Я слетал пока всего только пару раз, но уже знаю маршрут, знаю направления ветров, я изучил самолет, как этот джип. И все это понимают. Они знают, что я могу взлететь откуда угодно и приземлиться где хочу, на двухметровой береговой линии или в каменистой пустыне Калифорнии. Я могу провести его, минуя радары: какими бы маленькими ни были окна между ними, я проскочу. На «Сессне» или на «Бичкрафте», мне все равно. Если есть окошко между радарами, я его найду и проведу самолет. Я очень хороший пилот, Елена Фритц, очень хороший. И буду еще лучше с каждым полетом. Самому страшно думать об этом.
Однажды в конце сентября, когда всю неделю шли ранние ливни, речки вышли из берегов и затопили несколько деревушек, Элейн оказалась на собрании добровольцев в штаб-квартире Корпуса мира в Манисалесе, где развернулись довольно бурные дебаты о создании кооперативов для ремесленников, и вдруг что-то почувствовала в животе.
Она даже не успела добраться до двери: на глазах у всех согнулась пополам, схватившись одной рукой за спинку стула, а другой придерживая волосы, и извергла желтоватую студенистую массу на красный кафельный пол. Коллеги пытались отвести ее к врачу, но она успешно сопротивлялась («Все в порядке, это женские дела, оставьте меня в покое»), а через несколько часов вошла в номер 225 отеля «Эскориал» и позвонила Рикардо, чтобы он приехал и забрал ее, потому что была не в силах сама сесть на автобус.
В ожидании Рикардо Элейн вышла прогуляться вокруг кафедрального собора, села на скамейку на площади Боливара, разглядывала детей в школьной форме, стариков в пончо, торговцев всякой всячиной, которые проходили мимо. Мальчик с ящичком под мышкой подошел к ней, предложил почистить туфли, и она молча кивнула, чтобы не выдать себя акцентом.
Она разглядывала площадь и спрашивала себя: кто из этих людей догадается, глядя на нее, что она американка, что живет в Колумбии чуть больше года, что вышла замуж за колумбийца, что беременна. Ее лаковые туфли сияли так ярко, что в них отражалось небо Манисалеса; она вернулась в номер, написала письмо на бумаге с логотипом отеля и прилегла, думая об именах. Ей ничего не пришло в голову, и она сама не заметила, как заснула. Никогда еще она не чувствовала себя такой усталой, как в тот день.
Когда она проснулась, Рикардо спал, обнаженный, рядом. Она не слышала, как он вошел. Было три часа ночи: что за охранники работали в этих отелях? По какому праву они впустили незнакомца, не предупредив ее? Как Рикардо сумел доказать, что эта женщина – его жена и он имеет право лечь к ней в кровать? Элейн стояла, уставившись в точку на стене, чтобы не кружилась голова. Она выглянула в окно, увидела угол опустевшей площади, приложила руку к животу и тихо заплакала. Она решила, что первое, что она сделает, вернувшись в Ла-Дораду, – подыщет, куда пристроить Трумэна, потому что ей нельзя будет ездить верхом несколько следующих месяцев, а может, и целый год. Да, это будет первым делом, а вторым – надо найти другой дом, куда поместятся все.
Она спросила себя, следует ли ей поставить в известность руководителя добровольцев, может, даже позвонить ему в Боготу. Решила, что пока в этом нет необходимости, что будет работать, пока сможет, а тогда уж посмотрит по обстоятельствам. Она посмотрела на Рикардо, спящего с открытым ртом. Подошла к кровати и двумя пальцами подняла простыню. Она увидела его сонный член, вьющиеся волосы (у нее были более прямые). Она приложила руку вниз живота, словно защищаясь. «What’s there to live for? – вдруг вспомнила она и пропела про себя: – Who needs the Peace Corps?» А потом снова заснула.
Элейн работала до тех пор, пока было возможно. В первые месяцы ее живот вырос больше, чем она ожидала, но, за исключением сильной усталости, из-за которой она спала дольше обычного, беременность не изменила ее распорядок дня. Но многое другое изменилось, конечно. Элейн чувствовала жару и влажность, как никогда раньше; по сути, она начала ощущать свое тело, которое больше не было безмолвным и незаметным и с каждым днем настойчиво и отчаянно требовало внимания, как пьяница или трудный подросток.
Элейн возненавидела свои икры, которые все больше болели от ее тяжести, возненавидела напряжение, возникавшее в бедрах каждый раз, когда она поднималась на несколько ступенек, возненавидела свои ареолы вокруг сосков, которые всегда были маленькими и нравились ей, а теперь увеличились и потемнели. Смущенная, виноватая, она стала пропускать назначенные встречи, ссылаясь на то, что не очень хорошо себя чувствует, и зачастила в отель, чтобы хотя бы ненадолго обмануть гравитацию в бассейне, поплавать в свое удовольствие в прохладной воде, снова ощутить свое тело таким же легким, каким оно было всегда.
