Несколько дней Майя оставалась под наблюдением в специальном отделении, стены которого когда-то давно были прозрачными, а теперь исцарапанными и мутными, как стекло стакана, которым пользуются слишком часто; когда наступало время кормить грудью, Элейн садилась на стул рядом с кроваткой, медсестра вынимала ребенка и клала ей на руки.
Медсестра была зрелой женщиной с широкими бедрами, которая, казалось, специально не торопилась, когда доставала Майю. Девочка так сладко улыбалась ей, что Элейн впервые почувствовала ревность и изумилась, что способна на нечто подобное – первобытная реакция на присутствие другой матери.
Вскоре после их выписки Рикардо пришлось слетать еще раз. Переезжать в Ла-Дораду им было еще рано, а мысль о том, что Элейн и их маленькая дочь останутся одни, наполняла его ужасом, поэтому Рикардо предложил Элейн побыть эти дни в Боготе, в доме его родителей, на попечении доньи Глории и темнокожей женщины с длинной черной косой, которая парила, как привидение, по дому, убирая и приводя в порядок все на своем пути.
– Если они будут расспрашивать обо мне, скажи, что я вожу цветы, – напутствовал ее Рикардо. – Гвоздики, розы, даже орхидеи. Да, орхидеи, это правильно, орхидеи идут на экспорт, это всем известно. А вы, гринго, жизнь отдадите за орхидеи.
Элейн улыбнулась. Они лежали на той же узкой кровати, на которой впервые занимались любовью. Была поздняя ночь, час или два; их разбудила Майя, она плакала от голода, тоненько кричала и успокоилась, только сомкнув крошечный рот вокруг материнского соска. Наевшись, она заснула между ними, заставив их подвинуться и освободить для нее место: они лежали по краям кровати, почти свесившись и удерживая ненадежное равновесие, лицом к лицу, едва различая друг друга в темноте.
Спать им не хотелось. Девочка спала: Элейн чувствовала ее запах – сладкой пудры, мыла, шерсти. Она подняла руку и дотронулась до лица Рикардо, как слепая, а затем произнесла шепотом:
– Я хочу полететь с тобой.
– Как-нибудь полетишь, – ответил Рикардо.
– Я хочу посмотреть, что ты делаешь. Убедиться, что это не опасно. Ведь ты бы мне сказал, если бы это было опасно?
– Конечно.
– Можно вопрос?
– Давай.
– Что, если тебя поймают?
– Меня не поймают.
– А если поймают?
Голос Рикардо изменился, в нем звучали неискренние нотки:
– Людям нужен товар. Другие люди его выращивают. Майк дает его мне, я перевожу, кто-то его встречает, вот и все. Мы даем людям то, что они хотят.
Он помолчал и через секунду добавил:
– Кроме того, рано или поздно траву легализуют.
– Но мне трудно все это представить, – сказала Элейн. – Когда тебя нет, я все время думаю о тебе, пытаюсь представить, что ты делаешь, где, и не могу. И мне это не нравится.
Майя вздохнула так коротко и тихо, что они даже не сразу поняли, что это было.
– Она спит, – сказала Элейн.
Рикардо наклонился – большое лицо, твердый подбородок, толстые губы – к крошечной головке девочки; бесшумно поцеловал ее дважды. «Моя девочка, – сказал он. – Наша девочка». А затем, без всякого перехода, он начал рассказывать об этих полетах, об асьенде на берегу Магдалены, где можно было бы выращивать скот и построить взлетную полосу для «Сессны 310 Скайнайт», с недавних пор ставшей любимицей Рикардо. Он говорил:
– Мой любимый аппарат. Эту модель больше не выпускают, Елена Фритц. Мы и оглянуться не успеем, как она станет реликвией.
Он рассказал ей об одиночестве в воздухе, о том, как сильно отличается груженый самолет от пустого:
– Становится холоднее, шума больше, и чувствуется одиночество. Даже если с тобой есть еще кто-нибудь. Да, даже когда в самолете есть кто-то еще.
Карибы необъятны, говорил он, и там страшно заблудиться, да и вообще страшно даже подумать о том, чтобы заблудиться над такой большой штукой, как море, становится страшно даже ему, хотя он-то никогда не собьется с пути. Он рассказал, что ему приходится облетать стороной Кубу, «чтобы меня не сбили, думая, что я гринго». О том, что после этого, как ни удивительно, он понимает, что все у него получилось, что он у цели, и перед самой посадкой в Нассау чувствует себя, как будто возвращается домой.
– В Нассау? – удивилась Элейн. – На Багамах?
Другого Нассау нет, ответил Рикардо; там, в аэропорту, его ждет пикап «шевроле» оливкового цвета и здоровенный гринго, точь-в-точь Джо Фрейзер[49], который отвозит его в отель, единственное достоинство которого – здесь никто не задает вопросов. И диспетчеры делают вид, что ничего не видели, – их зрение и память удобно меняются нужным образом за несколько тысяч долларов.
