Прежде всего посмотрим, какие здесь есть известные знаки. Знак «человек», он хорошо знает его. Этот значит «не есть», «не иметь». За ним тоже знакомый знак он не раз встречался ему раньше, еще во время работы в Японии. Он соответствует русскому «то». Выходит, это условное предложение. Теперь пороемся в своем словаре. Знак после «человека» известен из «Жемчужины в руке» и означает «далекое», «отдаленный». Следующий тоже есть в тангутско-китайском словаре, соответствует значению «думать». Что же получается? «Если человек не думает о далеком, то…» Что же то? знак, судя по «Жемчужине», означает «определенно», «обязательно». Удачная фраза. Расположенное за ним слово тоже зафиксировано в «Жемчужине». Вот оно, «родной», «близкий», предпоследнее и последнее слова известны из текста «Лотосовой сутры» — «беспокойство» и «иметь». Итак, всю фразу можно перевести так: «Если человек не думает об отдаленном, то непременно в близком беспокойство (будет) иметь». Какой-то уж очень знакомый текст. Похоже, что это «Лунь-юй». Не лежит ли перед ним тангутский перевод знаменитых «Изречений» Конфуция, о котором известно из китайских источников?
Николай Александрович встал и вышел из хранилища рукописей в библиотеку за книгой. Долго листает китайский текст «Лунь-юя». Вот, кажется, нужное место. Да, так и есть. В главе XV, параграфе 12, по-китайски тот же текст. Догадка подтвердилась. Перед ним тангутский перевод одной из самых популярных в древнем Китае книг. Теперь предстоит строка за строкой сверять китайский и тангутский тексты, пополнять и пополнять словарь новыми знаками.
А эта книжка изрядно потрепана. Николай Александрович посмотрел оглавления разделов. Что-то похожее на стихи. Он еще раз перелистал измятые листы. И тут только заметил, что на обратной стороне каждого листа четким почерком записано много стихотворений. Перелистал книгу в третий раз, вглядываясь в расплывающиеся строки — каждое заглавие кончалось одним и тем же словом «ода». Оды, настоящие тангутские оды! Даже в рукописи! А вдруг, это просто стихи, переведенные с китайского? Надо немедленно разузнать.
Николай Александрович стал выписывать одно стихотворение за другим, стараясь особенно точно воспроизводить знаки в тех местах, где они стерлись. Назавтра с раннего утра он взялся за расшифровку первой оды. Работа продвигалась медленно. Значение не всех знаков было известно, ода изобиловала собственными именами. Стало ясно, что прочесть ее всю пока не удастся. Но уже те места, которые были поняты, представляли значительный интерес:
Наша матушка Ама стала (рода] истоком,
[это] серебряное чрево и груди златые.
Хорошее семя не прерывается и носит название Вэймин.
Так. Значит в оде речь идет о предках государей Ся! Что же дальше?
Когда же впоследствии
широко развернулось потомство,
[появился] Ми Се-хук.
С момента рожденья имел он два зуба;
Когда же подрос он,
все десять удач в нем одном собрались
(?) Ведя за собой семь всадников,
он явился, чтоб быть государем.
Се-хук? Кто же такой Се-хук? В китайских источниках такой тангутский вождь не упоминается. Невский несколько раз перечитывает переведенный отрывок. Пока ничего не ясно. Стоило бы еще раз посмотреть жизнеописания тангутских государей, приведенные в истории династии Сун. И в биографии Цзи-цяня, первого государя Ся, его внимание привлекли такие строки: «Родился в области Иньчжоу, в Удинхэ, родившись, имел зубы» «Родившись, имел зубы»? А как сказано в оде?
С момента рожденья имел он два зуба…
Цзи-цянь был первым государем Ся. И в оде сказано:
явился, чтоб быть государем.
Ясно, речь идет об одном и том же лице. Тангутская ода подтверждает сведения китайского источника, и загадочный Се-хук — это Цзи-цянь.
Ода в честь создателя тангутской письменности увлекла его так, что он забросил все свои дела и занимался ею около недели, пока не поревел все, что смог. Учитель Ири. Вероятный Ели Жэнь-юн китайских летописей. Он по праву может считаться отцом тангутской культуры.
Николай Александрович Невский расшифровывает стихотворение за стихотворением, и перед ним постепенно раскрывается вся прелесть тангутской поэзии. Конечно, она развивалась под влиянием поэзии китайской и тибетской. В стихах есть китаизмы, китайские образы. Но что прежде всего бросается в глаза уже при первом знакомстве с тангутскими одами? Любовь к своей родине и гордость за свою культуру, за то, что тангуты ни в чем не уступают соседям и имеют нечто свое. Как это говорится в «Крупинках золота на ладони»?
Минья (тангуты) смело и бодро идут вперед,
Кидане ступают медленным шагом,
Тибетцы большею частью чтут будд и монахов,
Китайцы же все любят светскую литературу.
Довольно меткая характеристика соседей, хотя и не лишенная некоторого самодовольства!
