Из мглы забвенья встань – и соверши,
Но мыслей не разбрасывай в тиши —
Пути твои минувшие не гладки.
В затворничестве по сердцу пришлась
Не сгинувшая невидаль наитья —
Измаялась, но лета дождалась
И с песнею моей переплелась, —
И с осенью осознанная связь
Из непогоди вызовет открытья.
Коснувшиеся краешком чутья
Событий всех, упрямятся мгновенья,
Которым вряд ли не дали житья,
Не налили горчащего питья, —
Прибавившие сердцу колотья,
Но вынесшие к свету откровенья.
«Не в стогу, видать, находить иглу…»
Не в стогу, видать, находить иглу,
Не во мгле отнюдь продевая нить,
Чтоб комар-мизгирь цепенел в углу,
Чтоб одних жалеть, а других винить.
И не то чтоб шёлк расстилался здесь,
До ворот Востока раскинув путь,
Но пичужий щёлк приживался весь,
Эту ткань пространства успев кольнуть.
Не пыли, дорога, у днешних стен,
Не коли, игла, золотую плоть,
Чтобы плыть ладье, испытавшей плен,
Чтобы новой сути добыть щепоть.
Чтобы жгучей соли хватило нам
До скончанья века сего на всех,
Не хоромы, братья, нужны, а храм,
Где бы общий мы отмолили грех.
Целованьем царским не всяк велик,
Толкованьем книжным не всяк спасён, —
И не ворон там пировать привык,
Где проходит осторонь вещий сон.
То не ветер сызнова крепнет, шал,
То не вечер засветло вдруг пришёл —
Небосвод высок и надменно-ал,
А земле пора отдохнуть от зол.
«То роем пчёл, то птичьим говорком…»
То роем пчёл, то птичьим говорком,
Наречьем свищущим, щебечущим, щемящим,
На веки вечные прощаясь, точно ком
Застыл в гортани, – паводком звенящим,
Шумящим выводком, незримым локотком,
Ещё мелькающим и тающим в лазури,
Чтоб все, кто всё-таки владеют языком,
Лоскутья домыслов кроили по фигуре,
Чтоб тот, кто с кем-нибудь хоть чуточку знаком,
Хотя бы изредка здоровался когда-то,
Привык довольствоваться даже пустяком,
Вниманья требуя предвзято,
Приходит осень – всё-таки при ней,
Неумолимой и печальной,
И жесты сдержанней, и тон куда скромней,
Чем там, в наивности поры первоначальной,
В невинных опытах, ненайденных словах,
Ещё желающих принять иные формы,
Чем им положено, – а нынче дело швах,
А там обрушатся и непогодь, и штормы
На эту почву с глиной пополам,
С хрустящей россыпью по кромке самоцветной,
А там, как водится, такой пойдёт бедлам,
Что дом насупится с досадой безответной
На эту плещущую всем, что под рукой,
Куда попало, только бы попала,
Погоду, бредящую влагой день-деньской,
Бубнящую, что за ночь накропала,
В накрапе каверзном оконного стекла,
Что вряд ли выдержит всю мощь её крутую,
Всю горечь тайную, что кровью истекла,
Всю помощь странную, что всё же не впустую,
Как ни крути, но всё-таки дана
Как бы порукою за то, что завтра будет,
Приходит осень – то-то и она
Живёт, как Бог положит и рассудит.
«И свет звезды в теснине междуречья…»
И свет звезды в теснине междуречья,
Где вывихи эпохи да увечья
Сквозь узорочье памяти прошли,
В ушко игольное втянулись нитью плотной,
Прихватывая следом дух болотный,
То рядом различаешь, то вдали.
Чей будешь ты? – да тот, кто годы прожил,
Кто помыслы рассеянные множил,
Сомненьями да вымыслами сыт
Настолько, что куда теперь скитаться! —
Ах, только бы с покоем не расстаться,
А воля пусть о прошлом голосит.
Утешит ли всё то, что оживляло
Слова твои – и в горе прославляло
То радость мирозданья, то любовь, —
Твоё неизъяснимое, родное,
Привыкшее держаться стороною,
Таившееся, влившееся в кровь?
Не время ли, как в детстве, оглядеться,
Озябнув – отдышаться, обогреться,
Привыкнув – научиться отвыкать
От бремени обыденного, чтобы
Прожить и впредь вне зависти и злобы? —
Попробуй-ка такого поискать!
«Каждой твари – пара в подлунном мире…»
Каждой твари – пара в подлунном мире
На ковчеге том, где стол, и ложе, —
Не своими ль в доску, себя транжиря,
На чужом пиру мы стареем всё же?
