— Нина, кто этот Алс? — спросил я.
Нина словно зачарованная бережно перебирала сосновые шишки, жёлуди, веточки — всё, что там было, и всё это она рассматривала, нюхала и складывала в подол. Я снова её спросил:
— Нина, кто он, скажи, тот Алс?
— Он такой, как Адам. Они вместе учились.
— А где он сейчас?
— Делает то, что и Адам. Второе солнце.
— И не страшно? И его не сожжёт то солнце, как Адама?
— Они о себе не думают. Я была с ними. Они говорят: надо. Надо, чтобы над землёй было ещё одно солнце. Надо, чтобы оно светило сильнее, чем наше. Они говорят: надо.
— А зачем это «надо»? Разве так плохо? Разве нам с тобой мало солнца, мало травы на лугах, сверчков, бабочек, пушинок от одуванчиков? Зачем придумывать ещё одно солнце?
Губы у Нины были крепко сжаты, словно застыло в них это решительное «надо», и я понял: больше она ничего не скажет.
Минуту или две мы сидели молча. Тишину я нарушил первым:
— Хорошо. Я тебе сделаю челнок, Нина.
— Из сосновой коры?
— Конечно.
— Это чудесно. Я так хочу, так давно хочу. И как раз такой, из сосновой коры. Он самый лучший: лёгкий, красивый, никогда не протекает. Адам собирался сделать челнок, да вот не успел. — И Нина опустила голову.
Колени у неё дрожали. Её белые узенькие туфли совсем раскисли в воде, а из носка уже выглядывал разбухший палец. «Осень. Зябко ей», — подумал я.
Я взял кусок сосновой коры (а неизвестный наш друг прислал довольно большой кусок: не иначе как отковырнул он его от старого ствола). Кора была слоистая, как печенье, настоящая шоколадная вафля с белыми сахаристыми прослойками. Она и на вид сладкая. Я даже попытался языком лизнуть: хм, терпкая и пахнет смолой.
Вижу: Нина сидит, голову подпёрла кулачками, сосредоточенно смотрит на мои мудрствования и чуть-чуть, сдержанно улыбается. По-видимому, она думает: ну и чудной же этот Лёнька — кору на вкус пробует…
Повертел я в руках сосновый «пирог», прикинул на глазок: как его обрезать, чтобы получился корпус кораблика. Сначала, решаю, обрезать лишнее, обстругать с боков так, чтобы вышли нос и борта. А дальше уже можно выдалбливать сердцевину.
Взялся за нож: он легко режет, гладенько; сыплются красноватые опилки, барашками скручивается стружка. Всё выходит хорошо; уже удлинился и заострился корпус; правда, он ещё грубоват, не до конца выструган, но по всему видно: это тебе не что-нибудь, а нечто серьёзное. Вот только беда: как чуть резко ножом проведёшь, так слетает верхняя чешуя, кора отслаивается; видно, плохо она склеена. Не беда, вскоре я приловчился, и работа пошла веселее.
Нина сидит задумавшись, молча смотрит, как у меня получается, и слова не выронит. Вот за это я её больше всего уважаю. Знаете, если бы вместо Нины сидел рядом кто-нибудь другой, он наверняка бы начал: «Не так ты режешь, не так стругаешь, вот надо так, а не так…» Словом, заморочил бы голову совсем, и ты обязательно что-нибудь испортил бы. А уж тогда он потирал бы ладони: «Я же говорил! Я говорил!..»
Нина — совсем другой человек. Посмотрите: оперлась на кулачки, лицо тихое и задумчивое, в глазах — терпеливое ожидание. То солнце, то облачные тени проплывают над ней.
— Посмотри, — говорю я Нине, — «Санта-Мария»[2] пришла. Бросила якорь.
