— Сыщики из нас, Сидор, никакие. Может, хоть в другом повезет, — сказал Гляуберзонас Синицыну, когда тот, не скрывая разочарования от собственной неопытности, рассказал о всех лишних телодвижениях, которые совершил. Разговор происходил на лавочке у подъезда, где они поджидали свою жертву.
— Глянь, Моисеич. Кажись, идет, — кивая в сторону показавшегося из-за угла военного, сказал Синицын.
— Ну всё, я пошел, буду его на лестнице ждать, а ты снизу страхуй.
— Да помню я всё, тащ майор, хватит уже повторять, — проворчал Сидор, встал и пошел в сторону от дорожки.
* * *
Капитан Задорожный возвращался домой в прекрасном настроении. Наконец-то дали результаты разносимые им всяким мыслимым и немыслимым начальникам подарки. Несмотря на то, что выслуги не хватало, майора ему должны присвоить через месяц, а через годик обещали и об академии генштаба похлопотать — и прощай, старый козёл Яшкин, надоевший хуже горькой редьки. Сейчас принять душ, почистить сапоги и сходить побаловать себя в «Националь».
— Женя? Задорожный? — оклик застал его врасплох.
— Вы кто? Мы знакомы? — спросил он у какого-то штатского со смутно знакомым лицом.
— Без пятнадцати три, — прозвучало в ответ и капитан так и замер, силясь понять, почему он ушел со службы в такой ранний час.
* * *
Проснулся он, сидя в кресле. Ноги немного затекли, но голова была ясной и легкой. Хотелось есть, но, посмотрев на часы, капитан понял, что в ресторан идти уже поздно. Пришлось идти на кухню и ставить чайник. Пошарив в буфете, Задорожный нашел кусок колбасы, краюху немного подсохшего хлеба и сделал себе бутерброд. Заглянув в зеркало, подумал, что надо бы подстричься, а то прическа как у бабы какой-то. Глянув на стоящую возле зеркала баночку с бриолином, он вспомнил Яшкина с его бесконечными похлопываниями по заду и поглаживанием плеч и брезгливо сплюнул в раковину.
На кухне засвистел чайник, и капитан пошел заваривать чай, не заметив даже, как взял с собой баночку с бриолином и выбросил ее в мусор.
* * *
Командировка Аркадия Михайловича утомила. Устал он гонять вороватых кладовщиков и считать портянки с гимнастерками. Понятное дело, сам генерал-майор ни кладовщиков, ни портянок не видел, но какова ответственность! Ведь надо всех этих мелких жуликов на местах построить и страху нагнать. Определить, кого под суд, кого просто пожурить, а кого и простить, если заслужит.
Искать чужие грехи Яшкин умел. Как фокусник, он выуживал из кучи накладных и ведомостей нужную, будто она светилась неведомым, только ему видимым светом и тыкал ею в нос проверяемым. Генерал любил эти моменты, когда чья-то судьба, заключенная в простой бумажке, покрытой типографской краской и фиолетовыми чернилами, оказывалась в его руках. Что теплое в такие моменты растекалось в груди (в самые сильные моменты, когда людишки падали в ноги и принимались обнимать его сапоги, теплота растекалась не только в груди, но ради таких переживаний можно было и потерпеть мокрое пятно на подштанниках).
И начальство таланты Аркадия Михайловича ценило и потому посылали его на самые трудные участки. Вот и сейчас две недели в казахской степи, объект только строится, даже сортир на улице. И ученые эти (придумали же слово, какие они ученые, только деньги разбазаривать) понапридумают всякой ерунды, керосин жгут тоннами. Сортир построить не могут, а туда же, в космос ракеты пускать. Сидели бы в своем Капустином Яре, там хоть до Сталинграда добраться можно, а это, Тюратам [2], тьфу, даже вспомнить противно, песок на зубах до сих пор скрипит.
Настроение упало еще больше, когда поезд прибыл в Москву. На перроне его встретил один водитель, Яшкин даже не помнил как зовут этого тупаря. Оказалось, что Женю, адъютанта, за каким-то хреном послали в Полтаву. Водитель схватил чемодан Аркадия Михайловича и потащил его к машине, тут же стукнул им о вагон, а потом вдобавок ко всему протащил его по асфальту. Генерал, который сам лично отбирал трофей в Кенигсберге, вспылил:
— Ты что же делаешь? Это ж вещь уникальная, не найдешь такой. А ты по асфальту! Осторожнее неси!
Аркадий Михайлович гордился тем, что всегда был вежливым по отношению к подчиненным, никогда никого не обзывал и не бил. Вот и сейчас он постарался успокоиться и взять себя в руки. Чемодан, конечно, жалко, но что поделать, разве этого дуралея изменишь?
Но неприятности на этом не кончились. Машина не заводилась. Водитель клялся, что вот только что двигатель работал, а прямо сейчас почему-то не заводится. Пока этот безрукий дурак, подняв капот, пытался разобраться в причинах того, почему целый генерал не может прямо сейчас сесть в свой служебный автомобиль и поехать домой, Яшкин стал рядом с машиной погреться на утреннем солнышке. Рядом остановился какой-то странный мужичок, чисто одетый в недешевый с виду пиджак, шелковую рубашку и дорогой, небрежно повязанный галстук с золотой заколкой, но на лицо — натуральный крестьянин. Он повернулся к Аркадию Михайловичу и завел какой-то странный разговор о том, что сегодня хоть и суббота, но она не совсем суббота, потому что настоящая суббота уже была, а мы знаем, что суббота после пятницы, а эта суббота не после пятницы, а перед воскресеньем. Яшкин попытался было отойти от него в сторону, показывая, что беседа его не интересует, но мужик не отставал и нес пургу про субботу с новой силой.
