«У нас все хорошо, – писала Элейн в начале февраля. – Конечно, управлять самолетом в тысячу раз легче, чем добиться поддержки деревенских политиков. Тем более женщине. Я поняла одну вещь: раз здешние жители привыкли подчиняться, буду вести себя как начальник. К сожалению, это работает. Так я заставила женщин из Виктории (деревушка неподалеку) потребовать от доктора начать разъяснительную кампанию о том, как питание влияет на здоровье зубов.
Да, здесь или то, или другое, многие питаются только агуапанелой, и это разрушает их зубы. По крайней мере, этого я добилась. Пока немного, но это только начало.
Рикардо счастлив. Как ребенок в магазине игрушек. У него бывают заказы, не часто, но нам хватает. У него пока еще недостаточно налета для коммерческих рейсов, но так даже лучше, потому что он берет дешевле, и это всех устраивает (в Колумбии все лучше, что дешевле). Конечно, мы меньше видимся. Он уезжает очень рано, летает из Боготы, и работа занимает весь день. Иногда ему даже приходится ночевать в своем старом доме, у родителей, по дороге туда или обратно, порой и то и другое. А я здесь одна. Иногда это сводит с ума, но я не имею права жаловаться».
Между днями, занятыми работой, у Рикардо случались недели безделья, и к вечеру, когда Элейн возвращалась домой после неудачных попыток изменить мир, он, чтобы не умереть от скуки, доставал ящик с инструментами и что-нибудь мастерил, так что в доме шел бесконечный ремонт. В марте он соорудил душ во дворе, который уже стал небольшим садиком; деревянная кабинка примыкала к стене дома, и Элейн могла принимать душ под ночным небом. В мае построил шкаф для своих инструментов и закрыл его на тяжелый замок размером с колоду карт, чтобы лишить надежды любого вора. В июне он ничего не строил, потому что отсутствовал больше обычного: обсудив это с Элейн, он решил вернуться в аэроклуб, чтобы получить лицензию коммерческого пилота, что позволило бы ему перевозить грузы и, самое главное, пассажиров. «Это для нас будет серьезный шаг», – сказал он.
Чтобы получить лицензию, ему надо было налетать еще почти сотню часов, не считая десяти часов обучения парному управлению самолетом, поэтому он всю неделю проводил в Боготе (ночевал дома, общался с родителями, рассказывал им о своей новой семейной жизни, все восхищались и радовались) и возвращался в Ла-Дораду в пятницу вечером на поезде или автобусе, а однажды даже приехал на такси.
– Это, наверное, безумно дорого, – заметила Элейн.
– Не важно, – ответил он. – Я хотел тебя увидеть. Хотел увидеть свою жену.
Однажды он приехал после полуночи и не автобусом, поездом и даже не на такси, а на белом джипе, который ворвался в тишину улицы громким рокотом двигателя и мощным светом фар.
– Я думала, ты уже не придешь, – сказала Элейн. – Уже поздно, я начала волноваться. – Она кивнула на белый джип: – А это чей?
– Тебе нравится?
– Большой, – отметила Элейн. – Белый. Громкий.
– Он твой, – сказал Рикардо. – Счастливого Рождества.
– Но сейчас же июнь.
– Нет, уже декабрь. Это не заметно, потому что погода всегда одинаковая. Пора бы знать, ты уже почти колумбийка.
– Но откуда? – спросила Элейн. – Разве мы можем себе это позволить, ведь…
– Слишком много вопросов. Это та же лошадь, Елена Фритц, только едет быстрее, и ты не промокнешь в дождь. Пойдем покатаемся.
Это оказался «Ниссан Патруль» 1968 года, и официально он был не белого, а – внимание – цвета слоновой кости. Но это заинтересовало Элейн меньше, чем его задние двери и такой просторный салон, что на пол можно было положить матрас. В джипе были раскладывающиеся сиденья с бежевой обивкой, на которых спокойно мог поместиться ребенок. Переднее сиденье напоминало большой диван, туда и уселась Элейн, рассматривая торчащий из пола длинный тонкий рычаг переключения передач, его черную ручку с тремя помеченными скоростями, панель приборов; подумала: да, она действительно не белая, а цвета слоновой кости, изучила черный руль, который теперь крутил Рикардо, и ухватилась за ручку над бардачком.
Ниссан миновал улицы Ла-Дорады и выехал на шоссе. Рикардо свернул в сторону Медельина.
– Дела у меня идут хорошо, – сказал он тогда.
Джип оставил позади огни городка и растаял в черной ночи. В свете его фар возникали и исчезали раскидистые деревья на обочинах, испуганная собака со светящимися глазами, грязная лужа, которая разлетелась под колесами. Ночь была влажной, Рикардо открыл окна, и в машину ворвался поток теплого воздуха.
– Дела идут хорошо, – повторил он.
Элейн видела во мраке его профиль и напряженное лицо: Рикардо пытался одновременно смотреть на нее и на дорогу, полную сюрпризов (могли встретиться пьяные велосипедисты, звери или ямы, похожие на кратеры небольших вулканов).
– Дела у меня идут хорошо, – сказал он в третий раз. И как раз когда Элейн подумала: «Он пытается мне что-то сказать», когда вдруг испугалась этой догадки, будто свалившейся на нее из ночной тьмы, когда уже собиралась сменить тему из-за головокружительного страха, – Рикардо произнес тоном, который не оставлял места для сомнений:
– Я хочу ребенка.