С вербы на воду упал жёлтый листик. Длинный, глянцевитый, с гордо поднятым и закрученным кверху хвостиком, он напоминал каравеллу «Санта-Мария», которую видел я в книжке. Листик стоял неподвижно. Но вот подул ветерок, воду зарябило, и челнок погнало к берегу. Мчался он и водил заострённым носом так, словно выбирал, куда лучше причалить.
— Лёня, — сказала Нина, — а можно и в моём кораблике сделать высокую носовую часть?
— Хорошо. Такую и сделаю. Вот. — И я показал почти готовый челнок.
Он умещался у меня на ладони, новенький, тёмно-красного цвета, со смоляным запахом; крепкие, старательно обструганные борта сужались книзу, а вся носовая часть резко вздёрнулась кверху.
— Ой!.. — тихо сказала Нина, и глаза у неё загорелись. — И в самом деле «Санта-Мария»!
Оставалось уже немного: выдолбить кору из середины. Нож у меня с острым наконечником, и я сделал углубления над бортами, вдоль кормы и носа. А дальше только подковыривай сосновую кору — сама отлетает.
Глубже стал чёлн, вместительнее его трюмы, и я мысленно прикидывал, где поставить скамейку, где сделать щели для вёсел. Вычищаю древесину, выдуваю труху, а Нина тихонько улыбается, искоса поглядывая на меня.
— Ты чего, Нина?
— Да так. Усы у тебя геройские.
— Какие, какие?
— Красные усы. Как у пирата.
Сдунул я усы, стряхнул шоколадные опилки, усеявшие не только всю рубашку, но и мои штаны, поднял на руке судёнышко.
— Готово! — говорю. — Только ещё вёсла вырежу.
И вот наш кораблик стоит на воде. Он слегка покачивается. Два сосновых весла поблёскивают на солнце. От красных бортов густая багряная тень ложится на волны. Нину тоже слегка покачивает, на её лицо падает багряный отблеск. Она стоит на кораблике, совсем не похожая на ту девчонку, которая ещё совсем недавно печально сидела на берегу. Смотрите: лицо у неё стало строже, брови нахмурены, она уже вроде бы чувствует, как встречный бриз бьёт ей в грудь, — туго затянула лентой волосы, ухватилась одной рукой за борт, а другой прижимает беленькое платье, которое полощется на ветру.
Я говорю:
— Нина, подожди! А парус? У меня есть кусок парусины, подожди!..
Я устанавливаю высокую мачту с крестовиной, шпагатом и клеем закрепляю его, и ветер подымает мой парус, беспокойно лопочет, на быстрое течение разворачивает судно.
— Лёня, садись! — зовёт Нина. — Вместе поплывём!
— Как? И мне тоже садиться?
— Конечно!
И вдруг я подумал: это ведь не простой кораблик, это Нинин фрегат, и мы сделали его из сосновой коры, которую прислал нам незнакомец Алс, тот, что снимает шляпу, приветствуя людей. Почему бы не сесть?
Кораблик уносило в пролив, и я вовремя прыгнул на палубу: нас швырнуло в брызги, в бурлящий поток, окатило водой; я налёг на весло, крикнул Нине: «Берегись!» — и вывернул наш парусник так, чтоб он проскочил мимо острого камня. Ещё раз подбросило, обдало меня пеной, и мы вышли на чистый плёс, поплыли по течению.
Промокшие, мы сидели рядом, под парусом, и смотрели на берег. А берег у нас такой: то подмытые пещеры, где сплетаются корневища, чёрные и узловатые, как морские осьминоги; то светлые песчаные отмели, усыпанные черепашками; то высокие глиняные уступы, сплошь изрытые норами, — там поселяются стаи стрижей, сейчас они с криком кружились над лугом.
Мы плыли под вербами, будто под зелёным гротом; здесь повисли притихшие сумерки, и только кое-где сверху светились горящими угольками гроздья спелой калины. Я сидел на вёслах, выбирал дорогу. И вдруг Нина дотронулась до моего плеча. Я оглянулся. За нами неотступно плыл старый челнок Нины. Он, наверное, не захотел одиноко качаться на волнах в проливе. И сейчас, наполовину затопленный водой, тихо двигался за нами.
— Он кого-то везёт, — сказала Нина.
— Кого? Я не вижу.
— Посмотри на корму.
И в самом деле! На корме сидела жёлтая стреловидная стрекоза. А мне показалось: на маленьком авианосце приютился двукрылый самолёт. Может, он потерпел аварию и Нинин чёлн теперь буксирует его до ближайшего аэродрома?
На крутом повороте старый чёлн воткнулся в берег и остановился. От толчка испуганно вспорхнула стрекоза. В полёте она ещё больше была похожа на маленький самолётик, нетрудно было заметить и пилота, который махал нам из кабины шлемом, и мы простились с ним.
А вскоре и наш кораблик остановился. Что за оказия? Вода бурлила коловоротами; встревоженная, крутила она сверху пену, но продолжала стоять на месте: что-то ей преграждало путь. И только глубоко, на самом дне, рвалось, клокотало течение, било фонтаном, разрушая преграду. Наш парусник вздрагивал, дрожал словно живой, но дальше не двигался. Ничего не понимая, мы с Ниной переглянулись. Я перегнулся через борт, внимательно огляделся и вдруг заметил: там, где собирается пена, торчит из воды нечто похожее на плетёную корзину.
— Ага! — вскрикнул я. — Всё ясно!
— Что там? — не поняла Нина.
— Верша! Глыпина верша. Есть у него такое приспособление для ловли рыбы, сплетённое из прутьев; он перекрывает им всю реку. И знаешь, что люди говорят? Ночью Глыпа открывает шлюз на верхнем пруду и спускает воду с карпами, которых разводит колхоз. И тогда, мошенник, таскает себе рыбку — пудами!..
— А видно, что воду спускали, — сказала Нина.
И в самом деле, если присмотреться, заметно: ещё недавно разливалась вода и разливалась очень широко — вот затянуло илом островки, причесало траву, развесило мох на сучках.
«Интересно, — подумал я, — что попалось в Глыпину вершу?»
Взял я жердь и ткнул ею в реку, туда, где пузырилась пена. Ткнул, но шест не шёл — под ним что-то трепыхалось. Пошуровал я жердью, и тут же закипела вода, рыба, как дрова, заворочалась, закишела, бьёт хвостами по воде, плещется. Один карпище так хвостом ударил, что сам на берег вылетел, отдышался немного и снова в воду.
— Вот это рыбины! — удивился я. — Кишмя кишат. Жердину воткнул — и не падает.
— Что делать? Это ж разбой! Может, позвать кого?
— Зачем? Мы сами что-нибудь придумаем… Знаешь, Нина, Глыпа затыкает вершу соломой. А я затычку вытащу, и пускай рыба плывёт в нижние пруды.
— Давай! Только поскорее!
Я полез в реку, а здесь глубоко и ноги утопают в иле. Лёг я головой на воду, нащупал рукой затопленную вершу, ухватил снопик соломы и выдернул его вон. Только выдернул, слышу: зашевелилась… затрепыхалась… косяками пошла между ногами рыбка.
— Вот она, вот! — кричал я и хлопал по воде, подгоняя рыбу. — Табуном плывёт! На свободу.
А жирные карпы лениво тащили за собой волну и медленно плыли по течению. Плавно и важно виляли они хвостами, чешуя на их боках отсвечивала золотом. Не боялась рыба нас, плыла у самого берега. Долго мы провожали по берегу карпов. Но гляди! Опять какая-то преграда! Всё так же кружило воду и взбивало пену. Оказывается, осмотрительный Глыпа поставил ещё одну, контрольную вершу. И здесь я вытащил затычку — охапку прогнившей соломы. Теперь дорога от верхнего до нижнего пруда стала свободной.