племянницей и не ссориться?
– То есть как это ссориться? – говорю я. – Я же не видел ее с самого утра. Ну и на что она жалуется? Что я заставил ее пойти в школу? Уж чего хуже, – говорю я.
– Занимайся своими делами, а ее оставь, – говорит Дилси. – Я бы ее оберегала, только бы вы с мисс Каролиной не мешались. Иди-ка туда да сиди смирно, пока я ужин соберу.
– Будь у меня двадцать пять центов, – говорит Ластер, – я бы в цирк пошел.
– Будь у тебя крылья, ты бы на небо улетел, – говорит Дилси. – Чтоб я больше про этот цирк не слышала.
– А, да, – говорю я. – Мне же дали два билета. – Я достал их из пиджака.
– Вы, значит, пойдете? – говорит Ластер.
– Ну нет, – говорю я. – Я и за десять долларов туда не пойду.
– Дайте мне билетик, мистер Джейсон, – говорит он.
– Я его тебе продам, – говорю я. – Ну как?
– У меня денег нет, – говорит он.
– Очень жаль, – говорю я. И поворачиваюсь, чтобы уйти.
– Дайте мне билетик, мистер Джейсон, – говорит он. – Вам же два не нужны.
– Замолчи, – говорит Дилси. – Нашел у кого просить.
– Сколько вы за него хотите? – говорит он.
– Пять центов, – говорю я.
– У меня столько нет, – говорит он.
– А сколько у тебя есть? – говорю я.
– Ничего у меня нет, – говорит он.
– Ну и ладно, – говорю я. И пошел.
– Мистер Джейсон, – говорит он.
– Да замолчи ты, – говорит Дилси. – Он же тебя дразнит. А на билеты сам пойдет. Уходи, Джейсон, и оставь его в покое.
– Они мне не нужны, – говорю я. – И подошел к плите. – Я зашел сюда, чтобы их сжечь. Но, может, ты хочешь купить один за пять центов? – говорю я, поглядев на него, и открываю дверцу.
– У меня столько нет, – говорит он.
– Ну и ладно, – говорю я. И бросил один билет в огонь.
– Джейсон, – говорит Дилси. – И не стыдно тебе?
– Мистер Джейсон, – говорит он. – Ну, пожалуйста, сэр. Я вам буду шины целый месяц накачивать хоть каждый день.
– Мне нужны наличные, – говорю я. – Отдам за пять центов.
– Тише, Ластер, – говорит Дилси. И пихнула его назад. – Жги, – говорит она. – Бросай его в огонь. Жги. Кончай с этим.
– Отдам за пять центов, – говорю я.
– Жги, – говорит Дилси. – Нет у него пяти центов. Ну же. Бросай его в огонь.
– Ну ладно, – говорю я. И бросил его в огонь, и Дилси закрыла дверцу.
– А ведь взрослый вроде бы человек, – говорит она. – Уходи из моей кухни. Тише, – говорит она Ластеру. – А то из-за тебя еще и Бенджи начнет. Я сегодня возьму для тебя двадцать пять центов у Фроуни, и ты пойдешь завтра вечером. А пока замолчи-ка.
Я пошел в гостиную. Наверху ничего не было слышно. Я развернул газету. Немного погодя пришел Бен с Ластером. Бен подошел к пятну на стене, где прежде висело зеркало, и давай тереть его ладонями, пускать слюни и хныкать. Ластер начал мешать в камине.
– Что это ты делаешь? – говорю я. – Нам сегодня огня не нужно.
– А чтоб его утихомирить, – говорит он. – На Пасху всегда холодно.
– Ну, сегодня-то еще не Пасха, – говорю я. – Отойди.
Он положил кочергу, снял с материного кресла подушку и сунул ее Бену, а он скорчился перед камином и затих.
Я читал газету. Сверху не доносилось ни звука, а потом вошла Дилси, отослала Бена с Ластером на кухню и сказала, что ужин готов.
– Ладно, – говорю я. Она вышла. А я сидел и читал газету. Потом я услышал, как Дилси заглянула в дверь.
– Почему ты не идешь? – говорит она.
– Жду ужина, – говорю я.
– Он на столе, – говорит она. – Я же тебе сказала.
– Разве? – говорю я. – Прошу прощения. Я не слышал, чтобы кто-нибудь спустился в столовую.
– Они не сойдут, – говорит она. – Иди и ешь, а я им чего-нибудь отнесу.
– Они что, заболели? – говорю я. – Что у них нашел доктор? Не черную оспу, надеюсь?
– Иди же, Джейсон, – говорит она. – Не задерживай меня больше.
– Ладно, – говорю я и снова поднимаю газету. – Я подожду ужина.
Я чувствовал, что она смотрит на меня с порога. Я читал газету.
– Зачем ты все это делаешь? – говорит она. – Ведь знаешь же, что у меня и без тебя хлопот по горло.
– Если мать расхворалась с того времени, как она спускалась к обеду, так ладно, – говорю я. – Но пока я плачу за еду для тех, кто моложе меня, им придется выходить к столу, чтобы есть ее. Скажи мне, когда ужин будет готов, – говорю я и снова читаю газету. Я слышал, как она ковыляла вверх по лестнице, кряхтела и охала, словно она приставная между ступеньками по три фута. Я услышал, как она остановилась у материной двери, а потом я услышал, как она зовет Квентин, словно дверь заперта, потом она вернулась в материну комнату, а потом мать вышла и поговорила с Квентин. Потом они сошли вниз. Я читал газету.
Дилси подошла к двери.
– Иди, – говорит она. – Пока ты еще какую-нибудь дьявольщину не придумал. Уж сегодня ты постарался.
