Остен-Сакен умолк и после некоторой паузы сделал решительный вывод:
– Словом, что касается до положительных российских выгод, то действительно они принадлежат только будущему, и нынешнее поколение имеет одну только святую обязанность сохранить для будущих поколений каждый клочок отеческой земли, и уж тем паче земли, лежащей на берегу океана, имеющего всемирное значение.
Я поблагодарил его за откровенность и в свою очередь признался, что сам думаю о предстоящей сделке.
– Счастлив, что нашёл в вас единомышленника, – он горячо пожал мою руку и добавил: – Я незамедлительно подготовлю записку на имя нашего министра, изложу там все мои аргументы. Надеюсь, что князь Горчаков, он ведь истинный слуга Государев и в моих глазах остаётся патриотом Отечества, поймёт меня и решение о продаже колоний будет отменено…
Я не стал разуверять добропорядочного Остен-Сакена в трудноисполнимости его чаяний, ибо и сам ещё не расстался с надеждой как-то поправить дело…
Выходя от него, в дверях кабинета я лицом к лицу столкнулся с одним из незнакомых мне чиновников. Он отпрянул в сторону так, как будто только что подслушивал под дверью и был застигнут на месте преступления.
Так и тянулась рука отхлестать подлеца по щекам, но скандал был мне не нужен. Жизнь и без того изобилует неожиданностями, и в этом я имел возможность убедиться, когда вышел из министерства.
Едва стал переходить улицу, меня чуть не сбил лихач-извозчик, вылетевший из-за поворота. Я чудом успел отпрянуть назад на тротуар, при этом поскользнулся, упал, больно ударился спиной. А лихача и след простыл…
На фоне того, что я узнал в этот день, это событие показалось мне далеко не случайным. Вспомнилась опять страшная клятва, данная братьям, и суровые слова мастера: «Ты должен быть скромен и молчалив, аки рыба, в отношении наших обрядов, образа правления и всего того, что открыто тебе наставниками; ты должен дать согласие на полное повиновение, без которого не может существовать никакое общество – ни тайное, ни явное; ты должен любить размышление о смерти, которая таким образом явится перед тобою не убийцею всего бытия, а другом, пришедшим, чтобы вывести из мира труда и пота в область успокоения и награды».
Весь вечер я провёл в тяжёлых раздумьях. Неприятные мысли лезли мне в голову. Где-то прочитал, что судьба тасует карты, а мы играем. Но играем всегда по её правилам. У меня теперь такое ощущение, что я играю с шулером, у которого все карты краплёные, и оттого моя жизнь не стоит ничего. Но если интрига, в которую я попал по своей воле, может закончиться для меня плачевно, то имею ли я право втягивать в неё своего друга? Должен ли я так рисковать жизнью дорогого мне человека, пусть даже во имя высокой цели? Ответ, хотя и запоздалый, нашёлся только один.
Моя жизнь – это моя жизнь. Но я не вправе распоряжаться даже ею – это, в конечном счёте, миссия Творца. Так как же я возьму на себя смелость рисковать жизнью другого?
Потому и обращаюсь к тебе, читающему эти строки: остановись! Свой путь я избрал для себя сам. Для тебя следование за мной – это не самостоятельный выбор, а только ответ на мой прошлый, не скрою, довольно малодушный призыв… Я не желаю стать причиной твоих несчастий и освобождаю тебя от всяческих дружеских обязательств, вызванных моей прошлой просьбой…
Завтра отправлюсь в Ново-Архангельск и далее, как требует инструкция, в Сан-Франциско. Даст Бог, благополучно доберусь и до Вашингтона. Хотя и понимаю, какие могущественные силы будут противостоять мне там, но обещаю тебе, что сделаю всё, чтобы исполнить нашу юношескую клятву – быть полезными своему Отечеству и не допустить предательства его интересов. Возможно, все мои попытки помешать сделке будут напрасными. Но не попытаться хоть что-то сделать для этого – значит обречь себя на постыдные воспоминания о своей слабости до конца дней…
Глава третья
Уездный Екатеринбург, три года как утративший статус главного горного города Уральского хребта и перешедший в гражданское ведомство, приятно поразил своей чистотой, упорядоченностью и неким европейским характером. На центральных, мощёных и прямых улицах было по-столичному шумно и многолюдно, радовали глаз богатые особняки купцов и золотопромышленников: Рязанова, Блохина, Поклевского-Козелла, Нурова, Ошуркова… Шумел разноголосо рынок на Хлебной площади, посреди которого красовалась недавно построенная в честь освобождения крестьян Александровская часовня. В лучах апрельского солнца блестели золотые луковки доброго десятка церквей, а на горизонте, за окраинными слободами, у самых синих гор, поросших мачтовым сосновым лесом, дымили многочисленные заводские трубы…
Что и сказать, в Екатеринбурге жизнь била ключом – не то что в тихой и сонной губернской Перми.