По ранжиру каждый, пожалуй, может,
Перекличке вняв, у стены застынуть, —
Но какая, друже, обида гложет,
Если кто-то хочет ряды покинуть!
Нет покоя, брат, и в помине даже —
Из неволи мы, из тоски да боли,
Запоздали мы, потому-то, враже,
Ты рассыплешь вдосталь хрустящей соли.
То ли дело свет, что в себе хранили,
То ли дело дух, что несли с собою, —
Хоронили всех – а потом ценили,
Укоряли всех, кто в ладах с судьбою.
У эпохи было лицо рябое,
По приказу шла от неё зараза, —
Но куда бы нас ни вели гурьбою,
У неё на всех не хватало сглаза.
Слово «раб» изгнал я из всех законов,
Что в пути своём на ветрах воспринял, —
И знавал я столько ночей бессонных,
Что покров над всем, что живёт, раскинул.
Слово царь я тем на земле прославил,
Что на царство, может быть, венчан речью,
Потому-то всё, что воспел, оставил
На степной окраине, – там, за Сечью.
Не касайся, враже, того, что свято,
Исцеляйся, друже, всем тем, что скрыто
В стороне от смут, у черты заката,
Где от кривды есть у тебя защита.
«Шумит над вами жёлтая листва,…»
Шумит над вами жёлтая листва,
Друзья мои, – и порознь вы, и вместе,
А всё-таки достаточно родства
И таинства – для горести и чести.
И празднества старинного черты,
Где радости нам выпало так много,
С годами точно светом налиты,
И верю я, что это вот – от Бога.
Пред утренним туманом этажи
Нам брезжили в застойные годины, —
Кто пил, как мы? – попробуй завяжи,
Когда не всё ли, в общем-то, едино!
Кто выжил – цел, но сколько вас в земле,
Друзья мои, – и с кем ни говорю я,
О вас – в толпе, в хандре, навеселе,
В беспамятстве оставленных – горюю.
И ветер налетающий, застыв,
Приветствую пред осенью свинцовой,
Немотствующий выстрадав мотив
Из лучших дней, приправленных перцовой.
Отшельничать мне, други, не впервой —
Впотьмах полынь в руках переминаю.
Седеющей качая головой,
Чтоб разом не сгустилась мгла ночная.
Ночь киммерийская
Ночь киммерийская – на шаг от ворожбы,
На полдороге до крещенья, —
В поту холодном выгнутые лбы
И зрения полёт, как обращенье
К немым свидетельницам путаницы всей,
Всей несуразицы окрестной —
Высоким звёздам, – зёрна ли рассей
Над запрокинутою бездной,
Листву стряхни ли жухлую с ветвей,
Тори ли узкую тропинку
В любую сторону, прямее иль кривей,
Себе и людям не в новинку, —
Ты не отвяжешься от этой темноты
И только с мясом оторвёшься
От этой маревом раскинувшей цветы
Поры, где вряд ли отзовёшься
На чей-то голос, выгнутый струной,
Звучащий грустью осторожной,
Чтоб море выплеснуло с полною луной
Какой-то ветер невозможный,
Чтоб всё живущее напитывалось вновь
Какой-то странною тревогой,
Ещё сулящею, как некогда, любовь
Безумцу в хижине убогой.
Широких масел выплески в ночи,
Ворчанье чёрное чрезмерной акварели,
Гуаши ссохшейся, – и лучше не молчи,
Покуда людям мы не надоели,
Покуда ржавые звенят ещё ключи
И тени в месиво заброшены густое,
Где шарят сослепу фонарные лучи,
Как гости странные у века на постое,
По чердакам, по всяким закуткам,
Спросонья, может быть, а может, и с похмелья —
Заначки нет ли там? – и цедят по глоткам
Остатки прежнего веселья, —
Ухмылки жалкие расшатанных оград,
Обмолвки едкие изъеденных ступеней,
Задворки вязкие, которым чёрт не брат,
Сады опавшие в обрывках песнопений,
Которым врозь прожить нельзя никак,
Все вместе, сборищем, с которым сжился вроде,
Уже отринуты, – судьбы почуяв знак,
Почти невидимый, как точка в небосводе,
Глазок оттаявший, негаданный укол
Иглы цыганской с вьющеюся нитью
Событий будущих, поскольку час пришёл,
Уже доверишься наитью, —
А там и ветер южный налетит,
Желающий с размахом разгуляться,
Волчком закрутится, сквозь щели просвистит,
Тем паче некого бояться, —
И все последствия безумства на заре
Неумолимо обнажатся, —
И нет причин хандрить мне в ноябре,