился выражением гнева и неприязни.
— Итак, вы предъявили обвинение в лжесвидетельстве человеку только за то, что он возразил позиции штата. Вы намерены преследовать каждого, кто усомнится в доказательствах по этому делу?
Теперь и я повысил тон — то самое, чего пытался избежать, — но отношение Чепмена меня спровоцировало.
— Прецедентное право Алабамы четко говорит о том, что обвинение в лжесвидетельстве не может быть выдвинуто в отсутствие четких и убедительных доказательств того, что было сделано ложное утверждение, — продолжал я. — Предварительное обвинение в лжесвидетельстве производит впечатление тактики, использованной для того, чтобы запугать людей и не дать им выступить с показаниями, противоречащими позиции штата. Обвинение против мистера Хьюстона кажется совершенно недопустимым, мистер Чепмен, и юридически неоправданным.
Я понимал, что читаю Чепмену нотацию и что ему это не по нраву, но я хотел, чтобы он знал: мы намерены защищать Уолтера всерьез.
— Так вы и Дарнелла Хьюстона тоже представляете?
— Да, представляю.
— Ну я не уверен, что вы можете это делать, мистер Стивенсон. Думаю, здесь возможен конфликт, — проговорил он, и тон его голоса переменился, из сварливого вдруг стал невыразительно небрежным. — Но не волнуйтесь, я могу отозвать обвинение в лжесвидетельстве против Хьюстона. Теперь, когда судья отклонил ваше ходатайство о повторном слушании дела, мне совершенно не интересно выдвигать обвинения против Дарнелла Хьюстона. Но я хочу, чтобы люди знали: если они будут давать ложные показания касательно этого дела, то их привлекут к ответственности.
Я растерялся и даже был несколько ошеломлен.
— О чем вы говорите? Ходатайство о пересмотре дела отклонено?
— Да, судья уже отклонил ваше ходатайство. Должно быть, вы не получили свой экземпляр его постановления. Он сейчас здесь, в Мобиле, поэтому иногда возникают проблемы с почтой.
Я постарался скрыть удивление от того, что суд вынес постановление по делу, даже не разрешив провести слушание. И спросил:
— Значит, вы не заинтересованы в расследовании того, что говорит Дарнелл Хьюстон? Возможности, что главный свидетель штата может лгать?
— Главный свидетель штата — Ральф Майерс.
Стало ясно, что Чепмен изучал дело пристальнее, чем сам поначалу утверждал.
Чтение протокола суда показало мне, что нашлись люди, готовые игнорировать доказательства, логику и здравый смысл, только бы осудить кого-то и уверить общество в том, что преступление раскрыто, а убийца наказан.
— Без показаний Хьюстона осуждение было бы необоснованным, — сказал я, сбавив тон. — По теории штата, Майерс — сообщник, а законодательство штата требует подтверждения показаний сообщника, которое может исходить только от Хукса. Мистер Хьюстон говорит, что Хукс лжет, что делает его показания критически важным моментом, который следовало бы рассмотреть в суде.
Я сознавал свою правоту. В этом вопросе закон выражался как нельзя более ясно. Но я также знал, что разговариваю с человеком, которому плевать на то, что там гласит закон. Я знал, никакие мои слова Чепмена не убедят, но все равно чувствовал потребность их высказать.
Чепмен поднялся. Я видел, что он раздражен моими назиданиями и юридическими аргументами, и был совершенно уверен, что он считает меня назойливым типом.
— Мне кажется, это вопрос, который вам нужно будет поднять на апелляции, мистер Стивенсон. Можете сказать мистеру Хьюстону, что обвинения против него сняты. Это я могу для вас всех сделать — но и только.
Тон Чепмена был пренебрежительным, и когда он повернулся ко мне спиной, я понял, что он завершил разговор и теперь ждет не дождется, когда я уберусь из его кабинета.
Я вышел оттуда совершенно расстроенный. Чепмен не был ни недружелюбным, ни враждебным. Однако с его безразличием к невиновности Макмиллиана было трудно смириться. Чтение протокола суда показало мне, что нашлись люди, готовые игнорировать доказательства, логику и здравый смысл, только бы осудить кого-то и уверить общество в том, что преступление раскрыто, а убийца наказан. Но после личного разговора с одним из этих людей мне было еще труднее принять иррациональную логику, приведшую к осуждению Уолтера.
Чепмен не выступал обвинителем в деле, и я надеялся, он, возможно, не захочет защищать столь шаткую позицию; но стало ясно, что он погряз в существующем нарративе точно так же, как и все его участники. Я и прежде видел во многих делах злоупотребление властью, но этот случай расстраивал меня особенно, поскольку жертвой несправедливости был не только один подсудимый, но и целое общество. Я подал свою стопку ходатайств, просто чтобы гарантировать: если они не откажутся от обвинений, мы будем с ними бороться. Идя по коридорам суда к выходу, я увидел еще одну афишу об очередной постановке «Убить пересмешника», что лишь усилило мое возмущение.
После освобождения под залог Дарнелл сидел дома. Я заехал к нему, чтобы обсудить мою встречу с окружным прокурором. Он порадовался тому, что обвинения против него будут сняты, но все еще был потрясен недавними переживаниями. Я объяснил парню, что действия штата в отношении него незаконны и что мы могли бы подать против властей гражданский иск, но он не проявил интереса к этой идее. На самом деле я и сам не считал подачу гражданского иска такой уж хорошей тактикой, поскольку это могло бы подставить его под дальнейшее преследование, но мне не хотелось, чтобы он думал, будто я не готов за него бороться.
— Мистер Стивенсон, все, чего я желал, — это рассказать правду. Я не могу садиться в тюрьму и скажу вам честно — эти люди меня напугали!
— Я понимаю, — ответил я, — но то, что они сделали, незаконно, и я хочу, чтобы вы знали, что не сделали ничего дурного. Это они вели себя совершенно неприемлемо. Они пытаются запугать вас.
— Ну так у них получается! То, что я говорил вам, — правда, и я за это ручаюсь. Но я не могу позволить, чтобы эти люди за мной