Дилси сказала, что мать в доме. Я вошел в переднюю и стал слушать, но ничего не услышал. Я поднялся наверх, но когда я проходил мимо ее двери, она меня окликнула.
– Я просто хотела знать, кто это, – говорит она. – Я тут столько времени провожу одна, что каждый звук слышу.
– Могла бы и не проводить, – говорю я. – Разъезжала бы целый день по гостям, как другие дамы, кто тебе мешает.
Она подошла к двери.
– Я подумала, не заболел ли ты, – говорит она. – Ведь тебе пришлось обедать второпях.
– Ну, подождем до следующего раза, – говорю я. – Чего тебе?
– Что-нибудь случилось? – говорит она.
– Откуда? – говорю я. – Неужто мне нельзя заехать домой посреди дня без того, чтобы всполошить весь дом.
– Ты Квентин не видел? – говорит она.
– Она в школе, – говорю я.
– Скоро четыре, – говорит она. – Я с полчаса назад слышала, как било три. Ей уже пора бы вернуться домой.
– Пора бы? – говорю я. – Когда это она возвращалась до темноты?
– Ей пора бы уже вернуться, – говорит она. – Когда я была девочкой…
– Тебя было кому на ум наставить, – говорю я. – А ее некому.
– Я ничего не могу с ней поделать, – говорит она. – Сколько ни пробовала.
– А мне по какой-то причине и попробовать не даешь, – говорю я. – Ну, так и будь довольна. – Я пошел к себе в комнату. Тихонько повернул ключ и стоял там, пока ручка не повернулась. Тут она говорит:
– Джейсон.
– Что? – говорю я.
– Я просто подумала, не случилось ли чего.
– Здесь – нет, – говорю я. – Обращайтесь по адресу.
– Я не хочу тебе надоедать, – говорит она.
– Рад слышать, – говорю я. – А то я не был уверен. Я думал, что, может быть, ошибаюсь. Тебе что-нибудь нужно?
Через минуту она говорит:
– Нет. Ничего. – И ушла. Я достал шкатулку, отсчитал деньги, снова спрятал шкатулку, отпер дверь и вышел. Я вспомнил было про камфору, а потом передумал, все равно уже поздно было. Да и поездка мне оставалась всего одна. Она стояла у своей двери и ждала.
– У тебя есть какое-нибудь поручение в город? – говорю я.
– Нет, – говорит она. – Я не хочу вмешиваться в твои дела. Но я не представляю, что я буду делать, если с тобой что-нибудь случится, Джейсон.
– У меня все в порядке, – говорю я. – Просто голова болит.
– Мне бы хотелось, чтобы ты принял аспирин, – говорит она. – Я знаю, ты не перестанешь пользоваться автомобилем.
– При чем тут автомобиль? – говорю я. – Как у человека может разболеться голова от автомобиля?
– Ты знаешь, что тебе всегда делалось нехорошо от бензина, – говорит она. – Еще когда ты был маленьким. Мне бы хотелось, чтобы ты принял аспирин.
– Ну, пусть и дальше хочется, – говорю я. – От этого вреда тебе не будет.
Я влез в машину и поехал назад в город. Только я свернул на улицу, как увидел, что навстречу несется «форд». И вдруг он остановился. Я услышал, как завизжали шины, он пошел юзом, дал задний, развернулся, и только я подумал, что за черт, как увидел этот красный галстук. А потом ее лицо в заднем окошке. Он рванул в боковой проезд. Я увидел, что он снова повернул, но только я выехал на параллельную улицу, а он уже сворачивает за угол и мчится как черт.
У меня в глазах стало красно. Чуть я узнал этот красный галстук после того, что я ей говорил, я про все забыл. Даже про головную боль вспомнил, только когда доехал до первой развилки и должен был остановиться. Вот мы тратим и тратим деньги на дороги, но, черт подери, это же все равно что ехать по крыше из гофрированного железа. Хотел бы я знать, как при таких условиях человек может догнать даже тачку. Я свой автомобиль берегу и не намерен разносить его на куски, словно какой-нибудь «форд». Ну, да ведь они его как пить дать угнали, так, конечно, им плевать. Я так говорю: кровь, она всегда сказывается. Если уж в тебе такая кровь, так от тебя чего угодно ждать можно. Я говорю, что бы там, по-твоему, ни была обязана для нее делать, ты все уже давно сделала. Я говорю, с этих пор тебе некого винить, кроме себя, потому что ты сама знаешь, как на твоем месте поступил бы любой разумный человек. Я говорю, если уж мне приходится все время разыгрывать из себя чертова сыщика, так я по крайней мере пойду туда, где мне за это будут платить.
Ну, так мне пришлось остановиться у развилки. Вот тут я и вспомнил про нее. Точно внутрь забрался кто-то с молотком и давай долбить. Я говорю: я пытался оберечь тебя от нее, я говорю: да пусть она идет ко всем чертям, как ей вздумается, и чем скорее, тем лучше. Я говорю: чего еще можно ждать, кроме заезжего коммивояжера и грошовых циркачей, ведь даже городские сопляки теперь обходят ее стороной. Ты не знаешь, что делается, говорю я, ты не слышишь разговоров, которые я слышу, и можешь побиться об заклад, я им затыкаю глотки. Я говорю: моя семья владела здесь рабами, когда вы все держали грошовые лавочки и ковыряли исполу землю, на которую ни один черномазый и глядеть не желал.
Если ковыряли. Хорошо, хоть Господь сделал что-то для этого края, ведь те, кто в нем живет, ни разу палец о палец не ударили. Вот сейчас, днем в пятницу, я прямо отсюда вижу полных три мили земли, которую никто и не думал вспахивать, а все сильные и здоровые мужчины, какие только есть в графстве, сидят сейчас в городе, в этом цирке. Да будь я умирающим с голоду приезжим, так мне даже не у кого было бы спросить, как добраться до города. А она хочет пичкать меня аспирином. Я говорю: нет уж, если я буду есть хлеб, так только за столом. Я говорю: вот ты распространяешься, скольким ты для нас жертвуешь, а сама могла бы покупать по десять новых платьев в год за те деньги, которые выбрасываешь на чертовы патентованные снадобья. Мне от нее нужны не лекарства, а только законная передышка, и она без всякого лечения пройдет, но до сих пор, пока мне приходится работать по десять часов в день, чтобы содержать полную кухню черномазых на той ноге, к которой они привыкли, и посылать их в цирк с черномазыми со всего графства, только этот-то уже опоздал. Когда он туда доберется, представление как раз кончится.
Ну, потом он поравнялся с машиной, и когда мне наконец удалось вбить в его башку, не проезжали ли мимо него двое людей в «форде», он сказал: да. Я поехал дальше и там, где ответвлялся проселок, увидел следы шин. Эб Рассел возился на своем участке, но я даже не стал его расспрашивать, и едва проехал его сарай, как увидел «форд». Спрятали, нечего сказать. Вот так всегда, что бы она ни делала. Я так говорю: меня ж даже не столько это возмущает, она ведь ничего с собой поделать не может, а то, как она плюет на свою семью и не желает соблюдать никаких приличий. Я все время боюсь, что наткнусь на них где-нибудь посреди улицы или под фургоном на площади, как на собачью свадьбу.
Я поставил машину и вылез. И вот теперь иди в обход через распаханное поле, единственное, которое я видел на всей дороге от города, и при каждом шаге тебя словно кто-то сзади дубиной по затылку бьет. Я все думал о том, что вот перейду поле и уж дальше пойду по ровной земле, не спотыкаясь на каждом шагу, но в лесу было полно кустов, крутись тут среди них, а потом я дошел до овражка, заросшего шиповником. Я пошел было вдоль него, но заросли становились все гуще и гуще, а Эрл тем временем небось названивает домой, чтобы узнать, где я, и совсем расстраивает мать.
Когда я наконец продрался через него, я уже так заплутался, что должен был остановиться, чтобы прикинуть, в какой стороне теперь машина. Я знал, что они где-нибудь рядом с ней, под ближайшим кустом, и потому повернул и стал пробираться назад к дороге. Но я никак не мог сообразить, далеко ли до нее, а потому то и дело останавливался и прислушивался, и тогда ногам переставала требоваться кровь, и она вся кидалась мне в голову, точно она вот-вот лопнет, а солнце опускалось как раз так, чтобы бить мне прямо в глаза, и в ушах у меня такой звон стоял, что я ничего не слышал. Я пошел дальше, стараясь ступать потише, и тут я вроде бы услышал собаку, а уж если она меня учует, так примчится сюда и поднимет такой тарарам, что можно будет все бросить.
На меня налипли листья, репьи и всякий мусор – и на одежде, и под одеждой, и в башмаках, а когда я остановился, чтобы оглядеться, то ухватился за жгучий сумах. Я одного только не понимаю, почему это был сумах, а не, скажем, змея или еще что-нибудь. А потому я даже и руки не отнял. Просто стоял там, пока собака не убежала. А потом пошел дальше.
Я уже вовсе не понимал, в какой стороне теперь машина. И ни о чем не мог думать, кроме моей головы, и все время останавливался, и мне даже мерещилось, что, может, «форда»-то я на самом деле и не видел, и я уж до того дошел, что мне все равно было, видел не видел. Я так говорю: пусть она валяется день и ночь напролет со всеми в городе, кто только носит брюки, мне-то что. Какие у меня могут быть обязательства по отношению к тем, кто вовсе со мной не считается, да и вообще ее хватит на то, чтобы нарочно бросить тут «форд», чтобы я без толку бегал до ночи, а Эрл тем временем ведет ее в контору и показывает ей книги, такой уж он добродетельный, черт бы его побрал. Я говорю: чертовски весело будет тебе в раю, где уж не придется совать нос в чужие дела, только смотри не попадайся мне за этим, говорю я, я закрываю на это глаза ради твоей бабушки, но дай только мне поймать тебя за этим здесь, где живет моя мать. Эти проклятые напомаженные сопляки воображают, будто задают жару всем чертям, так я им задам настоящего жару, а заодно и тебе. Он у меня живо решит, что этот его красный галстук – билет прямо в преисподнюю, пусть не думает, что может шляться по лесам с моей племянницей.
Тут и солнце в глаза палило, и кровь приливала к голове, так что я думал, что она вот-вот лопнет и по крайней мере со всем этим будет покончено, и шиповник и всякая дрянь ко мне цеплялись, а потом я вышел к песчаной канаве, где они прятались, и узнал дерево, где стояла машина, и едва я выбрался из канавы и побежал, как услышал, что машина тронулась. Она рванулась с места и засигналила. Они жали на грушу, и она словно выговаривала «яах, яах». Яаааах – только я ее и видел. Я выбрался на дорогу, как раз когда она скрылась за поворотом.