Рикардо посвятил себя ей: за все время ее беременности он совершил всего один полет, но груз, видимо, был очень большим, потому что он вернулся с теннисной сумкой – темно-синяя искусственная кожа, золотистая молния, белая пантера в прыжке – набитой пачками долларов, такими чистыми и новыми, что они казались ненастоящими, как если бы были напечатаны для какой-нибудь настольной игры. Ими была заполнена не только сумка, но и карман для ракетки, который в этой модели был отдельно пришит снаружи. Рикардо держал деньги под замком в шкафу, который сам и соорудил, и пару раз в месяц ездил в Боготу, чтобы поменять доллары на песо.
Он окружил Элейн вниманием и заботой. Повсюду возил ее на ниссане, сопровождал на медицинские осмотры, наблюдал, как она поднимается на весы, как дрожит их стрелка, записывал каждый новый результат в небольшой блокнот, как будто отметка врача была неточной или менее надежной. Он провожал ее и на работу: если строили школу, он с готовностью брал мастерок и делал кирпичную кладку, катил тачку с гравием или ремонтировал прохудившееся строительное сито, через которое просеивали песок. Если ей нужно было встретиться с местными лидерами, он садился поодаль и слушал, как его жена говорила на испанском, который становился все лучше, иногда подсказывал перевод слова, если Элейн не знала его.
Однажды Элейн понадобилось навестить лидера общины в Дорадале, человека с густыми усами и распахнутой до пупа рубашкой, который, несмотря на все свое красноречие хитрющего крестьянина, никак не мог получить добро на вакцинацию детей от полиомиелита. Все дело было в бюрократических проволочках, проблема решалась очень медленно, а дети не могли ждать.
Они уезжали с чувством проигравших. Элейн с трудом забралась в джип, опираясь на ручку дверцы, держась за спинку сиденья, и только устроилась, как Рикардо сказал:
– Подожди, я сейчас вернусь.
– Куда ты?
– Я сейчас, подожди секунду.
Она видела, как он вернулся и что-то сказал мужчине в расстегнутой рубашке, а потом оба исчезли за дверью.
Через четыре дня, когда Элейн узнала новость о том, что кампания по вакцинации была одобрена в рекордно короткие сроки, в ее воображении мелькнула картинка: Рикардо лезет в карман, вытаскивает «стимул» для государственных чиновников и обещает дать еще больше. Она могла бы подтвердить свои подозрения, потребовать от Рикардо признательных показаний, но решила не делать этого. В конце концов, цель была достигнута. Дети, надо думать о детях. Дети важнее всего.
На тридцатой неделе беременности размер ее живота стал препятствием для работы. Элейн получила специальное разрешение на отпуск от шефа добровольцев, а затем и официальный документ, выданный руководством Корпуса мира в Боготе. Ради этого ей пришлось отправить им по почте медицинское заключение, плохо и криво написанное молодым доктором, который отрабатывал год в сельской местности в Ла-Дораде по распределению и непременно хотел, не зная акушерства и без каких-либо на то медицинских оснований, провести осмотр гениталий. Элейн, которая к тому моменту консультации была уже полуобнаженной, пыталась возражать и даже разозлилась, но первое, о чем она подумала, так это о том, что ничего не может рассказать Рикардо – его реакция могла оказаться непредсказуемой. Потом, когда они ехали домой на ниссане, она разглядывала профиль своего мужа, его волосатые руки с длинными пальцами и вдруг почувствовала желание. Правая рука Рикардо лежала на рычаге переключения скоростей; Элейн взяла его за запястье и раздвинула ноги, и его рука поняла, рука Рикардо все поняла.
Они молча и быстро вошли в дом, как воры; задернули шторы, заперли заднюю дверь, Рикардо разделся, оставляя одежду на полу и не заботясь о том, что до нее быстро доберутся муравьи. Элейн тем временем легла на простыню боком, лицом к светлому квадрату окна, закрытому белой занавеской. Дневной свет был таким ярким, что отбрасывал тени даже при закрытых шторах; Элейн посмотрела на свой живот размером с половину луны, гладкую, теплую кожу, фиолетовую вену, пересекающую ее сверху вниз, как будто нарисованную фломастером, увидела нечеткую тень своей налившейся груди на простыне. Никогда ее грудь не отбрасывала никакой тени, успела подумать она, как грудь исчезла в руках Рикардо.
Элейн почувствовала, как ее потемневшие соски набухли от прикосновения его пальцев, почувствовала губы Рикардо на своем плече, как он вошел в нее сзади. Так, прижавшись друг к другу, как кусочки детского конструктора из пластмассы, они занимались любовью в последний раз перед родами.
Майя Лаверде родилась в клинике «Палермо» в Боготе в июле 1971 года, примерно в то же самое время, когда президент Никсон впервые использовал слова «война с наркотиками» в своей публичной речи. Элейн и Рикардо переехали в дом Лаверде за три недели до этого, несмотря на ее протесты:
– Если клиника в Ла-Дораде подходит для самых бедных матерей, – сказала она, – я не понимаю, почему она не подходит мне.
– Ах, Елена Фритц, – ответил Рикардо, – почему бы тебе не сделать нам одолжение и не оставить свои попытки изменить мир.
Он оказался прав: девочка родилась с проблемой в кишечнике, потребовалась срочная операция, и все согласились, что в сельской клинике не было ни хирургов, ни инструментов, необходимых, чтобы сохранить малышке жизнь.