Я пошел в столовую. Квентин сидела опустив голову. Она опять накрасилась. Нос у нее был точно фарфоровый изолятор.
– Я в восторге, что ты настолько хорошо себя чувствуешь, что смогла спуститься к ужину, – говорю я матери.
– Разве я могу отказать тебе в такой малости, – говорит она. – Конечно, ради тебя я всегда спущусь к столу. И не важно, как я себя чувствую. Я понимаю, что мужчине, после того, как он проработает весь день, приятно посидеть за ужином в кругу семьи. Я с радостью делаю то, что тебе нравится. Я бы только хотела, чтобы вы с Квентин лучше ладили. Мне было бы легче.
– Мы прекрасно ладим, – говорю я. – Пусть она хоть весь день сидит, запершись у себя в комнате, если ей так хочется, я ничего против не имею. Но никаких визгов и капризов в часы еды я не допущу. Я знаю, это значит требовать от нее очень многого, но уж так я положил в моем собственном доме. В твоем доме, хотел я сказать.
– Он твой, – говорит мать. – Теперь ты его глава.
Квентин так и не подняла глаз. Я разделил жаркое по тарелкам, и она начала есть.
– Мясо у тебя ничего? – говорю я. – Если нет, я поищу кусок получше.
Она молчит.
– Я говорю, мясо у тебя ничего? – говорю я.
– Что? – говорит она. – Да, вполне.
– Хочешь еще риса? – говорю я.
– Нет, – говорит она.
– Все-таки дай я тебе подложу, – говорю я.
– Я не хочу больше, – говорит она.
– Не стоит благодарности, – говорю я. – Кушай на здоровье.
– Твоя головная боль прошла? – говорит мать.
– Какая головная боль? – говорю я.
– Я боялась, что у тебя голова разболится, – говорит она. – Когда ты приезжал днем.
– А! – говорю я. – Нет, она не разболелась. Мы сегодня были так заняты, что я про все забыл.
– Потому ты и вернулся поздно? – говорит мать. Я заметил, что Квентин слушает. Я посмотрел на нее. Ее нож и вилка все еще двигались, но она глядела на меня и сразу же опустила голову. Я говорю:
– Нет. Я часа в три одолжил машину одному человеку, и мне пришлось ждать, пока он ее не вернул. – Я опять начал есть.
– А кто он? – говорит мать.
– Кто-то из циркачей, – говорю я. – Муж его сестры вроде бы поехал кататься с какой-то из городских девиц, и он их разыскивал.
Квентин сидела совсем неподвижно и не жевала.
– Напрасно ты одалживаешь машину таким людям, – говорит мать. – Ты никому не отказываешь. Вот почему я редко ее у тебя прошу.
– Я и сам уже начал так думать, – говорю я. – Но тут он вернулся. И говорит, нашел то, что искал.
– А кто она? – говорит мать.
– Я тебе потом скажу, – говорю я. – Мне не хочется говорить о таких вещах при Квентин.
Квентин перестала есть. Иногда она отпивала воды, а так сидела и крошила лепешку, наклонив голову над тарелкой.
– Да, – говорит мать. – Разумеется, женщины, которые сидят взаперти, как я, ничего не знают о том, что происходит в городе.
– Да, – говорю я. – Не знают.
– Моя жизнь была совсем другой, – говорит мать. – Слава Богу, что я ничего не знаю об этой мерзости. Я и знать про нее не хочу. Я ведь в этом не похожа на других людей.
Я больше ничего не стал говорить. Квентин сидела и крошила лепешку, пока я не кончил есть, а тогда она говорит:
– Можно мне теперь уйти? – ни на кого не глядя.
– Что? – говорю я. – Конечно, можно. Тебе же со стола убирать не надо.
Она поглядела на меня. Она раскрошила всю лепешку, но ее пальцы двигались так, словно все еще крошили, а глаза были как пойманные в ловушку, и тут она начала кусать губы – словно отравилась всем этим красным свинцом.
– Бабушка, – говорит она. – Бабушка…
– Тебе хотелось поесть еще чего-нибудь? – говорю я.
– Почему он так со мной обращается, бабушка? – говорит она. – Я ему никогда ничего плохого не делала.
– Я хочу, чтобы вы ладили друг с другом, – говорит мать. – У меня только вы и остались, и я так хочу, чтобы вы лучше ладили между собой.
– Это он виноват, – говорит она. – Он мне дышать не дает, а я так не могу… Если я ему тут мешаю, почему он не позволяет мне вернуться к…
– Довольно, – говорю я. – Ни слова больше.
– Так почему он мне дышать не дает, – говорит она. – Он… он нарочно…
– Он заменил тебе отца, которого у тебя никогда не было, – говорит мать. – Это его хлеб мы с тобой едим. И он имеет право требовать от тебя послушания.
– Это он виноват, – говорит она. И вскочила. – Он меня вынуждает. Если бы он только… – Она смотрела на нас, ее глаза были как пойманные в ловушку, а пальцы дергались.
– Если бы я только – что? – говорю я.
– Что бы я ни сделала, виноват будешь ты, – говорит она, – Я скверная, потому что мне ничего другого не остается. Ты меня такой сделал. Лучше бы я умерла! Лучше бы мы все умерли! – И она убежала. Мы слышали, как она взбежала по лестнице. Потом хлопнула дверь.
– Первая разумная вещь, которую она в жизни сказала, – говорю я.
– Она сегодня не была в школе, – говорит мать.
– Откуда ты знаешь? – говорю я. – Ты ездила в город?
– Я просто знаю, – говорит она. – Я бы хотела, чтобы ты был с ней поласковее.