не в Монтгомери. Я съездил туда, чтобы переговорить с его лечащим врачом, и тот сказал, что у Уолтера развивается деменция, вероятно, вызванная травмой, и ему понадобится постоянный уход. Кроме того, врач предупредил, что недуг будет прогрессировать, и больной, вполне вероятно, станет недееспособным.
Я встретился с родственниками Уолтера в своем офисе и договорился, что он переедет в Хантсвиль к родственнице, способной обеспечить ему постоянный уход. На какое-то время это решило вопрос, но Макмиллиан там вел себя неспокойно, к тому же у него кончились деньги, и он перебрался обратно в Монровилль, где за ним согласилась присматривать сестра, Кейти Ли. На какое-то время ему стало намного лучше, но потом состояние снова начало ухудшаться.
Его сестра сообщила мне, что он стал по вечерам выходить из дома и не мог найти дорогу обратно. Кроме того, Уолтер стал сильно пить, чего никогда прежде не делал.
Вскоре возникла необходимость устроить Уолтера в учреждение, обеспечивающее уход за престарелыми и людьми в нестабильном состоянии сознания. В большинстве таких мест его отказывались принимать из-за того, что он был обвинен в преступлении. Мы объясняли, что он был осужден неправомерно и затем оправдан, но, несмотря на это, нам не удавалось убедить администрацию принять его. К тому времени у EJI был в штате социальный работник, Мария Моррисон, которая начала работать с Уолтером и его семьей, чтобы найти для него подходящее учреждение. Это был крайне трудный процесс, полный разочарований и способный довести до бешенства. Наконец Мария отыскала заведение в Монтгомери, которое согласилось ненадолго — не более чем на 90 дней — приютить Уолтера. Туда он и отправился, а мы стали решать, что делать дальше.
Все это несказанно печалило меня. Объем нашей работы рос слишком быстро. Я только-только завершил прения по делу Джо Салливена в Верховном суде США и в тревоге ожидал решения. Верховный суд штата Алабама назначил даты казней нескольким смертникам, завершившим апелляционный процесс. Мы годами страшились того, что произойдет, когда существенное число осужденных заключенных истощит все возможности апелляций. Теперь более чем десяти людям грозило назначение даты казни. Мы понимали, что будет крайне трудно блокировать эти решения, учитывая, каков был в тот момент юридический климат в Алабаме, и ограничения на пересмотр дел со смертными приговорами в федеральном суде. Я созвал на совещание наших сотрудников, и мы приняли трудное решение представлять всех людей с запланированными датами казни, не получавших адвокатской помощи.
В его глазах плескалась печаль, какой я никогда прежде не видел. Когда я смотрел на него, у меня сжималось сердце; какой-то части моей души нестерпимо хотелось развернуться и уйти.
Через пару недель я впал в глубокое уныние. Меня тревожили даты казней в Алабаме, назначенные в каждом втором месяце. Я переживал о том, что будет делать Верховный суд США со всеми детьми, обреченными умереть в тюрьме, теперь, когда ему некуда деться от рассмотрения этого вопроса. Меня волновало наше финансирование и мысли о том, достаточно ли у нас сотрудников и ресурсов, чтобы соответствовать требованиям растущего портфеля дел. Я переживал за нескольких клиентов, испытывавших серьезные трудности. Короче говоря, когда я добрался до пансионата в Монтгомери, чтобы повидаться с Уолтером через неделю после его заселения туда, было такое ощущение, что я только и делаю, что беспокоюсь.
Быший заключенный-смертник сидел в общей гостиной вместе со стариками, накачанными сильнодействующими препаратами, и смотрел телевизор. Было больно видеть его в больничном халате среди настолько немощных и недееспособных людей. Прежде чем войти в комнату, я застыл на пороге и вгляделся в него; он еще не успел меня увидеть. Уолтер выглядел сонным и несчастным, его фигура безвольно осела в мягком кресле, он опустил голову, подпирая ее рукой. Взгляд был направлен примерно в сторону экрана, но было не похоже, что внимание занято программой. Он был небрит, и к подбородку пристали засохшие крошки еды. В его глазах плескалась печаль, какой я никогда прежде не видел. Когда я смотрел на него, у меня сжималось сердце; какой-то части моей души нестерпимо хотелось развернуться и уйти. Медсестра увидела, что я стою в дверях, и спросила, пришел ли я повидаться с кем-то из пациентов. Я ответил утвердительно, и она сочувственно улыбнулась.
Когда женщина проводила меня в комнату, я подошел к Уолтеру и положил руку ему на плечо. Он шевельнулся и поднял взгляд, и тут же на его лице расцвела широкая улыбка.
— Эй, смотрите-ка, кто пришел! — Голос его звучал радостно, и вдруг он стал снова похож на самого себя. Уолтер рассмеялся и встал с кресла. Мы обнялись. У меня отлегло от сердца: мне говорили, что не так давно он перестал узнавать некоторых родственников.
— Как поживаешь? — спросил я. Он слегка опирался на меня, делая шаги.
— Ну ты же знаешь, у меня всегда все в порядке.
И мы двинулись по коридору в его комнату, где можно было поговорить наедине.
— Как чувствуешь себя? Получше?
Это был не самый разумный вопрос, но меня немного тревожил вид Уолтера. Он похудел, и завязки его больничного халата на спине не были завязаны; казалось, он этого не замечал. Я остановил его.
— Погоди-ка, дай я помогу…
Я завязал узелок, и мы продолжили путь. Он двигался медленно и осторожно, шаркая шлепанцами по полу, словно забыл, как надо поднимать ноги. Сделав пару шагов по коридору, он схватил мой локоть и тяжело опирался на меня, пока мы неторопливо двигались дальше.
— Так вот, я говорил им, этим людям, что у меня полным-полно машин, полным-полно машин. — Он говорил, чеканя слова, возбужденно — я уже давно не слышал от него таких эмоций. — Всех цветов, форм и размеров! И этот человек говорит: «Твои машины не на ходу». А я ему: а вот и на ходу! — Он посмотрел на меня. — Может быть, тебе придется поговорить с этим человеком о моих машинах, ладно?
Я кивнул и вспомнил его свалку металлолома.
— У тебя действительно много машин…
— Сам знаю! — оборвал он меня и рассмеялся. — Так вот, я говорил им, этим людям, но они мне не верили. А я говорил им! — Теперь он улыбался и посмеивался, но вид у него был растерянный; Уолтер был не похож на себя. — Они, люди эти, думают, что я не знаю, о чем говорю, но я-то точно знаю, о чем говорю!
Речь его звучала решительно, с вызовом. Мы добрались до его комнаты. Он уселся на кровать, а я подтащил к ней стул. Уолтер умолк, притих, потом внезапно сильно встревожился.
— Ну что ж, похоже, я снова сюда вернулся, — проговорил он с тяжким вздохом. — Они таки снова засадили меня в тюрьму для смертников.
Голос у него был похоронный.
— Я старался, старался, старался, но они никак не хотят оставить меня в покое. — Он пристально посмотрел мне в глаза. — Зачем они делают с людьми то, что делают со мной, — вот чего я никогда не пойму. Почему люди вот такие? Я занимаюсь собственными делами. Я никого не обижаю. Я стараюсь поступать правильно, но что бы я ни делал, они приходят и снова сажают меня в тюрьму для смертников — ни за что ни про что! Я никому ничего не сделал. Ничего, ничего, ничего!
Он разволновался, и я успокаивающе положил руку ему на локоть.
— Эй, все нормально, — постарался я сказать как можно мягче. — Все не так плохо, как кажется. Я думаю…
— Ты же вызволишь меня отсюда, верно? Ты вызволишь меня снова из тюрьмы?
— Уолтер, это не тюрьма. Ты не очень хорошо себя чувствовал, и поэтому ты здесь, чтобы выздороветь. Это больница.
— Они снова меня достали, и ты должен мне помочь!
У него начиналась паника, и я не понимал, что делать. Потом он заплакал.
— Пожалуйста, вызволи меня отсюда. Пожалуйста! Они казнят меня ни за что, а я не хочу умереть на электрическом стуле.
Он рыдал с таким отчаянием, что это встревожило меня.
«Мы не понимали, о чем он говорит, и тогда одна из наших девочек поискала его в Интернете, и мы прочли, что с ним случилось. Кое-кто говорил, такому человеку здесь не место, но я ответила, что наша работа — помогать любому, кто нуждается в помощи».
Я пересел к нему на кровать и обнял его за плечи.
— Все нормально, все нормально, Уолтер, все будет хорошо. Все будет хорошо…
Его била дрожь, и я поднялся, чтобы он мог прилечь. Когда его голова коснулась подушки, он перестал плакать. Я начал тихонько рассказывать ему о том, что мы пытаемся устроить все так, чтобы он мог жить дома, и нам нужно найти помощь, и проблема в том, что ему на самом деле небезопасно быть одному. Говоря все это, я видел, что глаза у него начали слипаться, и через пару минут он крепко уснул. Мы провели вместе меньше двадцати минут. Я укрыл его одеялом и стал смотреть, как он спит.
Выйдя в коридор, я спросил одну из медсестер, как дела у Уолтера.
— Он очень милый дядечка, — ответила мне женщина. — С ним так приятно иметь дело! Он вежлив с сотрудниками, очень обходителен и мягок. Иногда расстраивается и начинает говорить о тюрьме и смертном приговоре. Мы не понимали, о чем он говорит, и тогда одна из наших девочек поискала его в Интернете, и мы прочли, что́ с ним случилось. Кое-кто говорил, такому человеку здесь не место, но я ответила, что наша работа — помогать любому, кто нуждается в помощи.
— Так ведь штат признал, что он не сделал ничего плохого. Он невиновен.
Медсестра ласково посмотрела на меня.
— Я-то это понимаю, мистер Стивенсон, но многие люди здесь думают, что раз уж человек попал в тюрьму, то не важно, за дело или нет, — он становится опасен, и они не хотят иметь с ним ничего общего.
— Что ж, очень жаль, — вот и все, что я сумел выдавить в ответ.
Я уезжал из пансионата потрясенный и растревоженный. Стоило мне сделать шаг за порог, как зазвонил телефон: Верховный суд Алабамы только что назначил очередную дату казни. Один из лучших адвокатов EJI теперь работал заместителем директора. Рэнди Сасскинд стажировался у нас, когда учился в Джорджтаунском университете, и стал штатным поверенным сразу после окончания юридической школы. Он показал себя как выдающийся судебный адвокат и крайне эффективный проект-менеджер. Я позвонил Рэнди, и мы обсудили, что можно сделать, чтобы блокировать казнь, хотя оба понимали, что на этой стадии будет трудно добиться отсрочки. Я рассказал о своем посещении Уолтера и о том, как больно было видеть его таким. Мы немного помолчали — с нами это часто случается во время разговоров.