скажи еще раз
Далтон Эймес
ее кровь под моей ладонью билась все сильнее и сильнее
Она текла долго, и я ощущал свое лицо – холодное и какое-то мертвое, и мой глаз, и царапина у меня на пальце снова начала зудеть. Я слышал, как Шрив качает воду, потом он вернулся ко мне с тазиком, и в нем болтался круглый кусок сумерек с желтым краем, как уносящийся вдаль воздушный шар, а затем – мое отражение. Я попытался рассмотреть мое лицо.
– Перестала? – сказал Шрив. – Дай-ка мне платок. – Он попытался взять его из моих пальцев.
– Осторожнее, – сказал я. – Я и сам могу. Да, почти не идет. – Я обмакнул платок, расплескав шар. Платок окрасил воду. – Жаль, что у меня нет чистого платка.
– Для глаза тебе нужен бы кусок сырого мяса, – сказал Шрив. – Как пить дать будешь завтра с фонарем. Сукин сын, – сказал он.
– Ему здорово досталось? – Я выжал платок и попробовал стереть кровь с жилета.
– Ничего не выйдет, – сказал Шрив. – Придется отдать в чистку. Ну, прижми же его к глазу, чего ты ждешь?
– Что-то я все-таки сотру, – сказал я. Но она почти не отчищалась. – А в каком виде у меня воротничок?
– Не знаю, – сказал Шрив. – Прижми его к глазу. Вот так.
– Осторожнее, – сказал я. – Я и сам могу. Ему здорово досталось?
– Может быть, ты его и съездил разок. Может, я в эту секунду отвел глаза или мигнул. Он своим боксом разделал тебя под орех. Швырял тебя своим боксом куда хотел. Зачем тебе понадобилось лезть на него с кулаками? Дурак ты. Как ты себя чувствуешь?
– Я чувствую себя прекрасно, – сказал я. – Не найдется ли, чем мне почистить жилет?
– Забудь про свой дурацкий жилет. Глаз болит?
– Я чувствую себя прекрасно, – сказал я. Все было лиловатым и неподвижным, зелень неба бледнела за мезонином в золото, дым из трубы поднимался прямо вверх в безветренном воздухе. Я снова услышал, как кто-то качает воду. Какой-то человек наполнял ведерко, поглядывая на нас через качающееся плечо. За дверью прошла женщина, но она не посмотрела наружу. Я услышал, как где-то замычала корова.
– Ну ладно, – сказал Шрив. – Оставь жилет в покое и прижми платок к глазу. Я отправлю твой костюм в чистку завтра прямо с утра.
– Хорошо. Жалко, что я хоть кровью на него немножко не накапал.
– Сукин сын, – сказал Шрив. Из дома вышел Споуд, по-видимому, кончая разговаривать с женщиной, и направился к нам через двор. Он смотрел на меня своим холодным насмешливым взглядом.
– Ну, милок, – сказал он, глядя на меня. – Провалиться мне на этом месте, любишь ты хлопотные развлечения. Сначала похищаешь, потом дерешься. А по праздникам ты что делаешь? Жжешь дома?
– Я ничего, – сказал я. – Что сказала миссис Блэнд?
– Она жучит Джеральда за то, что он тебя раскровянил. А потом будет жучить тебя за то, что ты это допустил. Против драк она ничего не имеет, но вот кровь ей неприятна. По-моему ты несколько упал в ее мнении, потому что не умеешь сдерживать свою кровь. Как ты себя чувствуешь?
– Само собой, – сказал Шрив. – Раз уж тебе не дано быть Блэндом, так ты можешь это хоть немножко искупить, совершив прелюбодеяние или подравшись с кем-нибудь из них. А что именно, так это уж зависит от пола.
– Совершенно справедливо, – сказал Споуд. – Но я не знал, что Квентин пьян.
– А он и не пьян вовсе, – сказал Шрив. – Неужели только у пьяного может возникнуть желание врезать этому сукину сыну?
