Едва гости ушли, Сидор спросил у Михаила:
— Николаич, а что торговался-то? Говорил же, что деньги для тебя не важны.
— Тут не в деньгах дело, — устало сказал Щербаков, было видно что эти переговоры дались ему нелегко, — а в уважении. Если принять все условия без торга, то противная сторона ни в грош тебя ставить не будет. Вот увидишь, они еще и какую-нибудь мелкую пакость могут придумать, так, для порядку, чтобы последнее слово за ними осталось.
* * *
Иохель сразу понял, что участвовать в надвигающемся занудстве у него нет ни сил, ни желания. Ни считать чужие деньги, ни обсуждать тонны мяса и овощей, которые будут направлены по каким-то там адресам, а уж тем более, меры, которые кто-то там будет принимать, чтобы на местах вороватые завхозы и прочие мелкие начальники не пустили всё на сторону, ему не хотелось. Это было неинтересно. К тому же, обладатель роскошных усов вызывал у него труднообъяснимую неприязнь.
Даже вся история с кладом не радовала — она была лишена малейшей капли романтики. Всё было обыденно и скучно, совсем не похоже на приключения Джима Хопкинса, даже если бы их рассказывал зануда доктор Ливси**. И вместо сундука с пиастрами клад был сложен в скучные зеленые армейские ящики.
И Иохель выбросил всю эту историю из головы. Он ходил к пациентам (впрочем, правды ради стоило отметить, что большинство из них были пациентками) и даже начал находить своеобразную прелесть в их скучных и предсказуемых историях, приправленных бесполезными интригами и никчемными изменами. По вечерам Иохель с удовольствием гулял с Полиной, во время прогулок они болтали о совершеннейшей ерунде, смеялись только им понятным вещам и он считал, что наконец-то понял, в чем состоит счастье. Не всего человечества, а одного человека, его, Иохеля Гляуберзонаса, личное счастье. Хотелось, чтобы мгновение длилось и длилось.
* * *
Конец переговоров он застал совершенно случайно. Никто его об этом не предупреждал (а сам он не интересовался), просто, зайдя домой, он услышал голоса на кухне, вошел, немного сдвинув в сторону мешавшего пройти адвоката и услышал последнюю фразу, сказанную старичком, по-прежнему одетого в белые парусиновые штаны и голубую льняную рубашку, застегнутую на все пуговицы:
— Ну вот и всё, уважаемый Михаил. Рад был работать с Вами. Ждем доставку груза в Бухару в любой момент, после чего мы начнем осуществлять то, о чем договорились.
— Не понял. Доставка разве не осуществляется вашими людьми? — немного (самую капельку) растерянно спросил Щербаков.
— У нас нет здесь достаточного количества людей, способных обеспечить сохранность груза, — голосом, в котором чувствовалось превосходство выигравшего, произнес старик. — Так что эта забота ложится на вас. Если мы это будем делать, наш гонорар возрастет на пять процентов. И это не обсуждается.
— Извините, я перебью, — неожиданно даже для себя вмешался Иохель. — Как мне к Вам обращаться?
— Борис Михайлович, — величаво ответил старичок. В этот момент в нем не было ничего забавного, даже странный дискомфорт цвета бровей и усов казался грозным и опасным.
— В какие сроки ваша сторона готова принять груз? — спросил Иохель, почему-то в этот момент больше всего желая, чтобы этот ставший ему неприятным пожилой мужчина выглядел растерянно.
— В любые, хоть завтра, — сказал Борис Михайлович.
— Адрес давайте, — протянул руку Иохель. Не глядя, он спрятал вырванный из блокнота листик с поспешно записанным на нем адресом, и сказал: — Ждите, груз будет на месте.
Выходя, он не выдержал, оглянулся и не смог сдержать улыбку: Борис Михайлович не смог скрыть разочарование.
* * *
— Объяснишь, что это было? — спросил Михаил, когда он вернулся примерно через час. — Я понял, что ты хотел опустить этого напыщенного говнюка. Мне самому его хотелось удавить. Но как ты собираешься доставить груз?
— Всё просто, — улыбаясь, сказал Иохель. — Военная авиация может творить чудеса. Сидор, ты сможешь слетать в Бухару сегодня ночью? Туда и назад, один день. Может, два.
— В Бухару? — переспросил Синицын. — Да и слетаю, я там еще не был, может, и не будет больше случая.
— Собирайся тогда, надо к двум часам в Кубинке быть. Я с вами поеду, показаться там надо будет.
— А что мне собираться, Моисеич? Три минуты и готово, — махнул рукой Сидор. — Вы отдыхайте, я пойду, предупрежу Матвея Петровича.
* * *
Открыть дверь самому не получилось: Полина закрываясь изнутри, забыла вытащить ключ. Иохель постучал, а потом, когда понял, что она не проснулась, постучал еще раз. Наконец, он услышал, как она идет к двери.
— Кто там? — спросила она сонным голосом.
— Это я, Полиночка, — Иохель растаял от нежности, представив, как она там стоит за дверью, еще не проснувшаяся до конца, теплая и мягкая.
— Сейчас, открываю, подожди, свет включу…
Ключ в замке щелкнул, поворачиваясь, раз, другой, одновременно загремела цепочка, дверь распахнулась и он, горя от нетерпения, шагнул внутрь. Полина, одетая в его рубашку, не достающую даже до середины бедер, бросилась ему на шею и повисла на нем, целуя в губы.
— Ёшка, Ёженька мой! Наконец-то ты вернулся! Я ужасно по тебе соскучилась. Всё хорошо прошло? — и не дожидаясь ответа: — Пойдем, напою тебя чаем.