– Ты сумасшедший, – сказала Элейн.
– Почему?
Элейн всплеснула руками:
– Потому что на ребенка нужны деньги. Потому что я волонтер Корпуса мира, и зарплаты нам едва хватает на жизнь. Потому что сначала мне нужно закончить с волонтерством.
Волонтерство: ей с трудом далось это слово, как поездка по очень извилистой дороге, и показалось, что она неправильно его произнесла.
– Мне нравится, – сказала она, – мне нравится то, что я делаю.
– Ты сможешь вернуться, – ответил Рикардо. – Потом.
– А где мы будем жить? В нашем доме нет места для ребенка.
– Ну так найдем другой.
– Не на эту зарплату, – возразила Элейн, и в ее голосе звучало раздражение. Она говорила с Рикардо как с упрямым ребенком. – Я не знаю, в каком мире ты живешь, дорогой, но это не импровизация.
Она обхватила голову руками. Достала из сумки резинку и собрала свои прямые длинные волосы в хвост, потому что затылку стало жарко.
– Родить – это не импровизация, не каприз. Так не делается.
Рикардо не ответил. В салоне повисла напряженная тишина: слышен был только ниссан – рев двигателя, шуршание шин по неровной дороге. Рядом с дорогой открылся огромный луг.
Элейн показалось, что она увидела пару коров, лежавших под сейбой, их белые шкуры портили черный плащ пастбища. Вдали из низко стелющегося тумана торчали силуэты скал. Ниссан двигался по неровной дороге, за пределами освещенного его фарами пространства мир был серо-голубым, затем дорога проходила сквозь коричнево-зеленый тоннель из деревьев, их ветви смыкались над головой, как гигантский купол. Элейн навсегда запомнит эту картину: тропическая растительность полностью окружала их и скрывала небо; как раз там Рикардо и рассказал ей, глядя на дорогу, а не на нее, скорее даже избегая встречаться с ней взглядом, о своих делах с Майком Барбьери и планах, которые эти дела позволяли строить.
– Я не импровизирую, Елена Фритц, – сказал он. – Обо всем этом я долго размышлял. Все продумано до мелочей. Другое дело, что ты до сих пор ни о чем не знала, ну, потому что еще не пришло время. А теперь пришло. Я тебе все объясню. А потом ты скажешь, можем мы думать о ребенке или нет. Договори-лись?
– Да, – согласилась Элейн. – Договорились.
– Хорошо. Тогда слушай, что происходит с марихуаной.
И он рассказал. О том, что в прошлом году закрылась граница с Мексикой (Никсон пытался защитить Соединенные Штаты от потока марихуаны); о торговцах, чей бизнес столкнулся с трудностями, о сотнях посредников, клиенты которых не ждали, а стали искать варианты и нашли их, например, на Ямайке, где все с этим делом было удобно и просто, но еще удобнее и проще все оказалось в Сьерра-Неваде, департаменте Ла-Гуахира, долине Магдалены. Он рассказал о людях, которые в последние несколько месяцев приезжали из Сан-Франциско, Майами, Бостона в поисках подходящих партнеров для бизнеса с гарантированной прибыльностью, и им повезло: они встретили Майка Барбьери.
Элейн вспомнила о шефе волонтеров, прихожанине епископальной церкви из Саут-Бенда, штат Индиана, который бойкотировал программы полового воспитания в сельской местности: что бы он подумал, если бы узнал о марихуане? Рикардо продолжал. По его словам, Майк Барбьери был не просто партнером, а настоящим подвижником. Он многому научил крестьян. Вместе с другими добровольцами, которые разбирались в сельском хозяйстве, он показал, где лучше сажать, чтобы горы защищали кусты, какие удобрения использовать, как отличать женские растения от мужских. И теперь у него целая сеть поставщиков на десяти или пятнадцати гектарах орошаемых земель отсюда до Медельина, способных производить около четырехсот килограммов с каждого урожая.
Это без сомнений изменило жизнь крестьян, теперь они зарабатывают больше, чем когда-либо, тратя на это меньше усилий, и все благодаря траве.
– Они пакуют ее в полиэтиленовые пакеты, их грузят в самолет, двухмоторную «Сессну». Я получаю самолет, беру один груз и возвращаюсь с деньгами. Майк платит около двадцати пяти долларов за килограмм. Итого десять тысяч, но это только при высочайшем качестве.
При самом плохом раскладе из каждого полета мы возвращаемся с шестьюдесятью, семьюдесятью тысячами, а иногда и больше.
Сколько раз можно слетать? Давай посчитаем. Понимаешь, я им нужен. Я оказался в нужное время в нужном месте, и это удача. Но дело уже не в ней. Я стал незаменимым, а все только начинается. Я знаю, где можно приземлиться и где взлететь. Я знаю, как загружать самолеты, сколько они могут взять на борт, как распределять груз, как разместить топливные баки, чтобы совершать более длительные полеты. И ты не представляешь, Елена Фритц, ты даже не можешь представить, что это такое – лететь ночью между горными хребтами, а внизу река, как струя расплавленного серебра. Река Магдалена в лунные ночи – самое красивое, что можно увидеть. И ты не знаешь, как это – смотреть на нее сверху, лететь над ней, а потом над морем, над бесконечным пространством моря, когда еще не рассвело, смотреть на восход солнца и горизонт, который загорается, как костер, так ярко, что ты слепнешь.