поднялось течение, залило камень, тот, что выступает из воды.
Я побежал на старое место, туда, где мы строили запруду. Так и знал — новая плотина. Она стала ещё выше. И озеро ещё больше. И фырчит мельничка.
Откуда она взялась? Как она выросла? Когда?.. Я боюсь пошевелиться, чтоб не исчезло чудо. Стою, точно прирос к земле, только глазами хлопаю.
Настоящая мельничка…
Как вам описать её?
Под лотком стоят ноги-опоры, две толстые палки. Вверху они с рожками, и на тех рожках лежит перекладина, а на ней — деревянная мельничка. Лопасти у неё как ладоньки, подставленные к лотку. Падает струя воды, бьёт по крыльям-ладонькам — и жужжит, крутится мельничка, рассеивает водяную пыль, и светится над плотиной маленькое солнышко.
Слушал я и хотелось ещё слушать, как плещется вода, как прищёлкивают лопасти, как гудят опоры. Слушал бы ещё, но надо же подойти, рассмотреть вблизи, руками потрогать: из чего оно сделано и как? Я ощупал каждую полочку, туговатые узлы из лыка вербы и лопасти, — ощупал всё от сучка до задоринки; потом останавливал и пускал мельничку, ловил языком капли, срывающиеся с лопастей, и даже пальцем выдавил канавку в плотине, чтоб убедиться, надёжно ли построена стена.
Но подождите… Выходит, Адам ещё один раз побывал на реке? И сделал мельничку? Но когда? Ночью? И кто ему, больному, разрешил вставать с постели — ведь у него, говорят, жар, очень высокая температура?
Странный всё-таки человек этот Адам.
Я слушал рокот мельнички до самого вечера, словно бы знал, что недолго ей жить, что случится новая беда. Так оно и вышло.
Полуденная жара. Духота. Лениво воркует вода.
Я лежу на камне, как сонная рыба. Плечи и руки обмякли, голова тяжёлая-претяжёлая, глаза слипаются. Здесь, на камне, лежит и мельничка. Вытащенная из болота, разрушенная, сохнет она рядом со мною на солнце. Река снова размыла плотину. И снова ночью. Все злодейства, наверное, происходят ночью. Рекса убили в темноте. И мельничку… Словно лиходеи подкрались в сумерках, повалили её в грязь и сапогами в землю втоптали.
Сухо во рту и горько. Адам не придёт. А что я один? Что я могу сделать один? Когда мать даст подзатыльников, тогда лучше одному: забьёшься в угол, немного поплачешь — и всё пройдёт. А сейчас никто тебя не толкает в спину, а всё равно горько… Разбитая мельничка — и кому ты расскажешь об этом? Кому пожалуешься?
Надо, чтобы кто-то был. Чтоб лежал рядом, грелся на солнце, слушал тебя, а ты, наверное, начал бы так: «Прибежал я утром, глянул — а плотины нет…»
Я хочу друга. Хочу, чтобы кто-то ко мне пришёл.
Облокотившись на землю, бросаю взгляд на реку, туда, далеко, откуда она выбегает, напряжённо вглядываюсь и вижу: из-за холма плывёт… приближается челнок. Тихо плывёт под вербами, под густой тенью, рассекает островки белых водяных лилий, бесшумно выходит на плёс — и не брызнет, не ударит веслом. Солнце усыпало реку блёстками, и челнок плывёт, как месяц по звёздному небу, и кто-то гребёт веслом, правит к берегу.
Вот уже недалеко гребёт. Сворачивает к броду, и видно голубой челнок и голубое весло, и сидит в челноке — кто бы вы думали? — девочка. Она тоже голубая, глаза большие и удивлённые, в волосах белая лента.
Не успел я опомниться, как челнок проскользнул над подводной скалой и круто свернул в мой пролив. Остановился у скалы, на быстром течении. Вытащила девочка мокрое весло, положила на дно лодки. И уставила на меня голубые глаза.
— Ты меня звал? — спросила она.
— Нет…Просто хотелось, чтобы ты приехала.
— Ну хорошо. Привяжи, пожалуйста, челнок, а то вода снесёт.
Девочка бросила мне цепочку, и я привязал челнок к старой коряге, что острым локтем выступала из земли.
— Послушай!.. — удивился я. — Пролив здесь узенький, нога моя с трудом проходит между скалами, как же ты сюда заплыла?
Тень пробежала но её лицу. Она наклонилась, сняла белую туфельку, постучала ею о борт челнока, будто выбивала песок. По-видимому, девочка не любила, чтоб её о чём-то расспрашивали. Она посмотрела на камень, на котором я лежал, и спросила:
— Что это возле тебя?
— Мельничка. Ночью её разрушили.
— Это тебе Адам сделал, правда?
— Адам. А откуда ты знаешь?
И снова она замолчала. Склонила голову, посмотрела на мягкую, разомлевшую под солнцем воду и печально спросила:
— Скажи, Адам и сейчас ходит в шляпе?
— Нет, — возразил я, — не ходит в шляпе. И вообще не ходит. Лежит в хате у Сирохи. Старуха ухаживает за Адамом и плачет, сыновей своих вспоминает. А Сироха, чтоб ты знала, мать его матери, то есть бабушка. И говорит Адам, что он от врачей убежал сюда: замучили они его уколами; убежал Адам, да вот беда — простудился. Заболел и теперь подняться не может.
— Я знаю, — нахмурилась девочка и грустно посмотрела на поток воды, который падал с камня в расщелину. — Адам беспомощный, как ребёнок. Ему и близко нельзя подходить к реке, а он целый день в воде проторчал. А ночью задыхался от кашля, был горячий как огонь… И совсем больной тайком ото всех пошёл на речку, чтобы построить вот эту мельничку.