Когда водитель (да как же его зовут хоть?) наконец-то завел двигатель, Аркадий Михайлович сидел, ничего не соображая, на заднем сиденье с правой рукой у собственного носа. Удивившись такой нелепой позе, Яшкин опустил руку, откинулся на спинку сиденья и скомандовал водителю, чтобы тот, наконец-то, отвез его домой.
Дома его никто не ждал — жена с домработницей жила на даче, а Аркадий Михайлович решил сегодня отдохнуть с дороги, а завтра уже поехать к жене.
Водитель отнес чемодан в квартиру и Яшкин уже закрывал за ним дверь, как вдруг кто-то вставил в дверной проем ногу и сказал генералу:
— Аркаша, что же ты так невежливо поступаешь? Я к тебе в гости пришел, а ты у меня перед носом дверь закрываешь.
Тут незнакомец рванул дверь на себя, вырвав из рук Яшкина дверную ручку и на пороге показался наглый хам, майоришка Гляуберзонас, который посмел поднять на него руку в светлый праздник дня победы. Генерал едва успел вспомнить, что жалкий жидёныш тогда легко отделался и его всего лишь выгнали из армии, как Иохель легонько толкнул его и сказал:
— Руки на лоб!
Руки Яшкина сами собой поднялись и как приклеенные, застыли на лбу. Он попытался оторвать их, но ничего не вышло. Еще одна попытка тоже ни к чему не привела и Аркадий Михайлович запаниковал.
— В комнату иди, — скомандовал Гляуберзонас и захлопнул дверь.
Ноги будто сами двинулись в комнату. Яшкин подумал, что надо бы снять сапоги, чтобы не попортить персидский ковер, но его организм жил своей волей и он протопал к креслу прямо по ковру в сапогах.
— Садись, Аркаша, — скомандовал майор и Яшкин сел. Из-за ладоней, лежащих на лбу, перед собой он почти ничего не видел, но, наверное, это было даже лучше.
— Что Вам надо? — спросил он Гляуберзонаса (как же его зовут, никак не получается вспомнить).
— Деньги, Аркаша. Только деньги. Барахло оставишь себе, мне не надо. Говори.
У Яшкина даже мысли не было что-то утаить. Он рассказал о сейфе, о тайнике под паркетом в спальне и еще об одном в подоконнике на кухне. Гляуберзонас ходил по квартире и собирал купюры в наволочку. Во входную дверь кто-то постучал каким-то особым стуком и майор пошел и открыл дверь. Вошедшего Яшкин не видел, но голос узнал: это был тот самый мужик, который пристал к нему на вокзале.
— Ну что ты, тащ майор? — спросил он, нисколько не беспокоясь о присутствующем здесь же генерале.
— Да вот, собрал кое-что. Сейчас спросим, не утаил ли чего, — ответил майор, подошел к Яшкину и спросил: — Это все деньги?
— Советские все, больше нет.
— А несоветские есть?
— Есть. В обувной коробке на шкафу в спальне пятьдесят червонцев николаевских и тысяча фунтов стерлингов за собранием сочинений Сталина в моем кабинете, — тут же ответил генерал.
— Да ты богач, Аркадий [3]. Ладно, утомился ты, наверное. Спи.
Яшкин проснулся после полудня, удивившись, что поперся в комнату в сапогах (хорошо, Груня не видела, мозги бы целый день полоскала, будто она этот ковер добывала в боях) и не закрыл дверь на цепочку. Принял ванну, оделся, вызвал машину и поехал на дачу: надо было как следует отдохнуть перед всеармейским совещанием, которое предстояло вести в понедельник.
* * *
Совещание началось ровно в одиннадцать. Зал, как и президиум, блестели золотыми погонами и орденами. Все дружно встали, спели гимн и так же дружно сели на места. Яшкин произнес вступительное слово, и совещание началось. Всё шло как заведено: докладчики выступали, слушатели записывали что-то в свои тетради и хлопали в конце выступлений и при упоминании вождя. На таких совещаниях главное было — высидеть. Не то что зевнуть, даже захлопать не вовремя, на секунду позже всех, было более чем серьезной угрозой карьере.
Аркадий Михайлович выспался и отдохнул, и сейчас, сидя в президиуме, излучал всем своим видом уверенность и спокойствие. Что-то немного мешало, какой-то дискомфорт чувствовался сзади, прямо у воротника. Он подумал, что домработница небрежно пришила подворотничок к кителю и надо бы ее наказать, но сейчас нельзя было даже подумать о том, чтобы почесать шею. Приходилось терпеть, особенно здесь, в президиуме, где за каждым твоим движением следят сотни глаз.
К счастью, совещание подходило к концу. Заканчивал свою речь последний выступающий. Еще несколько минут и всё. Вот докладчик сделал паузу, набрал в грудь воздуха и закончил речь словами: «К скорой победе коммунизма, товарищи! Ура!!!». Зал встал, сотни глоток открылись, чтобы трижды выкрикнуть своё «Ура», как вдруг генерал-майор Яшкин, опередив всех, вскочил с места, проворно залез на свой стул, а оттуда — на стол президиума. Все молча смотрели на этот ужас, а Яшкин, как будто ему мало было того, что он уже натворил, рванул обеими руками китель у ворота, так что в стороны полетели несколько блестящих пуговиц и громко запел высоким голосом, почти фальцетом, пританцовывая при этом: