К тому времени, когда я добрался до своей машины, их уже и след простыл, только сигнал был слышен. Ну, я даже ни о чем не подумал и только говорил: мчись. Мчись назад в город. Мчись домой и попробуй убедить мать, что я тебя не видел в этом «форде». Попробуй убедить ее, что я не знаю, кто он такой. Попробуй убедить ее, что вас в этой канаве не было. Попробуй убедить ее, что вообще ты стояла.
А сигнал все твердил яааах, яааах, яааааах, слабее и слабее. Потом он совсем затих, и я услышал, как в сарае Рассела мычит корова. И все-таки мне даже в голову не пришло. Встал у дверцы, открыл ее и занес ногу. И тут вроде бы подумал, что машина кренится сильнее, чем следовало бы при таком наклоне дороги, но обнаружил я это, только когда влез и тронулся с места.
Ну, я просто остался сидеть там. Солнце уже начинало заходить, а до города пять миль. Их даже на то не хватило, чтобы проколоть шину, провертеть в ней дырку. Просто выпустили из нее воздух, и все. Я просто стоял там и думал про кухню, полную черномазых, и ведь ни у одного не нашлось времени подвесить колесо на место и завинтить пару гаек. И выходило как-то странно, потому что даже она не могла так все предугадать, чтобы вытащить насос заранее, если только не сообразила, пока он выпускал воздух. Но скорее кто-нибудь вытащил его и дал Бену поиграть вместо брызгалки, потому что они автомобиль на куски бы разнесли, если бы ему этого захотелось, а Дилси говорит: никто до твоей машины не касался. И с чего бы это нам понадобилось ее трогать? А я говорю: ты ж черномазая. И тебе очень повезло, знаешь? Я говорю: я б с тобой хоть сейчас поменялся, потому что только у белого настолько ума не хватает, чтобы переживать из-за того, что вытворяет шлюшка, у которой еще молоко на губах не обсохло.
Я пошел к Расселу. Насос у него был. Это у них вышла промашка. Только мне все равно не верилось, что у нее хватило бы духу. Я все думал, что нет, не хватило бы. Не понимаю почему, только я никак не выучусь, что женщина что угодно сделает. Я все думал: давай пока забудем, как я к тебе отношусь и как ты ко мне относишься, я бы просто-напросто не сделал тебе такого, я бы не сделал тебе такого, что бы ты мне ни сделала. Потому что, я так говорю, кровь это кровь, и никуда тут не денешься. Тут дело не в шутке, до которой додумался бы любой восьмилетний балбес, а в том, чтобы над твоим родным дядей смеялся человек, который расхаживает в красных галстуках. Приезжают в город, называют нас деревенщиной и думают, что им в такой дыре и делать нечего. Ну, он сам не понимает, до чего он прав. И она тоже. Если она так на это смотрит, то пусть и убирается – скатертью дорожка.
Я остановил машину, отдал насос Расселу и поехал в город. Свернул к аптеке, выпил кока-колы, а потом поехал на телеграф. При закрытии биржи он стоял на 12.21, упав на сорок пунктов. Пять долларов умножить на сорок; купи себе на них чего-нибудь, если можешь, а она скажет: они мне нужны, нужны, а я скажу: очень жаль, придется тебе обратиться к кому-нибудь еще, а у меня денег нет, где мне было их зарабатывать, другого дела хватало.
Я только поглядел на него.
– Я вам скажу кое-что новенькое, – говорю я. – Вас, наверное, удивит, что меня интересует курс хлопка, – говорю я. – Вы ведь об этом и понятия не имели, а?
– Я все сделал, чтобы ее доставить, – говорит он. – Два раза в магазин посылал и звонил вам домой, но никто не знал, где вы, – говорит он и роется в ящике.
– Что доставить? – говорю я. Он дал мне телеграмму. – В котором часу она пришла? – говорю я.
– Около половины четвертого, – говорит он.
– А сейчас десять минут шестого, – говорю я.
– Я пытался ее доставить, – говорит он. – И не смог вас найти.
– Это ж не моя вина, а? – говорю я. И вскрыл ее, просто чтобы посмотреть, что они мне на этот раз наврали. Хорошенькое же у них положение, если они аж до Миссисипи добираются, чтобы прикарманивать по десять долларов в месяц. Продавайте, говорилось в ней. Курс будет неустойчивым с общей тенденцией к понижению. Из-за официальных заявлений не тревожьтесь.
– Сколько стоит послать такую телеграмму? – говорю я. Он сказал.
– Она оплачена, – говорит он.
– Ну, и на том спасибо, – говорю я. – Я все это и сам знал. Пошлите доплатной, – говорю я и беру бланк. Покупайте, написал я. Курс вот-вот подскочит до небес. Кратковременные колебания, чтобы подцепить на крючок деревенских простаков, которые еще не добрались до телеграфа. Не тревожьтесь. – Пошлите доплатной, – говорю я.
Он посмотрел на телеграмму, потом посмотрел на часы.
– Биржа закрылась час назад, – говорит он.
– Ну, – говорю я, – это тоже не моя вина. Я ж ее не придумывал. Я только купил кое-что, находясь под впечатлением, что телеграфная компания будет ставить меня в известность о колебаниях курса.
– Сообщения вывешиваются сразу же, как поступают, – говорит он.
– Вот-вот, – говорю я. – А в Мемфисе пишут курсы на доске каждые десять секунд, – говорю я. – Сегодня я чуть-чуть туда не доехал, всего шестьдесят семь миль оставалось.
Он поглядел на телеграмму.
– Хотите ее послать? – говорит он.
– Я все еще не переменил своего намерения, – говорю я. Написал вторую и отсчитал деньги. – И эту тоже, если только вы способны передать слово «покупайте» без ошибок.
Я поехал назад в магазин. И уже оттуда услышал оркестр. Хорошая вещь сухой закон. Прежде они являлись по субботам с одной парой башмаков на все семейство, и в башмаках был папаша, и шли в транспортную контору за его зельем, а теперь вот прут в цирк уже все босиком, а торговцы в дверях, будто тигры в клетке или еще кто, смотрят, как они проходят мимо. Эрл говорит:
– Надеюсь, ничего серьезного?
– Что? – говорю я. Он посмотрел на свои часы. Потом пошел к двери и посмотрел на часы над судом. – Вам бы обзавестись часами за доллар, – говорю я. – Дешевле выйдет всякий раз думать, что они врут.
– Что? – говорит он.
– Ничего, – говорю я. – Надеюсь, я не доставил вам лишних хлопот.
– Покупателей было мало, – говорит он. – Все отправились в цирк. Так что ладно.
– Если не ладно, – говорю я, – так вы знаете, что вы можете сделать.
– Я сказал, что ладно, – говорит он.
– Я слышал, – говорю я. – А если не ладно, так вы знаете, что вы можете сделать.
– Ты что, хочешь совсем уйти? – говорит он.
– Это не мой магазин, – говорю я. – Мои желания значения не имеют. Только не воображайте, будто делаете мне одолжение, если я у вас служу.
– Ты был бы хорошим дельцом, Джейсон, если бы сам себе не мешал, – говорит он.
– Во всяком случае, я умею заниматься собственными делами, а в чужие не лезть, – говорю я.
– Не понимаю, зачем ты добиваешься, чтобы я тебя уволил, – говорит он. – Ты знаешь, что можешь уйти, когда захочешь, и мы расстанемся по-хорошему.
– Может, поэтому я и не ухожу, – говорю я. – Я делаю свою работу, вы мне за нее платите, и все тут. – Я пошел в контору, выпил воды и вышел во двор. Джоб наконец-то покончил с культиваторами. Тут было тихо, и скоро голове стало легче. Я слышал, как они поют, а потом и оркестр. Ну и пусть они увезут из графства все четвертаки и десятицентовики до единого, мне-то что. Я сделал что мог. Только дурак, прожив с мое, не поймет, когда надо бросить. Особенно раз это не мое дело. Будь она моя дочь, все было бы по-другому, потому что у нее времени бы не было; она бы работала, чтобы прокормить всяких больных, и идиотов, и черномазых, только у меня духу не хватило бы привести в этот дом кого-нибудь. Уважение не позволило бы. Я мужчина, я могу это выдержать, это моя собственная плоть и кровь, и хотел бы я посмотреть на человека, который посмел бы говорить неуважительно о женщине, которую я считаю своим другом, это только порядочные женщины себе позволяют, а хотел бы я увидеть порядочную благочестивую женщину, которая хоть вполовину была бы такой надежной, как Лорейн, шлюха она там или не шлюха. Я ж говорю если бы я женился ты бы взвилась что твой воздушный шар а она говорит я хочу чтобы ты был счастлив имел бы собственную семью а не надрывался всю жизнь ради нас. Но меня скоро не станет и тогда ты сможешь жениться только ты никогда не найдешь жены достойной тебя а я говорю как бы не так. Ты ж выпрыгнешь из могилы ты сама знаешь. Я говорю спасибо с меня хватает женщин о ком заботиться а если я женюсь так она наверняка окажется наркоманкой. Нам же в семье только этого и не хватает, говорю я.
Солнце уже спустилось за методистскую церковь, и вокруг колокольни кружили голуби, а когда оркестр перестал, я услышал, как они воркуют. С Рождества едва четыре месяца прошло, а их опять полным-полно. Небось преподобный Уотхол теперь сыт по горло. Вы б подумали, что мы в людей стреляем, такие он речи произносил и даже за чье-то ружье ухватился, когда они подлетали. Тут тебе и мир на земле, и во человецех благоволение, и малая птица не упадет на землю. Да ему-то что, сколько бы их не расплодилось – делать ему нечего, вот и за временем следить не нужно. Налогов он не платит, и не его денежки каждый год выбрасываются на чистку башенных часов, чтоб они хоть как-нибудь ходили. За их чистку сорок пять долларов платят. Я тогда сосчитал на земле сотню с лишним недовылупленных птенцов. Уж вроде могло бы у них хватить здравого смысла убраться из города. Хорошо хоть, что семейных уз у меня не больше, чем у голубя, что так, то так.
Оркестр опять играл, быстро и громко, словно им было пора расходиться. Ну, теперь они должны быть довольны. Может, им хватит музыки на все пятнадцать миль до дому, и пока они будут распрягать в темноте, задавать корм скотине и доить. Насвистят скотине эти мотивчики, перескажут шутки, и вроде бы можно подсчитывать, сколько они заработали, не взяв в цирк и скотину. Прямо-таки получается, что человек с пятью детьми и семью мулами выгадал чистых двадцать пять центов, когда повел в цирк свое семейство. Вот так. Эрл вошел в контору с двумя свертками.
– Надо бы их доставить, – говорит он. – Где дядюшка Джоб?