– Я спать не буду, – говорит мать. – Иди домой. Я обойдусь. Я счастлива буду посвятить ей остаток моей жизни, если этим воспрепятствую…
– Тише, – говорит Дилси. – Уж мы ее вырастим. А ты тоже иди ложись, – говорит она мне. – Тебе завтра в школу идти.
Я и ушел, но тут мать позвала меня обратно и стала плакаться.
– Ты моя единственная надежда, – говорит она. – Каждый вечер я благодарю Бога, что он дал мне тебя. – И пока мы ждали, чтобы они тронулись, она говорит: если и его должно было призвать, благодарю Бога, что мне остался ты, а не Квентин. Благодарю Бога, что ты не Компсон, потому что теперь у меня никого нет, кроме тебя и Мори, а я говорю: ну, без дяди Мори я бы отлично обошелся. А он все похлопывал ее по руке черной перчаткой и говорил в сторону. Он их снял, когда пришел его черед взять лопату. Пристроился одним из первых, где над ними держали зонтик, и они притопывали, чтобы сбить глину с башмаков, а она липла к лопатам, так что они их встряхивали, и она стукалась об него с глухим стуком, и когда я отошел за карету, то увидел, как он позади памятника опять прикладывается к бутылке. Я думал, он никогда не кончит, ведь на мне был новый костюм, но на колеса глины налипло совсем немного, только мать все равно увидела и говорит: не знаю, когда у тебя будет другой костюм, а дядя Мори говорит:
– Ну, ну. Не тревожься. Я же с тобой. Всегда.
Да, с нами. Всегда. Четвертое письмо было от него. Только чего его вскрывать. Я бы сам мог его написать, а то продекламировать по памяти, накинув для верности десять долларов. Но о том, другом письме было у меня подозрение. Я прямо предчувствовал, что она опять взялась за свои штучки. После того, первого раза она сразу стала осторожнее. Она быстро убедилась, что я другой породы, чем отец. Когда стали ее засыпать, мать, конечно, принялась плакать, и дядя Мори сел с ней и уехал. Он говорит: поедешь с кем-нибудь еще. Тебя всякий с удовольствием подвезет. Мне нужно скорее отвезти твою мать, а я хотел было сказать: чего же вы сразу не захватили две бутылки вместо одной, только вспомнил, где мы, ну и дал им уехать. Много им было дела до того, что я весь промок – ведь какое будет матери удовольствие опасаться, а не схватил ли я воспаление легких.
Ну, я начал думать об этом и смотрел, как они швыряют в нее землю и прихлопывают лопатами, точно раствор готовят или ставят изгородь, и мне стало как-то не по себе, и я решил немного прогуляться. Я подумал, если я пойду к городу, они меня нагонят и начнут усаживать, и прошел в глубину к негритянскому кладбищу. Я встал под можжевельниками, куда дождь почти совсем не попадал – только иногда немножко покапывало. Оттуда мне было видно, как они кончили и разошлись. Когда они все ушли, я подождал минуту и тоже пошел.
Мне надо было смотреть на тропинку, чтобы не залезть в мокрую траву, а потому я уже почти дошел туда, когда увидел, что она стоит там в черной накидке и глядит на цветы: я сразу понял, кто это, еще прежде, чем она повернулась, и посмотрела на меня, и откинула вуаль.
– Здравствуй, Джейсон, – говорит она и протягивает руку. Мы пожали друг другу руки.
– Что ты тут делаешь? – говорю я. – Мне казалось, ты обещала ей никогда сюда не возвращаться. Мне казалось, у тебя хватит ума не возвращаться.
– Да? – говорит она. И снова посмотрела на цветы. Их было не меньше, чем на пятьдесят долларов. Кто-то положил пучок на квентиновскую. – Тебе казалось?
– Ну, да я не удивляюсь, – говорю я. – От тебя чего хочешь можно ждать. Ты же никого не слушаешься. Тебе на всех наплевать.
– А, – говорит она. – Ты про то место в банке. – Она посмотрела на меня. – Мне жаль, что так получилось, Джейсон.
– Как не жаль, – говорю я. – Теперь ты посбавишь форсу. Только приезжать тебе было незачем. Ничего не осталось. Спроси у дяди Мори, если мне не веришь.
– Мне ничего не нужно, – говорит она. И посмотрела на могилу. – Почему меня не известили? – говорит она. – Я случайно увидела в газете. На последней странице. Случайно.
Я ничего не сказал. Мы стояли и смотрели на могилу, и тут я начал думать о том, как мы были маленькими, то да се, и опять мне стало не по себе, и я подумал, что теперь дядя Мори будет все время торчать в доме и всем заправлять, вот как сейчас, когда он меня бросил, чтобы я один добирался домой под дождем. Я говорю:
– Очень тебя это трогает, то-то ты тайком пробралась сюда, не успел он умереть. Только пользы тебе от этого никакой не будет. Не думай, что тебе удастся этим воспользоваться и пробраться назад. Если не можешь усидеть на своей лошади, так ходи пешком, – говорю я. – Мы в нашем доме даже имени твоего не знаем, – говорю я. – Ты это знаешь? Мы даже считаем, что ты там, где он и Квентин, – говорю я. – Ты это знаешь?
– Я знаю это, – говорит она. – Джейсон, – говорит она, глядя на могилу, – если ты устроишь, чтобы я могла минутку на нее посмотреть, я дам тебе пятьдесят долларов.
– Нет у тебя пятидесяти долларов, – говорю я.
– Ты это устроишь? – говорит она, не глядя на меня.
– Покажи, – говорю я. – Я не верю, что у тебя есть пятьдесят долларов.
Я видел, где ее руки копошились под накидкой, а потом она высунула руку. Провалиться мне, если в кулаке у нее не было полно денег. Я разглядел пару крупных бумажек.
– Он все еще дает тебе деньги? – говорю я. – Сколько он тебе посылает?
– Я дам тебе сто, – говорит она. – Устроишь?
– Минутку, и не больше, – говорю я. – И чтобы все, как я скажу: я и за тысячу долларов не соглашусь, чтобы она узнала.
– Да, – говорит она. – Как скажешь. Только бы мне ее на минутку увидеть. Я ни о чем не буду просить и ничего не сделаю. Я сразу уйду.
– Давай деньги, – говорю я.
– Я отдам их тебе после, – говорит она.
– Ты мне что, не доверяешь? – говорю я.
– Нет, – говорит она. – Я тебя знаю. Я выросла вместе с тобой.
– Уж кому-кому говорить о доверии, как не тебе, – говорю я. – Ну, – говорю я, – довольно с меня мокнуть под дождем. До свидания. – И я повернулся, чтобы уйти.
– Джейсон, – говорит она. Я остановился.
– Ну? – говорю я. – Только побыстрее. Я совсем промок.
– Хорошо, – говорит она. – Вот. – Вокруг никого не было видно. Я пошел назад и взял деньги. Она их все не выпускала. – Ты сделаешь это? – говорит она и глядит на меня из-под вуали. – Обещаешь?
– Давай же, – говорю я. – Ты что, ждешь, чтобы нас тут увидели?
Она выпустила их. Я положил деньги в карман.
– Ты сделаешь, Джейсон? – говорит она. – Я бы не стала тебя просить, если бы был другой выход.
– Тут ты права, другого выхода у тебя нет, – говорю я. – Конечно, сделаю. Я же сказал, что сделаю, верно? Только уж тебе придется делать все, как я говорю.
– Да, – говорит она. – Хорошо.
Ну, я сказал, где ей стоять, и пошел в прокатную конюшню. Я прибавил шагу и пришел туда, как раз когда они начали распрягать лошадей из кареты. Я спросил, расплатились ли за нее, а он сказал: нет, и я сказал, что миссис Компсон кое-что забыла и ей опять требуется карета, ну и ее мне дали. Правил Минк. Я купил ему сигару, и пока не начало темнеть, мы ездили и ездили по задворкам, чтобы его не увидели. Потом Минк сказал, что ему пора возвращаться, и я сказал, что куплю ему еще сигару, и мы въехали в проулок, и я через двор пошел к дому. Я постоял в передней, пока не услышал, что мать и дядя Мори наверху, а тогда пошел на кухню. Она и Бен были там с Дилси. Я сказал, что мать ее требует, и унес ее. Я отыскал дождевик дяди Мори, завернул ее, взял на руки, пошел в проулок и сел в карету. И велел Минку ехать к вокзалу. Он боялся ехать мимо конюшен, и нам пришлось ехать кружным путем, и я увидел, что она стоит на углу под фонарем, и велел Минку ехать возле самого тротуара, а потом, когда я скажу «погоняй», хлестнуть лошадей как следует. Тут я снял с нее дождевик и поднес ее к окошку, и Кэдди ее увидела, и так и кинулась к ней.
– Погоняй, Минк! – говорю я, и Минк хлестнул их, и мы пронеслись мимо нее, как пожарные. – А теперь садись на поезд, как обещала, – говорю я. Я видел в заднее окошко, что она бежит за нами. – Погоняй, – говорю я. – Поехали домой. – Когда мы поворачивали за угол, она все еще бежала.
Ну, я ночью пересчитал деньги еще раз и спрятал их, и мне полегчало. Я говорю, наверное, это тебя научит, ты теперь будешь знать, как лишать меня места, это тебе с рук не сойдет, и не надейся. Мне и в голову не приходило, что она не сдержит обещания и не уедет с вечерним поездом. Но тогда я еще мало чего о них знал, и у меня хватало глупости верить тому, что они говорят: на следующее утро, провалиться мне, если она не заявилась прямо в магазин, правда, у нее хватило ума опустить вуаль и ни с кем не заговаривать. Было это в субботу утром, раз я был в магазине, а она быстрым шагом в заднюю дверь и прямо к конторке.
– Лжец, – говорит она. – Лжец.
– Ты что, взбесилась? – говорю я. – Чего это ты вздумала? Тебя тут не хватало! – Она было открыла рот, но я ей его заткнул. Я говорю: – Из-за тебя я уже лишился одного места, ты что, хочешь, чтобы я и это потерял? Если тебе надо со мной поговорить, я встречусь с тобой где-нибудь, когда стемнеет. И о чем тебе со мной говорить? – говорю я. – Разве я не все сделал, что сказал? Я сказал: увидеть ее на минутку, так? Ну и разве ты ее не увидела? – Она стояла, смотрела на меня и дрожала, как в ознобе, а руки у нее стиснуты и подергиваются. – Я сделал то, что сказал, – говорю я. – А ты соврала. Ты же обещала, что уедешь с вечерним поездом. Разве не так? Разве не обещала? А если ты думаешь, что можешь получить назад деньги, то попробуй, – говорю я. – Да будь это тысяча долларов, все равно ты бы осталась у меня в долгу, ведь на какой риск я пошел. А если я увижу или услышу, что ты еще в городе после того, как уйдет поезд номер семнадцать, – говорю я, – я скажу матери и дяде Мори. А уж тогда жди, когда ты ее опять увидишь. – Она стояла, глядела на меня и выламывала пальцы.
– Будь ты проклят, – говорит она. – Будь ты проклят.