– Ну, мне теперь для такого желания придется сильно нализаться, я ведь видел, чем это кончилось для Квентина. Где он научился боксировать?
– Он каждый день ездил к Майку в город, – сказал я.
– Вот как? – сказал Споуд. – И ты знал про это, когда стукнул его?
– Не знаю, – сказал я. – Кажется. Да.
– Смочи его еще раз, – сказал Шрив. – Принести тебе свежей воды?
– Сойдет и эта, – сказал я, снова смочил платок и прижал его к глазу. – Если бы было чем почистить жилет.
Споуд все еще смотрел на меня.
– Послушай, – сказал он. – За что ты его ударил? Что он такого сказал?
– Не знаю. Я не знаю, почему я это сделал.
– Я сообразил, что происходит, только когда ты вдруг взвился и сказал: «У вас когда-нибудь была сестра? Была?», а когда он сказал – «нет», ты его ударил. Я замечал, что ты все время на него посматриваешь, но ты вроде бы даже не слышал, что говорят кругом, пока вдруг не взвился и не спросил у него, были у него сестры или нет.
– А, он трепался как обычно, – сказал Шрив. – Про своих женщин. Ну, знаешь его манеру говорить при девушках так, чтобы они не вполне понимали, про что он. Эти его паршивые намеки, и вранье, и прочее, что и смысла-то не имеет. Рассказывал нам про какую-то девочку в Атлантик-сити, с которой он уговорился в дансинге, а сам надул ее и отправился в отель спать, и как, лежа в постели, он жалел бедняжку, которая ждала его на набережной и осталась без того, чего ей требовалось. Рассуждал о телесной красоте и ее печальной участи, и как туго приходится женщинам: они без чего угодно могут обойтись, но только не без того, чтобы лечь на спину. Так сказать, Леда, рыскающая в кустах, стеная и вопия без своего лебедя. Сукин сын. Я бы сам ему врезал. Только я бы воспользовался ее проклятой корзинкой с вином.
– О! – сказал Споуд. – Защитник прекрасного пола. Милок, ты возбуждаешь не только восхищение, но и ужас.
Он посмотрел на меня холодно и насмешливо.
– Боже великий, – сказал он.
– Мне жаль, что я его ударил, – сказал я. – Как я выгляжу? Может, все-таки вернуться и покончить с этим?
– К черту извинения, – сказал Шрив. – Пусть идут ко всем чертям. Мы едем в город.
– Ему следует вернуться, чтобы они убедились, что он дерется как джентльмен, – сказал Споуд. – То есть получает по шеям, как истый джентльмен.
– В таком виде? – сказал Шрив. – Когда у него вся одежда в крови?
– Ну, ладно, – сказал Споуд. – Тебе лучше знать.
– Он ведь не может расхаживать в нижней рубашке, – сказал Шрив. – Он пока еще не старшекурсник. Пошли. Пора возвращаться в город.
– А тебе зачем ехать в город? – сказал я. – Ты можешь ехать на пикник.
– К черту их, – сказал Шрив. – Пошли. Ну.
– Что мне им сказать? – сказал Споуд. – Что вы с Квентином тоже подрались?
– Ничего не говори, – сказал Шрив. – Скажи ей, что срок контракта истек с заходом солнца. Пошли, Квентин. Я только спрошу у этой женщины, где тут ближайшая остановка междугородного…
– Нет, – сказал я. – Я не собираюсь возвращаться в город.
Шрив остановился, глядя на меня. Вполоборота его очки были похожи на маленькие желтые луны.
– Что же ты собираешься делать?
– Я пока еще не собираюсь возвращаться в город. А ты отправляйся на пикник. Скажи им, что я не захотел вернуться, потому что испачкал костюм.
– Послушай, – сказал он. – Что ты затеваешь?
– Ничего. Я прекрасно себя чувствую. Вы со Споудом идите к ним. Увидимся завтра. – Я пошел через двор к дороге.
– Ты знаешь, где остановка? – сказал Шрив.