Волны качали челнок, и девочка качалась на волнах, а может, печально качала головой.
— Передай ему привет, — сказала она строго. — И ещё передай: я на него очень сержусь. Пусть себя бережёт.
— От кого передать?
— Скажи, от Нины. Он меня знает.
— A-а! Так это ты и есть Нина! — поднялся я, удивлённый. — Ты даже как-то приснилась мне. Слышу, будто звенит паутинка на ветру и тоненько-претоненько вызванивает: «Ни-и-ина…»
— Мне пора, — сказала Нина. — Отвяжи челнок.
Когда я протянул цепочку, она быстро оттолкнулась веслом и так же быстро понеслась из пролива. В голубом платье, с белой лентой в волосах, стояла она в челне, вся освещённая солнцем, и казалось — плывёт свеча по воде, свеча с мигающим огоньком.
— Прощай! — махнула девочка издали рукой.
— Прощай! — крикнул ей вслед. — Приезжай ещё!
Помчался челнок вниз по течению, тенью промелькнул между деревьями, исчез за крутым поворотом. И, казалось, свеча сразу погасла.
…Второй раз приплыла она к вечеру.
Уже сумерки залегли между берегами, где-то квакал лягушонок, вода стала спокойней, с глянцем. И тогда снова появился её челнок. Как и в первый раз, он вышел из-за бугра, именно с той стороны, где заходит солнце, где начинается река.
Ещё издали можно было заметить: челнок у Нины не голубой, а белый, с тёмными полосками, будто весь из берёзовых лубков. Челнок белый, и Нина тоже в сарафанчике белом, с чёрной лентой в волосах.
Вот только сегодня она ещё печальнее, чем вчера.
Причалила к берегу, поздоровалась, сложила руки на коленях и молча глядела на воду грустными глазами.
— Нина, это много, когда тридцать девять и пять?
— Тридцать девять много, — вздохнула она, — а если и пять, то ещё больше.
— Вот такая у него температура. Говорят, умрёт…
Склонив голову, Нина молчала. Что-то булькнуло, может, слезинка упала в воду.
— Ты был у него? — хлопнула она мокрыми ресницами.
— Был. Его перенесли во двор под яблоню. Лежит он белый как снег. И кажется, не дышит. Глаза открытые, такие синие-синие, а в уголках притаились белые росинки. Сначала он меня не узнал. Я подошёл, тронул его за плечи. «Адам, Адам», — говорю. А он как неживой. Я ещё раз тронул — он словно очнулся, рукой ко мне тянется. «А-а-а, это ты, Ленд, — с трудом прошептал он. — Ничего, ничего, капитан. Мы ещё с тобой соорудим плотину, настоящую, из кирпича…» И утешает меня, рукой гладит. Пальцы у него слабые, горячие, немного с дрожью… Мне так поговорить с ним хотелось, но меня выпроводили. Хватит, дескать, его тревожить… Там, у Сирохи, какая-то женщина хлопочет, чужая, полная, и в белом халате.
— Я её знаю, — сказала Нина. — Это самый главный врач. Её привезли из Киева.
«Ого! — подумал я. — Из Киева! А кто же её вызывал? Кто привёз?» Я тайком глянул на Нину и вспомнил, как она вчера поплыла куда-то поспешно. Тенью промелькнула между вербами и исчезла… Может, она?.. Может, Нина привезла «скорую помощь», чтобы спасти Адама?
…Ночь. Шумит дремотно камыш, кто-то тревожно крякает у обрыва. Одиноко плывёт Нина, а волки за нею… Однако какие же волки на воде? Ну тигры, ну крокодилы гонятся за ней, чёлн качает, заносит в яму, а она смотрит в темноту и шепчет: «Помощь!.. «Скорую помощь»!»
Так или не так ездила Нина ночью, я её не спросил. Не осмелился. Потому что догадался: не любит она ненужных расспросов. По-видимому, произошло с ней что-то грустное, и она теперь не хочет никому об этом рассказывать.
Мы сидели молча: я на берегу, Нина в своей лодке.
Солнце почти скрылось за горой, небо на закате красное, и его багровые блики падали в реку. У берега, на успокоенной воде, качался белый чёлн, и в нём девочка: глаза у неё были грустные.
— Нина, — позвал я её негромко, — я хочу умереть. Только ненадолго. Хочу посмотреть, что творится там, под землёй. Ну, соберутся люди, поплачут, поголосят, засыплют могилу и уйдут. А дальше? А что тогда? Лежишь в гробу. Тихо. Темно. И вот… открывается дверь, железная, скрипучая, и ты встаёшь и спускаешься вниз, словно в глубокий погреб, а там, среди мрака, множество людей, которые когда-то умерли…
— Не надо! — вздрогнула Нина, и лицо её потемнело. — Оттуда никто не возвращается… Я знала многих, я с ними дружила, они выросли, некоторые погибли на войне, другие умерли от болезней, — никто не вернулся. Не смей умирать, слышишь! — пристукнула она кулачком и строго посмотрела на меня. — И Адаму скажи: кто умрёт, тот больше не будет жить.
Я сидел ошеломлённый. «Как же так? — думал я. — Куда я денусь? Вот мои руки, ноги, голова, на голове волосы и уши — разве это всё умрёт? К тому же я бегаю, кричу, купаюсь в реке, — неужели всего этого не будет? И ничего от меня не останется на земле? Нет! Я не согласен. Здесь Нина что-то переборщила». Я так и сказал ей:
— Неправда, чтобы люди совсем умирали.
Девочка задумалась. Потом медленно произнесла: