Я спустился в камеру и передал Уолтеру костюм. Сказал, что дома готовится праздник после окончания слушания. Тюремная администрация не разрешила Уолтеру привезти в суд свои вещи, отказавшись признавать, что он может быть освобожден, поэтому нам предстояло еще раз вернуться в Холман, прежде чем ехать домой к Макмиллиану. Я также сообщил, что снял для него номер в гостинице в Монтгомери и что, пожалуй, безопаснее всего будет следующие несколько дней ночевать в нем.
Затем я без особой охоты рассказал ему о своем разговоре с Минни. Он, кажется, не ожидал такого и обиделся, но не стал надолго задерживаться на этих чувствах:
— Это очень счастливый день для меня. И ничто не может испортить момент, когда получаешь назад свою свободу.
— Ну в какой-то момент вам все же придется поговорить, — заметил я.
Я поднялся наверх и обнаружил, что Томми Чепмен ждет меня в зале суда.
— Когда мы закончим, я хотел бы пожать ему руку, — сказал он мне. — Как думаете, он не будет против?
— Думаю, он оценит.
— Это дело преподало мне такие уроки… я и предполагать не мог, что придется этому учиться.
— Всем нам многому пришлось научиться, Томми.
В зале повсюду были помощники шерифа. Когда прибыл Бернар, мы кратко посоветовались с ним, сидя за столом защиты, а потом бейлиф пригласил нас в комнату судьи. Судья Нортон вышел в отставку за пару недель до постановления апелляционного суда. Новый судья, Памела Баскаб, тепло приветствовала меня. Мы обменялись любезностями, а потом принялись обсуждать то, что будет происходить во время слушания. Все были на удивление милы и вежливы.
— Мистер Стивенсон, если вы просто представите свое ходатайство и кратко расскажете суть дела, то мне не понадобятся никакие прения или заявления, я намерена удовлетворить ходатайство немедленно, чтобы вы смогли поехать домой. Мы сможем сделать это быстро, — заверила меня судья.
Мы вышли в зал суда. На этом заседании было больше чернокожих присяжных, чем я видел за все свои прежние появления в этом суде. Металлодетектора на сей раз не было, как и грозной собаки. Зал был полон родственников и сторонников Уолтера. А за стенами суда приветственно кричали другие чернокожие, которым не хватило места внутри. Орда вооруженных камерами и микрофонами журналистов не помещалась в переполненном зале.
Наконец ввели Уолтера, одетого в черный костюм и белую рубашку, которые я ему привез. Он был красив и подтянут — совершенно другой человек. Помощники шерифа не стали надевать на него ни кандалы, ни наручники, поэтому он вошел в зал, махая рукой родственникам и друзьям. Они видели его только в белых тюремных робах все шесть лет с момента первого слушания дела в суде, и многие в толпе ахнули, когда он вошел в зал в костюме. Год за годом родственники и сторонники Уолтера сталкивались с грозными взглядами и угрозами выдворить их из зала, когда они выражали эмоции во время слушаний, но сегодня помощники шерифа молча принимали их экспрессивную жизнерадостность.
Я думал о том, насколько велика вероятность, что сотни, а может, и тысячи других людей, таких же невиновных, как Уолтер, никогда не получат той помощи, в которой нуждаются.
Судья заняла свое место, и я вышел вперед, чтобы начать выступление. Я кратко рассказал историю дела и сообщил суду, что и защита, и штат ходатайствуют перед судом о снятии всех обвинений. Судья быстро удовлетворила ходатайство и спросила, будут ли дальнейшие пожелания. И совершенно неожиданно для себя я ощутил в душе странную неразбериху. Я-то думал, что решение вызовет у меня радость и торжество. Все были в прекрасном настроении. Судья и прокурор внезапно сделались великодушными и любезными. Словно всем хотелось позаботиться о том, чтобы ни у кого не осталось никаких горьких чувств или затаенных обид.
Уолтер был в экстазе — и вполне обоснованно. Но меня смущал закипавший во мне гнев. Мы вот-вот должны были в последний раз выйти из зала суда, и я начал думать о том, сколько боли и страданий было причинено Уолтеру, его семье и всему обществу. Я думал о том, что, если бы судья Роберт Э. Ли Кей единоличным решением не отменил вердикт присяжных о пожизненном заключении и не вынес смертный приговор — что и привлекло наше внимание к этому делу, — Уолтер, вероятно, провел бы остаток своей жизни в тюрьме и умер бы в камере. Я думал о том, насколько велика вероятность, что сотни, а может, и тысячи других людей, таких же невиновных, как Уолтер, никогда не получат той помощи, в которой нуждаются. Я знал, что сейчас не время и не место произносить обличительные речи или жаловаться, но не смог удержаться от последнего замечания:
— Ваша честь, я лишь хочу, перед тем как мы закончим, сказать еще следующее. Осудить этого ложно обвиненного человека за убийство и посадить его в тюрьму смертников за то, чего он не совершал, оказалось слишком легко, и слишком трудно было добиться его освобождения, доказав невиновность. В нашем штате существуют серьезные проблемы, и предстоит проделать важную работу.
После этого я сел на место, и судья объявила, что больше не задерживает Уолтера. И вот так он стал свободным человеком.
Макмиллиан стиснул меня в объятиях, и я подал платок, чтобы он утер слезы. Я подвел его к Чепмену, и они обменялись рукопожатием. Чернокожие помощники шерифа, державшиеся поблизости, проводили нас к задней двери, которая вела к лестнице на первый этаж, где дожидалась толпа репортеров. Один из помощников поощрительно похлопал меня по спине со словами:
— Это потрясающе, приятель! Это просто потрясающе!
Пока мы отвечали на вопросы прессы, Уолтер держался поближе ко мне. Я видел, что он ошеломлен происходящим, поэтому через пару минут пресек расспросы, и мы двинулись к главному входу здания суда. Телевизионщики следовали за нами по пятам. Когда мы вышли на улицу, десятки людей разразились приветственными криками, размахивая самодельными плакатами. Родственники Макмиллиана ринулись обнимать его; мне тоже досталось немало объятий. Внуки Уолтера хватали деда за руки. Старики, с которыми я не был знаком, подходили, чтобы обнять его. Уолтер не мог поверить, что столько людей пришло сюда ради него. Даже когда кто-то приближался, чтобы просто пожать ему руку, он отвечал объятием. Я рассказал всем, что нам с Бернаром придется еще раз отвезти Уолтера в тюрьму и что оттуда мы поедем прямо к нему домой. Нам потребовался почти час, чтобы пробиться сквозь толпу к машине.
Оказавшись снаружи, мы не могли увидеть их, но все так же громко звенели голоса — еще более пронзительные из-за этой «бестелесности», но полные радостного возбуждения и надежды.
По дороге в тюрьму Уолтер рассказывал мне, как его товарищи-заключенные в последний вечер устроили для него особое богослужение. Они пришли вместе помолиться за него и обнять напоследок. Макмиллиан сказал, что чувствует себя виноватым в том, что бросает их. Я ответил, что на нем нет вины — все эти люди были рады узнать, что он отправляется домой. Его освобождение стало символом надежды в этом безнадежном месте.
Несмотря на мои заверения, что мы в скором времени будем дома, вся толпа увязалась вслед за нами в тюрьму. Пресса, съемочные группы местного телевидения, родственники — словом, все. Когда мы подъезжали к Холману, за нами по дороге тянулся целый караван сотрудников СМИ и «группы поддержки». Я припарковался и вошел в главные ворота, чтобы объяснить охраннику на вышке, что не имею ничего общего с этими людьми: я знал, что у охраны есть строгие инструкции в отношении допуска людей, приезжавших к тюрьме без серьезного повода. Но охранник только замахал руками, приглашая нас внутрь. Никто не попытался заставить наш эскорт развернуться и уехать.
Мы зашли в здание тюремной администрации, чтобы забрать вещи Уолтера: его юридические документы, письма от меня, письма от родственников и сторонников, Библию, наручные часы, которые были на нем в момент ареста, и бумажник, который был при нем в июне 1987 года, когда начался весь этот кошмар. В бумажнике так и лежали 23 доллара. Уолтер раздарил остальным узникам тюрьмы свой веер, словарь и те продукты, что оставались у него в камере. Я видел, что начальник тюрьмы наблюдал за нами из своего кабинета, пока мы забирали вещи Уолтера, но к нам он так и не вышел.
Несколько охранников провожали нас взглядами, пока мы выходили из главных ворот тюрьмы. Снаружи по-прежнему толпились люди. Я увидел миссис Уильямс. Уолтер подошел обнять ее. Выпустив его из объятий, женщина оглянулась и, отыскав меня взглядом, задорно подмигнула. Я не смог удержаться от смеха.
Заключенные из своих камер видели толпу, собравшуюся снаружи, и принялись выкрикивать одобрительные напутствия Уолтеру, пока он шел к воротам. Оказавшись снаружи, мы не могли увидеть их, но все так же громко звенели голоса — еще более пронзительные из-за этой «бестелесности», но полные радостного возбуждения и надежды. Одним из последних мы услышали крик:
— Оставайся сильным, приятель! Оставайся сильным!
Уолтер крикнул в ответ:
— Заметано!
Идя к машине, он поднял руки и замахал ими, точно собирался отправиться в полет. Бросил на меня взгляд и сказал:
— Я как птица, я точь-в-точь как птица!
12. Мама, мама
Однажды прохладным ветреным мартовским вечером Марша Колби вышла на улицы Нью-Йорка в элегантном темно-синем вечернем платье, взяв под руку мужа. Она мечтала о таком моменте несколько лет. Женщина с огромным любопытством упивалась видами и звуками, пока они шли по запруженным толпами людей тротуарам. Огромные здания на горизонте тянулись к небу, машины проносились по улицам Гринвич-Виллидж. Стайки нью-йоркских студентов и уличных художников не обращали на них внимания, пока супруги шли через парк на Вашингтон-сквер. Казалось, они попали прямиком в какой-то кинофильм.
Белая женщина из бедного городка в алабамской глубинке, Марша никогда прежде не бывала в Нью-Йорке, но ей предстояло нынче вечером присутствовать на званом ужине вместе с двумя сотнями других гостей. Все это было восхитительно, но все то время, пока они с мужем шли к ресторану, ее не отпускало какое-то странное чувство. Вскоре она поняла, что это такое. Свобода! Она шла по улицам самого ослепительного города на свете вместе с мужем, и она была свободна. Это было чудесное чувство. Гораздо чудеснее всего, что она могла себе представить раньше — до того, как ее приговорили к пожизненному заключению без права на условно-досрочное освобождение в женской тюрьме имени Джулии Тутвайлер.