– Найду. Увидимся завтра. Скажи миссис Блэнд, я очень сожалею, что испортил ее пикник. – Они стояли, глядя мне вслед. Я обошел дом. Мощеная дорожка вела к дороге. По обеим сторонам дорожки росли розы. Я вышел через калитку на дорогу. Она уходила вниз по склону к лесу, и там я различил возле нее авто. Я начал подниматься вверх по склону. По мере того как я поднимался, свет становился ярче, и я еще не добрался до гребня, когда услышал трамвай. Звук доносился сквозь сумерки откуда-то издалека, и я остановился и прислушался. Авто я больше не различал, но на дороге у дома стоял Шрив и смотрел вверх. Позади него на крыше дома, как тонкий слой краски, лежал желтый свет. Я взмахнул рукой и пошел дальше за гребень, прислушиваясь к трамваю. Затем дом исчез, и я остановился в зелено-желтом свете и услышал, что шум трамвая становится громче, громче, громче, а в тот миг, когда он начал затихать, он вдруг оборвался вовсе. Я подождал, пока не услышал, что он снова тронулся. И пошел дальше.
Я спускался, и свет медленно слабел, но не изменял своих свойств, словно это я, а не свет, становился другим, уменьшался, хотя еще можно было бы читать газету, даже когда дорога углубилась в лес. Очень скоро я дошел до проселка. И свернул на него. Он был у́же и темнее дороги, но когда он вывел меня к трамвайной остановке – еще одному деревянному навесу – свет оставался все тем же. После проселка он казался ярче, словно я шел по проселку сквозь ночь и вышел в утро. Очень скоро подошел трамвай. Я влез – они начали оглядываться на мой глаз – и выбрал свободное место слева.
В трамвае горели лампочки, а потому, пока мы ехали между деревьями, я не видел ничего, кроме собственного лица и женщины по ту сторону прохода в шляпке со сломанным пером на самой макушке, но едва мы выехали из-под деревьев, я снова увидел сумерки, такой свет, словно время вправду остановилось на какой-то срок и солнце висит прямо за горизонтом, и тогда мы проехали мимо навеса, где раньше старик ел что-то из бумажного мешочка, и дорога, уходящая вперед под сумерками в сумерки, и ощущение воды, быстрой и мирной, сразу же за ними. Затем трамвай снова поехал, и в открытую дверь ворвался сквозняк, и все усиливался, пока не просквозил весь вагон ароматом лета и темноты, но не жимолости. Аромат жимолости, по-моему, самый печальный из всех. Я помню их много. Глицинии, например. В дождливые дни, когда мама чувствовала себя не настолько плохо, чтобы вовсе не подходить к окнам, мы обыкновенно играли под глицинией. Когда мама оставалась лежать в постели, Дилси надевала на нас старые костюмчики и позволяла нам бежать под дождь, потому что, говаривала она, дождик детям никогда не вредит. Но если мама вставала, мы всегда сначала играли на веранде, пока она не говорила, что мы слишком шумим, и тогда мы выходили на дождь и играли у трельяжа с глицинией.
Это было то место, где я утром в последний раз увидел реку. Где-то тут. Я ощущал воду за сумерками, ее запах. Когда она весной начинала цвести и шел дождь этот запах был повсюду в другое время он был не так заметен но когда шел дождь этот запах начинал проникать в дом с сумерками то ли в сумерках дождь шел сильнее то ли было что-то в самом свете но только он всегда был особенно сильным в сумерках и я лежал в постели и думал когда же перестанет пахнуть когда же перестанет пахнуть. Сквозняк в дверях пахнул водой сырое ровное дыхание. Иногда мне удавалось усыпить себя повторяя снова и снова но потом когда запах жимолости смешался со всем этим оно уже олицетворяло ночь и тревогу казалось я лежал не засыпая и не бодрствуя глядя в длинный коридор серого полусвета где все что было надежным становилось смутным парадоксальным все что я сделал смутные тени все что я чувствовал в страдании обретало видимую форму искаженную изде