Однако первое впечатление бывает обманчиво. Это Панчулидзев понял, поговорив со служащим станции Вольных почт на Главном проспекте, где они с Полиной сняли квартиру. Других гостиниц в городе не было. Впрочем, эта, единственная, была недурна: с уютной обстановкой и без клопов. Здесь, по слухам, останавливались амнистированные и возвращающиеся из Сибири декабристы. «Значит, и наш знакомец – Завалишин побывал тут», – подумал Панчулидзев. Он довольно часто вспоминал о встрече с бывшим государственным преступником. Вспоминал с чувством необъяснимой грусти: и на что только потратил свою жизнь этот, в общем-то, одарённый и неглупый человек?..
– Нынче Екатеринбург не тот-с, ваше сиятельство, что при генерале Глинке, – сетовал почтовый служитель. – Их превосходительство, горный начальник, вот уж кто порядок любил! Стро-о-огий! Однако ж и погулять умел на широкую ногу. При нём такие балы устраивали – с девяти вечера до самого утра. Уже и музыканты не выдерживали, падали в обморок… Ан генерал Глинка тут же – курьеров в Златоуст или на Богословский завод! Те на тройках оттуда военные оркестры везут! И снова гуляют, пьют шампанское вёдрами, танцуют кадрили да мазурки, пока ноги держат! На генерала глядючи, и купцы наши, кто побогаче, конечно-с, в такой же азарт вошли, задурили белому свету на диво. Виданное ли дело, чтоб свадьбу дочери Харитонова целую неделю справлять? Весь город пьяным ходил, без просыху… А какая игра была! Столице и не снилось! Миллионы в обыкновенный ералаш за ночь профуговывали! Словом, дикие деньги-с…
– Я бы сказал, дикие люди… – урезонил Панчулидзев.
– Так точно, ваше сиятельство, дикие-с, – служащий поправил пышный галстук, одёрнул сюртучок, скорчил довольную гримасу, словно в зеркало на себя поглядел, и добавил значительно: – Однако же не все дикари-с. Имеются и инженеры, замечу вам, из Санкт-Петербургского университета, и врачи знатные, и учителя. У одного из таковых на квартире еженедельно настоящий музыкальный салон собирается. И мы-с бываем там. Изредка. Должен заметить, что сей салон – настоящий ковчег истинного искусства средь нашего пьяного потопа. Стихи-с читаем, а то и журналы некоторые, заграничные-с…
– У вас газеты свежие имеются? – перебил Панчулидзев.
– Имеются, а как же-с. Курьерами из столицы доставляют… Вот-с, «Слово», последний мартовский нумер, от 23-го дни…
Панчулидзев взял газету и прошёл к себе. В номере он устроился поудобнее в кресле. На первой полосе сразу же наткнулся на статью Александра Андреевича Краевского с шокирующим названием «Аляска продана?».
Краевский писал: «Сегодня, вчера и третьего дня мы передаём и передавали получаемые из Нью-Йорка и Лондона телеграммы о продаже владений России в Северной Америке. Мы и теперь, как и тогда, не можем отнестись к подобному невероятному слуху иначе, как к самой злой шутке над легковерием общества. Российско-Американская компания завоёвывала эту территорию и устраивала на ней поселения с огромным пожертвованием труда и даже крови русских людей. Более полстолетия компания затрачивала свои капиталы на прочное водворение и устройство своих колоний, на содержание флота, распространение христианства и цивилизации в этой далёкой стране. Эти затраты делались для будущего, и только в будущем они могли окупить себя.
В случае продажи компания теряет всё. Более того, сумма, выплачиваемая Америкой за Аляску, до такой степени ничтожна, что едва ли можно допустить, что она могла иметь для наших финансов, даже при настоящем не цветущем их положении, какое-нибудь серьёзное значение. Стоит ли лишать Россию этих владений именно в то время, когда проведением через них всемирного телеграфа они приобрели новую важность и когда на почве их, как писали недавно, открыты весьма многообещающие прииски золота, разработка которого, если известие справедливо, в два-три года доставит более, чем сколько дают за них Северо-Американские Штаты! Более того, наши владения примыкают к владениям английской Гудзонбайской компании. