авившись на собственные ноги.
Он сказал, что, если когда-нибудь выйдет из тюрьмы, хочет стать репортером, чтобы «рассказывать людям, что происходит на самом деле».
Я подошел к нему и представился. Его лицо было залито слезами, глаза покраснели и припухли, но он поднял на меня взгляд и восторженно захлопал в ладоши.
— Да! Да! Мистер Брайан! — Он улыбнулся и протянул мне обе руки, которые я осторожно пожал.
Я сам перевез Джо в тесный кабинет, чтобы поговорить. Он продолжал тихо радоваться и возбужденно хлопать. Мне пришлось поспорить с сопровождающим охранником, чтобы получить разрешение закрыть дверь и переговорить с Джо конфиденциально. Наконец тот уступил. Казалось, Джо немного расслабился, когда я закрыл дверь. Несмотря на ужасающий старт нашей встречи, он был необыкновенно жизнерадостен. Я не мог избавиться от ощущения, будто разговариваю с маленьким ребенком.
Я рассказал Джо, как нас расстроило, что штат уничтожил биологические улики, которые позволили бы доказать его невиновность с помощью анализа ДНК. Мы выяснили, что за прошедшие годы и жертва, и один из его бывших подельников умерли. Другой подельник не желал ничего рассказывать о том, что случилось на самом деле, и из-за этого было невероятно трудно оспорить осуждение Джо. Затем я изложил нашу новую идею — оспорить его приговор как антиконституционный: это был еще один возможный вариант его возвращения домой. Джо отвечал улыбкой на все мои объяснения, хотя было ясно, что он ничего в них не понимает. У него на коленях лежал большой блокнот, и когда я закончил, он сказал мне, что подготовил вопросы к нашей встрече.
Все время нашего разговора я не мог отделаться от мысли, что Джо испытывает гораздо больший энтузиазм и волнение от встречи, чем я ожидал, учитывая его историю. Рассказывая мне о том, что подготовил вопросы, он буквально кипел эмоциями. Он сказал, что, если когда-нибудь выйдет из тюрьмы, хочет стать репортером, чтобы «рассказывать людям, что происходит на самом деле». И с огромной гордостью заявил, что готов начать интервью.
— Джо, я с радостью отвечу на ваши вопросы, — заверил я. — Задавайте!
Он стал читать с некоторым трудом:
— У вас есть дети? — и выжидающе посмотрел на меня.
— Нет, у меня нет детей. Но есть племянники и племянницы.
— Какой ваш любимый цвет? — Он снова предвкушающе улыбнулся.
Я хмыкнул, поскольку любимого цвета у меня нет, но мне хотелось что-то ему ответить:
— Коричневый.
— Ладно, мой последний вопрос — самый важный. — Он быстро взглянул на меня своими большими глазами и улыбнулся. Потом посерьезнел и прочел вопрос: — Кто ваш любимый персонаж из мультфильмов? — Когда Джо снова взглянул на меня, его лицо сияло. — Пожалуйста, отвечайте честно. Мне очень нужно это знать.
Я не смог ничего придумать, и мне пришлось сделать некоторое усилие, чтобы продолжать улыбаться:
— Ого, Джо! Ну и вопрос! Вот честное слово — не знаю. Можно мне подумать над ответом и потом сообщить его вам? Я пришлю его в письме.
Он с энтузиазмом закивал.
В следующие три месяца на меня хлынула лавина написанных корявым почерком писем, чуть ли не по письму в день. Эти письма обычно представляли собой короткие предложения, описывавшие, что Джо сегодня ел или какую программу смотрел по телевизору. Иногда это просто были два-три стиха из Библии, которые он переписал. Он каждый раз просил меня ответить ему и сообщить, выправляется ли его почерк. Иногда в этих письмах была всего пара слов или один-единственный вопрос — например: «У вас есть друзья?»
Мы подали петицию, оспаривая приговор Джо как неконституционно жестокое и необычное наказание. Мы знали, что будут процедурные возражения против подачи петиции спустя почти двадцать лет после вынесения Джо приговора, но думали, что недавнее решение Верховного суда, запретившее смертный приговор для несовершеннолетних, дает нам основания для смягчения. В 2005 г. суд признал, что различия между детьми и взрослыми требуют, чтобы дети были ограждены от смертной казни согласно Восьмой поправке. Мы с сотрудниками обсуждали, можно ли воспользоваться ссылками на конституционные нормы, запрещавшие казнить детей, как юридической основой для оспаривания пожизненных приговоров несовершеннолетним.
Оба подростка стали избивать мужчину, а потом подожгли трейлер. Коул Кэннон погиб, а мальчикам предъявили обвинение в тяжком убийстве.
Такие же опротестования приговоров к пожизненному заключению мы подали в связи с делами нескольких других детей, включая дело Йэна Мануэля. Йэна по-прежнему держали в одиночном заключении во Флориде. Мы подали протесты по похожим делам в штатах Миссури, Мичиган, Айова, Миссисипи, Северная Каролина, Арканзас, Делавэр, Висконсин, Небраска и Южная Дакота. Подали иск в Пенсильвании, чтобы помочь Трине Гарнетт — девушке, которая была осуждена за поджог. Она по-прежнему вела трудную жизнь в женской тюрьме, но была рада, что мы, возможно, сумеем что-то сделать, чтобы изменить ее приговор. В Калифорнии мы подали иск по делу Антонио Нуньеса.
В Алабаме таких исков было два. Эшли Джонс было четырнадцать лет. Ее осудили за убийство двух родственников, когда бойфренд, который был старше, пытался помочь ей сбежать из дома. За плечами у Эшли жизнь, полная ужасающего неблагополучия и насилия. Еще подростком, отбывая наказание в женской тюрьме Тутвайлер, она начала писать мне и задавать вопросы о различных юридических решениях, о которых читала в газете. Она никогда не просила адвокатской помощи; просто спрашивала о том, что прочла, и выражала интерес к законодательству и нашей работе. Потом начала присылать письма с поздравлениями всякий раз, когда нам удавалось добиться отмены смертного приговора. Когда мы решили обжаловать пожизненные приговоры, примененные к детям, я сообщил ей, что мы, возможно, наконец-то сумеем изменить ее приговор. Она была в восторге.
Эван Миллер был еще одним четырнадцатилетним, приговоренным в Алабаме к смерти в тюрьме. Он был из бедной белой семьи, уроженцем Северной Алабамы. Его трудная жизнь была пронизана попытками суицида, которые начались еще в семь лет, когда он учился в начальной школе. Родители Эвана были склонны к насилию и имели проблемы с наркотической зависимостью, поэтому его время от времени передавали под опеку в другие семьи, но на момент совершения преступления он жил с матерью. Однажды вечером сосед, Коул Кэннон, мужчина средних лет, пришел к ним в дом, чтобы купить наркотики. Четырнадцатилетний Эван и его шестнадцатилетний друг пошли вместе с соседом к нему домой поиграть в карты. Кэннон дал подросткам наркотики и играл с ними в «пьяные» игры. В какой-то момент он послал их купить еще наркотиков. Подростки вернулись и засиделись у него допоздна. Под конец посиделок они решили, что Кэннон отключился, и попытались украсть его бумажник. Кэннон резко очнулся и бросился на Эвана. Старший подросток в ответ ударил мужчину битой по голове. Оба подростка стали избивать мужчину, а потом подожгли трейлер. Коул Кэннон погиб, а мальчикам предъявили обвинение в тяжком убийстве. Старший вступил в сделку с обвинением и получил пожизненный приговор с возможностью условно-досрочного освобождения, в то время как Эван был осужден и приговорен к пожизненному без права освобождения.
Я вмешался в дело Эвана сразу после суда и подал ходатайство о сокращении срока его приговора, несмотря на то, что пожизненное заключение было обязательным для любого обвиняемого, осужденного за тяжкое убийство, но слишком юного, чтобы быть преданным смертной казни. Прокурор возражал: «Я считаю, что его следовало бы казнить. Он заслуживает смертной казни», — после чего пожаловался, что закон больше не дает права казнить детей, потому что ему не терпится посадить этого четырнадцатилетнего преступника на электрический стул и убить его. Судья ответил на наше ходатайство отказом.
Когда я навещал Эвана в тюрьме, мы вели долгие разговоры. Он любил поговорить о первом, что приходило на ум, когда мы были вместе, — только бы продлить эти встречи. Мы разговаривали о спорте и физических упражнениях, о книгах, о его родителях, о музыке, обо всем, чем он хотел бы заняться, когда вырастет. Как правило, он был оживлен и взволнован во время этих встреч, хотя в те моменты, когда долго не приходили письма от родителей или в тюрьме случался какой-нибудь неприятный инцидент, становился крайне подавленным. Эвану были непонятны враждебные и агрессивные поступки заключенных и других людей, окружавших его. Однажды он рассказал мне, что охранник ударил его кулаком в грудь только за то, что он во время еды задал какой-то вопрос. И, говоря об этом, заплакал, потому что просто не мог понять, почему охранник это сделал.
Эвана отправили отбывать наказание в исправительное учреждение Сент-Клер — тюрьму максимального уровня безопасности для взрослых преступников. Вскоре после его прибытия туда на Эвана напал другой заключенный и нанес ему девять колотых ран. Мальчик выздоровел без особых физических осложнений, но он был травмирован этим переживанием и дезориентирован его жестокостью. Говоря же о собственном преступлении, Эван, казалось, искренне не понимал, как такое могло случиться, что он совершил столь разрушительный поступок.
На него напали и закололи ножами несколько подростков, которые вломились в его квартиру, чтобы украсть черно-белый телевизор. Деду было восемьдесят шесть лет.
В большинстве дел пожизненно приговоренных несовершеннолетних, которыми мы занимались, преступниками были клиенты, которые так же, как и Эван, не понимали собственного подросткового поведения. Многие из них возмужали и стали взрослыми людьми, гораздо более вдумчивыми и склонными к размышлениям; теперь они были способны принимать ответственные и правильные решения. Почти все дела подобного рода были окрашены трагической иронией: нынешние заключенные ничем не напоминали тех запутавшихся детей, которые когда-то совершили насильственные преступления; все они в чем-то значительно изменились. Это отличало их от большинства моих клиентов, которые совершили преступления уже во взрослом возрасте. Да и то, что я занимался делами подростков, совершивших насильственные преступления, само по себе содержало элемент иронии.