Груз он всегда доставлял по пятницам. Оставался там на две ночи, чтобы не вызывать подозрений, и на это время превращался в еще одного миллионера, который может себе позволить провести на Багамах выходные с друзьями или любовницей, – правда, Рикардо проводил их взаперти в отеле без излишеств, запивая ромом рис с рыбой, – а потом возвращался в аэропорт, снова восхищаясь слепотой диспетчеров, просил разрешения на вылет в Майами, как любой другой миллионер, который возвращался домой с возлюбленной, и через несколько минут уже был в воздухе, но летел не в направлении Майами, а разворачивался над пляжами Бьюфорта и шел над сеткой рек, похожих на вены с рисунка в учебнике анатомии.
Всего и нужно-то было – обменять груз на доллары и вернуться на юг, к карибскому побережью Колумбии, к Барранкилье, к серым водам устья Магдалены, а потом вдоль этой коричневой змеи, ползущей по зеленым зарослям вглубь страны, по направлению к городку в широкой долине между двумя горными хребтами, похожему на игральную кость, которую уронили, городку с невыносимым климатом, где горячий воздух обжигает носоглотку, а насекомые способны прокусить накомарник. Вот куда торопился Рикардо, зажав свое сердце в руке, потому что там его ждали два человека, которых он любил больше всего на свете.
– Но тех двоих там нет, – сказала Элейн. – Они здесь, в Боготе.
– Ненадолго.
– А еще им очень холодно, и они в чужом доме.
– Ненадолго, – повторил Рикардо.
Он вернулся за ними через четыре дня. Припарковал ниссан перед воротами в кирпичной стене, поспешно вышел, как будто мешал движению, распахнул дверь машины перед Элейн. Майя была у нее на руках, закутанная в белую шаль и с закрытым лицом, чтобы уберечь от ветра.
– Женщины едут сзади, – сказал он.
Элейн забралась с ногами на заднее сиденье, держа девочку на руках, видела Рикардо сзади (короткие волоски на его шее под аккуратной линией стрижки почему-то напоминали ей треугольные ножки стола), и они поехали в Ла-Дораду.
Они остановились всего один раз на полпути, в придорожном ресторане, где на бетонной террасе с гладким полом стояли три пустых столика. Элейн зашла в туалет, увидела в полу овальную дыру и два металлических следа, которые указывали, куда ставить ноги; она писала, сидя на корточках, поддерживая обеими руками юбку и слыша запах собственной мочи; и тут вдруг поняла, что впервые с момента родов вокруг нее не было других женщин. Она осталась одна в мужском мире, они с Майей остались одни; эта мысль никогда раньше не приходила ей в голову, хотя она уже два года провела в Колумбии.
Когда они спустились в долину Магдалены и в машину ворвалась жара, Рикардо открыл окна, говорить стало невозможно, и они молча ехали прямо к Ла-Дораде. По обеим сторонам дороги мелькали равнины и холмы, похожие на лежащих бегемотов, пасущиеся коровы, в воздухе кружили ястребы, выглядывающие и вынюхивающие что-то, чего Элейн не видела и не чувствовала. Капля пота, затем еще одна стекла по ее боку и потерялась где-то в районе талии, еще не вернувшейся к прежним размерам; Майя тоже вспотела, Элейн сняла с нее шаль и погладила пальцем ее пухлое тельце, складочки полупрозрачной кожи, заглянула в ее серые глаза, которые не смотрели на нее, а точнее, рассеяно и тревожно смотрели на все сразу.
Когда она снова подняла взгляд, то увидела пейзаж, который не узнавала. Неужели они въехали в деревню, а она не заметила? Или Рикардо нужно было сначала куда-то заехать? Она спросила: «Где мы, что случилось?» Но он не ответил или не расслышал из-за шума.
Они свернули с главной дороги и теперь пересекали луг по проселку, накатанному между деревьями, кроны которых не пропускали света, то и дело приходилось огибать ограды из колючей проволоки, – некоторые деревянные колья так наклонились, что почти касались земли и служили насестом для птиц с ярким оперением.
– Куда мы едем? – спросила Элейн. – Девочке жарко, я хочу ее искупать.
Ниссан остановился, в салоне сразу же почувствовалась тропическая жара.
– Рикардо? – позвала она.
Он вышел, не глядя на нее, обошел джип, открыл ей дверь.
– Выходите, – попросил он.
– Зачем? Где мы, Рикардо? Мне нужно домой, я хочу пить, девочка тоже.
– Выйдите на секунду.
– Мне нужно в туалет.
– Это ненадолго, – сказал он. – Выйди, пожалуйста.
Она подчинилась. Рикардо протянул руку, но понял, что обе руки у нее заняты. Тогда он положил ладонь ей на спину (Элейн почувствовала, что рубашка уже пропиталась потом) и повел туда, где дорога кончалась, а забор превратился в деревянную раму, квадрат из тонких жердей, который служил воротами. С большим трудом Рикардо открыл их.
– Входи, – сказал он.
– Куда? – спросила она. – В этот загон?
– Это не загон, это дом. Наш дом. Просто мы его еще не построили.
– Не понимаю.
– Шесть гектаров с выходом к реке. Половину я уже заплатил, а другую половину – через полгода. Мы начнем строить, когда скажешь.
– Скажу что?
– Каким ты хочешь видеть наш дом.
Элейн огляделась, попыталась заглянуть как можно дальше и обнаружила, что горизонт закрывала только серая тень горной гряды. Земля, ее земля, шла чуть под уклон, а там, за деревьями, начинала спускаться к открытой долине, к берегу Магдалены.