– Благодарю, графиня, я и так рискую показаться назойливым. Может быть, в другой раз, если вы позволите…
– При случае буду всегда рада видеть вас, – она снова стала непроницаемой и отстранённой.
Всю обратную дорогу Панчулидзев размышлял о своём визите к Радзинской, недоумевая, что случилось с нею за прошедшие месяцы: или она так переменилась к нему, или он сам вообразил непонятно что? Не давал ему покоя и полученный дагерротип. Что означает сей подарок, каким образом он поможет раскрыть тайны, которыми пронизано письмо старого друга? Почему Николай оставил дагерротип именно у Полины? Какие отношения связывают их?..
Когда Панчулидзев подошёл к Дворцовому мосту, у него вдруг возникло ощущение, что за ним следят. Он несколько раз внезапно останавливался и озирался по сторонам. Ничего подозрительного не заметил, но странное ощущение так и не оставило его до самого дома Громовой.
В квартире он зажёг лампу и принялся разглядывать дагерротип. Карточка была самой обычной: на лицевой стороне портрет друга, сидящего в мягком кресле с подушкой под голову и какой-то книгой в руках, на обороте – обычная серая картонка: ни одного слова, никакого знака… Он взял лупу и вгляделся в детали.
Прочел золотую тиснёную надпись: «Светопись. Дагерротипная мастерская господина Левицкого». И ниже – адрес, набранный более мелким петитом: «Невский проспект, 28». Панчулидзев знал это заведение, расположенное напротив Казанского собора. Сам фотографировался там при поступлении в университет… Сидел в том же кресле. Высокие подушки охватывали голову, делая попавшего в кресло неподвижным, словно статуя в Летнем саду.
Панчулидзев стал разбирать название книги, которую держал Мамонтов. Надпись была сделана по-английски. С этим языком Панчулидзев был не в ладах, несмотря на свою предрасположенность к языкам, которую отмечали даже профессора в университете. Впрочем, здесь он обошёлся без словаря. На книге значилось: «Walter Scott. The Antiquary». Конечно же, это роман Вальтера Скотта «Антикварий», изданный в шестнадцатом году в Англии. Матушка Варвара Ивановна, великолепно владевшая английским, читала его Панчулидзеву в детстве, сразу же делая перевод. Она пыталась привить Георгию любовь к языку Шекспира и даже заставляла учить наизусть цитируемые в романе стихи.
Панчулидзев поднатужился и припомнил один из эпиграфов, нравящийся Варваре Ивановне: «Я знал Ансельмо. Умный, осторожный, Он с мудростью лукавство сочетал…»
Конечно, Николай неспроста на фотографии сидит с «Антикварием» в руках. Это знак, вне всякого сомнения. Но вот какой?
Панчулидзев стал припоминать сюжет романа, искать в нём какую-нибудь зацепку. Но сколько ни бился, ничего путного в голову так и не пришло, кроме того, что всё в этом романе связано с секретами и разоблачениями, которые герои раскрывали, срывая маски со своих противников. Может быть, и ему следует сорвать маску с фотографии?
Оглядев дагерротип ещё раз, meo periculo[23] он осторожно оторвал картонку, к которой была приклеена карточка. Увидел на её обороте надпись: «Английская набережная, 18. Петербургский частный коммерческий банк братьев Елисеевых. Сейфовая ячейка № 11 (до востребования)».
Как выглядит сейфовая ячейка, каким образом он получит доступ к ней – Панчулидзев не знал. Однако это было уже что-то реальное, и он решил действовать sine mora[24]. Дорожный паспорт был при нём: по возвращении в столицу он ещё не успел снести его в адресную экспедицию. Помимо паспорта, на всякий случай, Панчулидзев прихватил с собой и грамоту на дворянское достоинство и отправился в банк.
В банке он, не впервой за последние дни, убедился, что будь ты хоть семи пядей во лбу, а встретят тебя по одёжке. Новое платье Панчулидзева вкупе с княжеской грамотой произвели на банковского служителя должное впечатление.
Он сразу встал во фрунт и, хотя довольно долго и придирчиво проверял его бумаги, но то и дело извинялся за формальности, неизбежные при подобной, новой для банка, услуге. Удостоверяясь, что перед ним тот самый клиент, на чьё имя открыта ячейка, служитель вручил ему ключ и проводил в комнату для хранения ценностей, где оставил Панчулидзева одного.
С замиранием сердца Панчулидзев раскрыл дверцу своей ячейки и увидел в глубине её небольшую записную книжку. Вещица была дорогой, с золотым обрезом, в зелёном сафьяновом переплёте, с золотой же застёжкой.
Он раскрыл книжку и сразу узнал почерк друга.
Пишу эти записки, не помышляя состязаться с теми, кто полагает себя сочинителями, одарёнными талантом связывать буквы в слова, а слова соединять в предложения. Доверяю бумаге мои мысли и чувства с одной целью: лучше разобраться в том, что со мной произошло и что может ещё произойти в дальнейшем.
Вести дневник, как это принято у многих людей моего круга, мне лень, да и полагаю бессмысленным это занятие. Станешь писать в дневнике хулу на сегодняшний день, желчно высмеивать всё происходящее, самому после будет стыдно за подобную оценку; если же, напротив, будешь смотреть на окружающее восторженно, через розовые стёкла, неизбежно утратишь честный взгляд на вещи и события, что не менее постыдно…
Посему и избрал я род записок, где, не особенно привязываясь к хронологии событий, без обязанности ежедневно отчитываться в каждой мелочи, надеюсь остаться в должной мере справедливым к себе и к другим.
…Всё началось в университете, со встречи с Профессором (буду называть его именно так, ибо он вряд ли повинен в чём-то худом, скорее всего искренне заблуждающийся или чрезмерно доверчивый человек, как и я в недавнем прошлом).
Нашу встречу я запомнил в подробностях, точно она случилась вчера.
В переполненной аудитории нашего историко-филологического факультета, где помимо нас, студентов, сошлись, как нарочно, ректор Альфонский, старичок генерал – попечитель университета, профессора Чичерин и Сергиевский, какие-то незнакомые мне два батюшки с животами непомерных размеров (для всех них впереди были поставлены мягкие стулья с высокими спинками), необычно широко шагая, появился маленький человек с непропорционально большой головой, смуглым лицом, в очках синего цвета. Он взошёл на кафедру и заговорил быстро, как будто экспромтом, с заметным южнорусским акцентом:
– Милостивые господа, чтобы войти в интересы нравственной жизни русского народа, надобно сначала разобраться в истории философии… При взгляде на любой предмет у нас невольно родится вопрос: от чего он произошёл, какие его свойства? То есть самый простой анализ вещей, подлежащих нашему чувству, приводит нас к размышлениям о причинности и свойствах. Но свойства вещей постоянно изменяются, и ни одной вещи мы не можем приписать какого-то постоянного, несокрушимого качества. Вода делается паром, пар сгущается в облако, облако со временем разрешается водой…То же и во внутреннем мире духа человеческого. Воображение строит образы, но рассудок разбивает их; чувства наши враждуют с холодным рассудком, а рассудок никак не может примириться с тем, что мы называем совестью. Как подчинить мышлению эти непрерывные изменения вещей, как примирить с разумом все названные противоречия? Где найти точку опоры? Если огонь погас, то он перестал быть огнём, а если он – огонь, то не должен гаснуть. Так, подступая с анализом к простым выражениям обыденного смысла, мы встречаемся с философией, которая пытается примирить те противоречия, что открываются в вещах мыслящему духу…
Я слушал Профессора, затаив дыхание, я даже не вёл конспекта, чтобы не потерять нить его мысли, вьющуюся, казалось, бесконечно. Его интеллект потряс моё воображение. Это был человек из другой сферы. С такими людьми мне не доводилось сталкиваться прежде. Не удивительно, что я сделался самым преданным его учеником и поклонником, который ловил каждое слово, срывающееся из уст своего кумира.
На третьем курсе и он обратил на меня внимание. Стал приглашать для философских бесед, давал почитать книги мудрецов древности и современных мыслителей: от Гераклита до Фихте, от Платона и Аристотеля до Гегеля, Гербарта и Шеллинга.
– Каждая система есть ступень той бесконечной лестницы, по которой мыслящий дух человека восходит до самосознания, – вещал мой ментор. И я безоговорочно верил ему.
Ближе к концу четвёртого курса наши отношения стали совсем доверительными. Я был даже удостоен приглашения к Профессору на обед, где был представлен его дородной и немногословной супруге и сухопарым дочерям, не вызвавшим во мне интереса, на который их родители, возможно, рассчитывали. Тем не менее обед, хотя и не столь хлебосольный, как принято у нас в имении, прошёл чинно и благородно.
После десерта Профессор пригласил меня в свой кабинет. Я вошёл в него с понятным трепетом и душевным волнением: ведь именно здесь рождаются могучие идеи, которыми поражает он нас, своих учеников. Мне сразу бросился в глаза висящий в простенке между книжными шкафами портрет европейского рыцаря в шапочке и в мантии, из-под которой виднелись стальные латы. Подойдя поближе, я прочёл подпись, сделанную рукой Профессора: «Фердинанд герцог Брауншвейг-Люнебургский, великий мастер всех соединённых лож».
Профессор пригласил меня присесть в кресло и начал речь издалека.
– Человек есть мера вещей, – напомнил он мне высказывание Протагора и спросил: – Нравственно облагораживать людей и объединять их на началах братской любви, равенства, взаимопомощи и верности – не это ли, мой юный друг, лучшее предназначение человека мыслящего?
Я согласно кивнул, ещё не понимая, к чему он клонит, а Профессор продолжал:
– В Евангелии от Марка говорится: «Вам дано знать тайны Царствия Божия, а тем внешним всё бывает в притчах, так что они своими глазами смотрят, и не видят; своими ушами слышат, и не разумеют…». Понятно. Послушайте одну притчу.
Когда царь Соломон, которому повиновались духи, поручил зодчему Адонираму управлять всеми работами, число строителей храма достигло уже трёх тысяч. Чтобы избежать путаницы при раздаче денег, Адонирам разделил своих людей на три разряда: учеников, подмастерьев и мастеров. Разряды эти можно было узнавать только при помощи тайных знаков, слов и прикосновений. Однажды трое подмас