— Сейчас, я разуюсь, руки помою, — Иохель закрыл дверь, снял туфли, не развязывая шнурков и пошел в ванную.
— Нет, подожди, зайди на кухню, — Полина потащила его за рукав. — Мне надо сказать тебе… что-то важное… Успеешь еще умыться.
Иохель, не сопротивляясь, пошел за ней и сел на стул лицом к лицу с Полиной. Она положила ладони на его колени, сжала их, вдохнула, как перед прыжком в воду и сказала, глядя ему прямо в глаза:
— Гляуберзонас, я беременна. Восемь недель задержка. Теперь ты как честный еврей, должен на мне жениться.
Не отрывая взгляд от ее глаз, Иохель улыбнулся и сказал:
— Как честный еврей, я на тебе, конечно же, обязательно женюсь. А теперь я помою руки и ты меня чем-нибудь накормишь, а то я умру от голода и не смогу выполнить своё обещание.
_____________________
* Д’Артаньян дрожащей рукой развернул ее, не пытаясь даже скрыть охватившего его трепета, и прочитал: «То, что сделал предъявитель сего, сделано по моему приказанию и для блага государства. 5 августа 1628 года. Ришелье» (Александр Дюма, «Три мушкетера»).
** От имени этих персонажей ведется повествование в «Острове сокровищ» Роберта Льюиса Стивенсона.
Эпилог
— Вот ведь какие люди бывают, Матюша. У меня из головы не выходит, как можно так сделать. Не, ну ты ж его сам знал. Я ведь в тот день даже выходить не собирался, утром Полина Михайловна на работу усвистала, Моисеич по своим теткам пошел. Убрался, есть готовить начал, глядь, а морковка-то у меня кончилась. Собрался, выхожу, а он на лавочке у подъезда. Аж черный, будто у него на глазах всю семью расстреляли только что. Я к нему: «Николаич, что ты здесь, не заходишь», а он и отвечает: «Кончилось моё время, Сидор Иваныч, шел к вам, нога отнялась, еле до скамейки дополз. Поехали со мной, на пару часов, дело надо сделать». И говорит, вот, Матюша, наверное, мертвецы в сказках так говорят. Согласился, как отказать, наш ведь. Пошел, такси нашел, затащил его, тут Миша командует, давай, говорит, на Ленинский проспект, там возле Донского монастыря кладбище, крематорий. А у меня даже мысли никакой не возникло…
— Приехали, он таксёра прямо к этому крематорию заставил ехать, вытащил я его, на лавочку посадил, а он сидит такой и слезы по щекам текут, и смотрит, как сквозь меня вроде. Не, не плачет, а просто слезы ручьем. «Не обращай внимания, Сидор Иваныч, позови там такого Терентьева, он рядышком». Нашел я этого работничка, тот вышел, глянул, говорит, мол, готово всё, заходи. И ушел. Николаич и говорит: «Доведи меня, я на одной ноге не допрыгаю». Довел, что там, трудно. А он ведь не попрощался даже, вроде как по делам отлучился. Пошел на лавочку, жду. Задремал даже. Выходит этот Терентьев, будит меня, дает коробку какую-то и письмо. «Это тебе», — говорит. И ушел, гад, ничего не сказал…
— Открываю конверт, а там: «Бублик умер, меня с этим миром ничего не связывает, прошу мой прах похоронить в могиле моего деда, Иохель знает. Или развейте над Москвой-рекой, мне похрен». И я, Мотя, понимаю, что в этой коробке то, что осталось от Михаила. Нет, представляешь, жизнь свою вот так закончить, коробкой от ботинок. Этот засранец договорился с крематорием, застрелился там у них и они его сожгли. Не, я бы так не смог. Мужик. Вот ты б так смог? И я не знаю…
— А с Моисеичем, Мотя, совсем цирк вышел. Приехали какие-то двое, вижу, не наши, говорят чудно, и вежливые, аж скулы сводит. Он сначала с ними говорить не захотел даже, а потом заперлись, спорили, ни до чего не договорились. Он их проводил, говорит, завтра приходите, но я не знаю. Полина Михайловна вечером пришла, он с ней шушукался, она заплакала, потом говорит: «С тобой, Ёша, хоть куда». Опять эти двое пришли. А Моисеич после них как в воду прыгнуть решился, сказал мне, дескать, потом объясню, пока хлипко всё. И к матери в тот же день, в Арзамас рванул. А Мария Ароновна, это тетка такая, скажу я тебе, суровая, властная, Вернулся тащ майор, позвал, спрашивает, как ты скажешь, Синицын, поедешь со мной за границу? Но я не захотел, так и сказал ему. Да и дело наше, оно на мне теперь, как его бросить?
— А через неделю, наверное, приехала в Москву посол от Израиля, Голда Меерсон. Я в газетах читал. Говорю: «Вот, тащ майор, ваши целое государство завели, посла прислали», а он мне только: «Прислали и прислали». А еще через сколько-то дней приехали к нам куча народу целая, и оказалось, что Моисеич — племянник главного еврея, Бен-Гуриона, и тот попросил наших отпустить его и семью к нему. И наши дали добро. Тогда я и понял, что там эти вежливые ребята от него хотели. Я его спросил: «Что ж ты не признался, что такая родня у тебя, высоко как взлетели», а он мне в ответ: «Если б надо было, Андрей Григорьевич и на Марсе бы родню нашел». Кто он такой, Григорьич этот, знать не знаю, Николаич про него тоже говорил, как же, помню. Видать, большой человек.