– Тебе за спиннинг двадцать пять долларов не выручить, – сказал первый. – Спорим на что хочешь.
– Да он же еще форели-то не поймал! – внезапно сказал третий, и они оба закричали:
– А что я тебе говорю? Как этого человека зовут? А вот скажи, скажи! Нет такого человека, и все!
– Да заткнитесь вы, – сказал второй. – Смотрите, вот она.
Они перегнулись через перила, неподвижные, совсем одинаковые, и их удочки, тонкие косые линии в солнечном свете, тоже совсем одинаковые. Форель неторопливо поднялась к поверхности, чуть колышущаяся, растущая тень; снова крохотная воронка медленно растаяла, уносимая течением.
– Во дает! – пробормотал первый.
– Мы-то ее больше и не ловим, – сказал он. – Мы просто смотрим, как приезжие бостонцы стараются.
– А разве другой рыбы в этой заводи нет?
– Нет. Она всю разогнала. Лучше всего тут клюет пониже у омута.
– А вот и нет, – сказал второй. – У мастерской Биглоу клюет еще лучше, две на одну. – И они принялись спорить, где клюет лучше, а потом внезапно замолчали, глядя, как форель снова поднимается к поверхности и крутящийся водоворот засасывает кусочек неба. Я спросил, далеко ли до ближайшего города. Они объяснили.
– А трамвайная остановка вон там, ближняя то есть, – сказал второй, показывая назад на дорогу. – А вам куда?
– Никуда. Я просто гуляю.
– Вы из университета?
– Да. А в этом городе есть фабрики?
– Фабрики? – Они посмотрели на меня.
– Нет, – сказал второй. – В городе нету. – Они оглядели мой костюм. – Вы что, работу ищете?
– А мастерская Биглоу? – сказал третий. – Это же фабрика.
– Тоже мне фабрика! Ему настоящая нужна.
– С гудком, – сказал я. – Я ни одного часового гудка не слышал.
– А, – сказал второй. – На унитарианской церкви есть часы на колокольне. Можете узнать время по ним. А что, у вас на этой цепочке часов нет?
– Я их сломал сегодня утром. – Я показал им мои часы. Они принялись сосредоточенно их рассматривать.
– Еще идут, – сказал второй. – А почем такие часы?
– Это подарок, – сказал я. – Мне их подарил отец, когда я кончил школу.
– А вы что, канадец? – сказал третий. Волосы у него были рыжие.
– Почему канадец?
– Нет, он говорит вовсе не так, как они, – сказал второй. – Я слышал, как они говорят. А он говорит, как негры-певцы на ярмарке.
– Эй! – сказал третий. – Вот он тебя сейчас как стукнет!
– Это за что же?
– А ты сказал, что он говорит, как цветной.
– Заткнись ты, – сказал второй. – Как подыметесь на тот холм, так и увидите колокольню.
Я поблагодарил их.
– Удачной ловли. Только старушку вы не ловите. Она заслужила, чтобы ее оставили в покое.
– Эту рыбу никому не поймать, – сказал первый. Они перегнулись через перила, глядя в воду, три удочки в солнечном свете, как три косые нити желтого огня. Я шел по своей тени, снова втаптывая ее в узорную тень деревьев. Дорога изгибалась, уходя все выше от воды. Она пересекла гребень холма и извивами уходила вниз, увлекая взгляд, мысли вперед, под тихие зеленые своды, к квадратной башенке над деревьями и к круглому глазу часов, но еще очень далекому. Я сел на траву у дороги. Трава была высокой, неисчислимой. Тени на дороге были неподвижны, словно их нанесли по трафарету косыми карандашами солнечных лучей. Но это был всего только поезд, и мало-помалу он затих за деревьями, этот долгий звук, и тут я услышал мои часы и замирающий шум поезда, как будто он уносился через другой месяц, через другое лето, где-то еще, мчась под повисшей чайкой, и мчалось все. Кроме Джеральда. А он будет величественно грести в августейшем одиночестве через полдень, выгребая из полудня вверх по нескончаемому сияющему воздуху, как в апофеозе, возносясь в сонную бесконечность, где только он и чайка: она – ужасающе неподвижная, и он – в размеренных гребках и выносах весел, воплощение инерции, и мир, крохотный под их тенями на солнце. Кэдди этот мерзавец этот мерзавец Кэдди
Их голоса поднялись над гребнем, и три тонкие удочки, как уравновешенные нити бегущего огня. Они посмотрели на меня, проходя мимо, не замедляя шага.
– Ну, – сказал я, – что-то я ее не вижу.
– А мы ее и не ловили, – сказал первый. – Эту рыбу никому не поймать.
– Вон часы, – сказал второй, указывая. – Подойдите чуть поближе, и будет видно, который час.
– Да, – сказал я. – Хорошо. – Я встал. – Вы идете в город?
– Мы идем к омуту ловить голавлей, – сказал первый.
– У омута ничего не поймаешь, – сказал второй.
– А ты, конечно, попрешься к мастерской, где купальщики всю рыбу распугали.
– У омута ничего не поймаешь.
– А мы нигде ничего не поймаем, если будем стоять на месте, – сказал третий.
– И чего ты все омут да омут, – сказал второй. – Там же ничего не поймаешь.
– Ну, так и не ходи, – сказал первый. – Ты ко мне веревочкой не привязан.
– Пошли к мастерской искупаемся, – сказал третий.
