Если не брать в расчет банальные исторические причины, то за всю жизнь никто так и не смог убедительно объяснить мне, почему страна выбрала своей столицей самый отдаленный и труднодоступный город. Жители Боготы не виноваты в том, что они замкнуты, холодны и недружелюбны, потому что таков и наш город, и нас нельзя упрекать в том, что мы с недоверием относимся к незнакомцам: мы не привыкли к ним. Я не могу винить Майю Фритц в том, что она уехала из Боготы, когда у нее появилась такая возможность, и я не раз задавался вопросом, сколько нас, людей моего поколения, сделали то же самое – сбежали если не в жаркое захолустье, как Майя, то в Лиму или Буэнос-Айрес, Нью-Йорк или Мехико, в Майами или Мадрид. Колумбия массово производит беглецов, это правда, но как бы я хотел узнать, у многих ли из них, родившихся, как мы с Майей, в начале семидесятых, было мирное, защищенное или хотя бы не слишком травматичное детство и отрочество, из которого они перешагивали в и без того пугающую взрослую жизнь, тогда как город вокруг погружался в страх и грохот выстрелов и бомб, хотя никто и не объявлял войны или, по крайней мере, обычной войны, если бывают какие-нибудь другие.
Хотел бы я знать, сколько из них покинуло Боготу, чувствуя, что они спасены, и сколько из них, спасаясь бегством из охваченного огнем города, ощутили себя при этом предателями, крысами, которые бегут с пресловутого корабля.
«Я расскажу вам, как однажды увидел горящий в ночи, сумасшедший, красивый и людный город, – говорится в стихотворении Аурелио Артуро[58]. – Я смотрел, не моргая, как он падает и гибнет, как лепесток розы под копытом коня».
Аурелио Артуро написал эти строки в 1929 году: он никак не мог знать, что произойдет с городом его мечты, что Богота приладится к его стихам, войдет в них, заполнит пробелы, как раскаленное железо или чугун заполняют при плавке приготовленную для них форму.
«Он пылал среди сельвы, охваченной огнем, рушились его купола, и стены падали на голоса любимых, как на огромные зеркала… десять тысяч воплей чистого сияния!»
Голоса любимых. О них я думал в тот странный понедельник, когда, проведя выходные в доме Майи Фритц, въехал в Боготу с запада, пересек реку, затем поднялся по 26-й улице, а над моей головой летели самолеты, покидавшие аэропорт Эль-Дорадо. Было чуть больше десяти утра, поездка прошла без происшествий, пробок или аварий, которые бы задержали меня на этой узкой дороге, временами такой узкой, что машинам иногда приходилось вставать в очередь, чтобы проехать повороты. Я думал обо всем, что услышал за выходные, о женщине, рассказавшей мне все это, об увиденном в асьенде «Неаполь», купола и стены которой также пали, а еще, конечно, о стихах Артуро и о своей семье, о голосах моих любимых, Ауры и Летисии, которые заполнили мои последние годы и, по сути дела, меня спасли.
Это пламя, как мои волосы;
Красные пантеры бродят
По юному городу,
И стены снов моих пылали, рушась,
Как город, гибнущий в стенаньях!
Я заехал на стоянку у дома с ощущением, будто вернулся после длительного отсутствия. Из окна мне помахал охранник, которого я никогда раньше не видел; с большим трудом, чем обычно, я втиснулся на свое место между автомобилями. Когда я вышел, мне стало холодно, и я подумал, что в салоне машины еще оставался горячий воздух долины Магдалены, и мое тело отреагировало на этот контраст. Пахло цементом (у цемента запах холода) и свежей краской: шел какой-то ремонт, которого раньше не было, его начали на выходных. Но рабочих тоже не было видно, а на месте одной из уехавших машин стояла разрезанная пополам бочка из-под бензина с остатками свежего цемента.
В детстве мне нравилось ощущение свежего цемента на руках, поэтому я огляделся – убедился, что никто меня не увидит и не примет за сумасшедшего, – подошел к бочке и осторожно окунул пальцы в почти застывшую смесь. Затем вошел в лифт, глядя на свои грязные пальцы, нюхая их и наслаждаясь запахом холода, поднялся на десятый этаж и уже почти нажал грязным пальцем кнопку звонка. Но остановился, и не потому только, чтобы не испачкать дверной звонок или стену, но и потому еще, что что-то (особая тишина на этом высоком этаже, темное дымчатое стекло двери) подсказало мне, что дома нет никого, кто мог бы открыть дверь.
Всегда, всю мою жизнь, мне не так-то легко дается возвращение с уровня моря на высоту Боготы. Конечно, не только мне, многим и даже большинству людей тоже, но еще в детстве я обнаружил, что у меня симптомы проявляются сильнее, чем у других. В первые два дня мне трудно дышать, и самые простые усилия – подняться по лестнице, спустить чемодан – вызывают небольшую тахикардию, которая продолжается, пока легкие снова не привыкнут к разреженному воздуху. Вот это я и почувствовал, когда своими ключами открывал дверь квартиры. Мои глаза машинально отметили, что на обеденном столе не было ни конвертов, ни писем, ни счетов; автоответчик мигал красным, его цифровая панель показывала, что там было четыре сообщения; кухонные двери были приоткрыты (они всегда оставались в таком положении, наверное, нужно смазать петли). Я смотрел на все это, а мое сердце жаловалось, что ему не хватало воздуха. А вот чего я нигде не увидел, так это игрушек. Ни на ковре, ни на стульях, ни в коридоре. Не было ничего – ни пластиковых фруктов, ни корзины для них, ни потрескавшихся чашечек для чая, ни мелков, ни цветной бумаги. Все было в идеальном порядке, и тогда я шагнул к телефону, чтобы прослушать сообщения.
Первое было из деканата университета, они спрашивали, почему я пропустил лекцию в семь утра, и просили перезвонить как можно скорее. Второе было от Ауры.
«Я звоню, чтобы ты не волновался, – говорил любимый голос, – у нас с Летисией все хорошо, Антонио. Мы в порядке. Сегодня воскресенье, восемь часов вечера, а тебя еще нет. Я не знаю, что нам теперь делать. Нам с тобой, я имею в виду, я не понимаю, как теперь быть после того, что с нами случилось. Я пыталась, я честно пыталась, ты знаешь, что это правда. Но я устала, даже я устаю. Я больше так не могу. Прости меня, Антонио, я больше так не могу, кроме того, это нечестно по отношению к девочке». Так она и сказала: нечестно по отношению к девочке. А потом говорила что-то еще, но время для сообщения истекло, и автоответчик отключился.
Следующее тоже было от нее. «Прервалось, – сказала она дрогнувшим голосом, как будто плакала между двумя звонками. – Мне больше нечего добавить. Я надеюсь, что у тебя тоже все хорошо, ты благополучно доехал и простишь меня. Я больше так не могу. Прости».
Последнее сообщение опять было из университета, но не из деканата, а из секретариата. Они просили меня стать научным руководителем диссертации на абсурдную тему о традиции кровной мести как прототипе закона.
Я слушал сообщения, стоя с открытыми глазами, но ни на что не глядя, а теперь еще раз поставил их на воспроизведение, чтобы любимый голос Ауры звучал снова, а сам расхаживал по квартире. Я передвигался медленно, мне не хватало воздуха: как бы глубоко я ни старался вдохнуть, легкие не наполнялись, а непослушные бронхи, саботажницы-альвеолы, отказывались качать воздух. На кухне не было ни единой грязной тарелки, ни стакана, ни одной ложки или вилки, лежавших не на своем месте. Голос Ауры говорил, что она устала, а я прошел по коридору в комнату Летисии, голос Ауры говорил, что это нечестно по отношению к девочке, а я сел на ее кровать и подумал, что было бы честно, если бы Летисия осталась со мной и я бы заботился о ней, как заботился до сих пор.
«Я хочу заботиться о тебе, – думал я, – я хочу заботиться о вас обеих, с нами ничего не случится, пока мы вместе».
Я открыл шкаф: Аура забрала всю одежду девочки, дети в ее возрасте пачкают несколько вещей в день, стирать надо все время. У меня внезапно разболелась голова. Я объяснил это недостатком кислорода. Решил полежать несколько минут, а потом поискать таблетку, потому что Аура всегда упрекала меня, что я тороплюсь принимать лекарство с первыми симптомами, не давая шанса организму защититься самому. «Прости меня», – доносился голос Ауры из гостиной за стеной. Ауры там, конечно, не было, и вообще было неизвестно, где она. Но с ней все хорошо, и с Летисией все хорошо, только это и важно. Надеюсь, она позвонит еще раз. Я лег на детскую кроватку, мое длинное взрослое тело не помещалось на ней, смотрел на свисающую с потолка игрушку-мобиль – первое, что Летисия видела, просыпаясь утром, и последнее, на что она, наверное, смотрела, засыпая вечером. С потолка свисало яйцо цвета аквамарина, из него торчали четыре луча, а на каждом из них, в свою очередь, висела фигурка: сова с большими спиралевидными глазами, божья коровка, стрекоза с тряпичными крыльями, веселая пчела с длинными усиками. Разглядывая чехарду переливающихся цветов и очертаний, я думал о том, что скажу Ауре, если она позвонит снова. Спрошу ее, где она, можно ли заехать за ней или мне ждать ее дома? Или я буду молчать, чтобы она поняла: это была ошибка с ее стороны – уйти. Или попытаюсь убедить ее: вместе нам легче защититься от вселенского зла, мир – слишком рискованное место, чтобы ходить по нему в одиночку, и нужно, чтобы кто-то нас ждал дома, беспокоился, когда мы не приходим вовремя, и мог бы сразу приехать за нами.
От автора
Я начал писать «Звук падающих вещей» в июне 2008 года, в те шесть недель, которые провел в Фонде Санта-Маддалена (Доннини, Италия), и хочу поблагодарить Беатриче Монти Делла Корте за гостеприимство. Роман был закончен в декабре 2010-го в доме Сюзан Лоренти (Ксори, Бельгия), которой я также признателен. Между двумя этими датами многие люди помогли мне сделать роман лучше и ярче. Они и сами знают, о ком я.