А вот строки из другой оды:
Среди тысячи миров нет подобного
Стране верховьев Белой
с ее совершенным, светлым царем.
Он царей [всех] восьми направлений
гнева не поднимает,
С народами четырех морей
мир совместный берет.
Это, вероятно, о Жэнь-сяо. При нем в тангутском государстве царил мир, и оно процветало.
Безусловно, вторая половина XII века — это вершина расцвета тангутской культуры. Разве маленький народ, сто лет назад даже не имевший письменности, не мог гордиться своими достижениями? Он отстоял свою независимость и создал свое государство. Тангуты учились у китайцев и многое взяли у них. Немало им дал и Тибет. Но созданная ими культура была вполне самобытна.
Николай Александрович закрыл глаза. Ему представился Синцин, столица Ся. Город окружен садами и полями, изрезанными сотнями светлых ниточек — арычков. Вдали синеют Алашаньские горы. А где-то там, на востоке, за ласкающим глаз простором полей, течет Хуанхэ. Тут и там белеют субурганы.
Их много и в городе. Улицы полны народа. Солнце играет на блестящей черепице крыш императорского дворца. Люди трудятся, спешат по своим делам. Прошла группа монахов, бритых наголо, в свободных желтых одеждах, одно плечо обнажено. Проехал во дворец знатный военачальник со свитой. Жарко горит на солнце его позолоченный шлем. Кочевники в драных полушубках гонят на базар стадо баранов. А вон Мебу. Нарядился в новый зеленый халат. Опять побежал к своей возлюбленной. Соседи качают головами: быстро он промотает отцовское наследство. Вот уж вправду говорится:
Умный человек женское поведенье в расчет принимает.
Глупый человек женской наружностью дорожит.
Николай Александрович улыбнулся. Пожалуй, именно в тангутских пословицах он отчетливее всего услышал голос народа. Небольшая книжечка «Изречений», изданная в 1187 году — вон еще когда в тангутском государстве собирали фольклор, — дороже для него десятков томов буддийских сочинений. Правда, ее трудно читать. Зато сколько в тангутских пословицах и тонкой иронии и подлинной мудрости:
Если в натягивании лука и стрельбе слаб, стрелу не пускай.
Если речей говорить не умеешь, то рта не открывай.
На горе снег лежит, — значит, высокая.
В человеке достоинство есть, — значит благородный.
Непреложность смерти железом не свяжешь.
Быстротечность жизни пешком не догонишь.
Эту книгу следует перевести непременно. И в первую очередь. Тангутская культура… Она, конечно, была буддийской по преимуществу. Как много священных буддийских текстов было издано на тангутском языке. Тангуты блестяще владели ксилографией — техникой печатания с деревянных досок; образцы их можно увидеть на выставке в Эрмитаже. Тиражи отдельных изданий были необычайно высокими даже для наших дней — 50—100 тыс. экземпляров! Если бы об этом не сообщалось в послесловиях к изданиям буддийских текстов, Николай Александрович никогда не поверил бы таким цифрам. Тангуты переводили будДийские сочинения с китайского и тибетского языков, создавали их сами. Сочинения тангутских буддистов носили проповеднический, мистический или созерцательный характер.
Буддийские монастыри были и центрами культуры. Они имели огромные библиотеки, большой штат ученых монахов, знавших, кроме родного, китайский, тибетский, уйгурский языки и санскрит. При монастырях жили талантливые музыканты и танцоры, непременные участники всех религиозных мистерий.
Николай Александрович вспомнил живую, выразительную сценку, изображенную на одной из хара-хотоских икон Эрмитажа. Четыре человека в простых зеленых куртках и шароварах. Два музыканта: первый играет на флейте, второй — на лире; третий танцует, четвертый хлопает в ладоши. В стороне — два коня.
Иконопись Хара-Хото восхищала Н. А. Невского разнообразием красок, сюжетов, причудливым смешением стилей — китайского, тибетского и других, из-за которых явственно проглядывала тангутская манера письма.
Особенно нравилась ему одна из лучших икон коллекции — будда Амида[59] с двумя бодисатвами[60], принимающий душу праведника в раю Сукхавати — Совершенного блаженства. Эта чудесная страна находится где-то на западе, и правит ею будда Амида. Там благоухают необыкновенными ароматами цветы и плоды, звучит музыка неземной красоты, целебные воды прудов семи драгоценностей омывают праведников по первому их желанию, и стоит только подумать о еде, как перед ними появляются блюда с напитками и яствами. Так описывается рай будды Амиды в одной из буддийских сутр.
На другой иконе рай изображен более подробно. В пруду с золотой водой плавают девять лотосов — синие, розовые, белые, — в них покоятся души праведников. В центре — громадный, ветвящийся стебель лотоса, на его среднем ответвлении сидит сам будда Амида, золотисто-желтый, с открытым правым плечом, в красном платье с узкими золотыми полосками по краям. Письмо иконы — тонкое, изящное, краски яркие.