– Я пойду к омуту удить, – сказал первый. – А вы как хотите.
– Ну-ка, скажи, когда ты в последний раз слышал, что в омуте хоть что-нибудь поймали? – сказал второй третьему.
– Пошли к мастерской искупаемся, – сказал третий. Башенка медленно опускалась за деревья, круглый циферблат часов был еще достаточно далеко. Мы шли по узорной тени. Мы подошли к яблоневому саду, бело-розовому. Он был полон пчел, мы уже слышали их гуденье.
– Пошли к мастерской искупаемся, – сказал третий. Около сада от дороги ответвлялась тропка. Третий мальчик замедлил шаг и остановился. Первый пошел дальше, пятнышки солнечного света скользили по удочке, по его плечам и вниз по спине. – Да брось ты, а? – сказал третий. Второй мальчик тоже остановился. Почему тебе необходимо выйти замуж Кэдди
Ты хочешь чтобы я сказала это по-твоему если я скажу это этого не будет
– Пошли к мастерской, – сказал он. – Да брось ты, а?
Первый мальчик продолжал идти вперед. Звука его шагов не было слышно: его босые подошвы опускались в неглубокую пыль бесшумнее листьев. В саду пчелиное гудение звучало как крепчающий ветер – звук, зачарованный перед самым крещендо и остающийся все таким же. Дорога шла вдоль ограды, под смыкающимися арками, разорванная цветением, растворяющаяся в деревьях. Солнечный свет косо падал на нее, скудный и нетерпеливый. Желтые мотыльки вспыхивали в тени, как пятнышки солнца.
– Чего тебе приспичило идти к омуту? – сказал второй мальчик. – Можешь удить и у мастерской, если тебе хочется.
– А пусть его идет, – сказал третий. Они смотрели вслед первому мальчику. Солнечный свет заплатками скользил по его идущим плечам, желтыми муравьями поблескивал на удилище.
– Кенни, – сказал второй. Скажи это отцу скажешь скажу я порождение моего отца Порождающий я сочинил его сотворил я его Скажи это ему и ничего не будет потому что он скажет что я не и тогда и ты и я ведь чадолюбие
– А ну, пошли, – сказал мальчик. – Они уже все там. – Они посмотрели вслед первому мальчику.
– Ладно, – сказали они вдруг, – ну и иди, маменькин сыночек. Если он искупается, у него волосы намокнут и его выдерут. – Они свернули на тропку и зашагали по ней; а желтые мотыльки косо вились над ними по краю тени.
это потому что нет ничего другого мне кажется что-то другое есть но если нет тогда я Ты убедишься что даже несправедливость едва ли стоит того чем ты себя считаешь. Он не посмотрел на меня: твердо сжатые губы, лицо, слегка отвернутое под мятой шляпой.
– Почему ты не пошел купаться с ними? – сказал я. этот мерзавец Кэдди
Значит ты старался затеять с ним ссору значит ты
Лжец и негодяй Кэдди выгнали из клуба за шулерство никто с ним не разговаривал на зимних экзаменах пытался списывать и его исключили
Ну и что я ведь не собираюсь играть в карты с
– Ты больше любишь удить рыбу, чем купаться? – сказал я. Гудение пчел отдалилось, но оставалось таким же, словно не оно претворялось в тишину, а просто разделяющая нас тишина увеличивалась, как поднимается вода в реке. Дорога снова повернула и превратилась в улицу между тенистыми газонами с белыми домиками. Кэдди этот мерзавец и ты можешь думать о Бенджи об отце и все-таки выйти я не обо мне
О чем еще я могу думать о чем еще я все время думаю Мальчик ушел с улицы. Он перелез через палисадник, ни разу не оглянувшись, прошел по газону к дереву, положил удилище, залез на дерево и сел на сук спиной к дороге, и пятна солнца наконец застыли без движения на его белой рубашке. Еще все время думаю я даже не могу плакать я умерла в прошлом году я говорила тебе но я тогда не понимала что это значит я не понимала что я говорю Дома на исходе августа бывают дни вроде этого, воздух легкий и нетерпеливый вроде этого, и в нем есть что-то грустное, ностальгическое, знакомое. Человек – итог своего климатического опыта, сказал отец. Человек – итог того, что владеет тобой. Задача на нечистые свойства, нудно доводимая до неизбежного нуля: ничья праха и желания. Но теперь я понимаю что я мертва говорю тебе
Тогда почему ты должна послушай мы можем уехать ты Бенджи и я где нас никто не знает где В двуколку была впряжена белая лошадь, ее копыта чмокали в неглубокой пыли, колеса в тонкой паутине спиц постукивали коротко и сухо, катясь вверх по склону под трепещущей шалью листьев. Вяз. Нет – вязум. Вязум.
На что на твои университетские деньги на деньги за которые они продали луг чтобы ты мог поступить в Гарвард разве ты не понимаешь ты теперь обязан кончить если ты не кончишь у него ничего не будет
Продали луг Его белая рубашка была неподвижна на суку во вспыхивающей тени. Колеса в тонкой паутине спиц. Под днищем двуколки дробное мельканье копыт, как движения дамских рук над вышивкой, уменьшаясь без продвижения вперед, точно некто, крутящий ножную мельницу, которую быстро утаскивают со сцены. Улица снова повернула. Теперь я увидел белую башенку, круглое глупое самоутверждение часов.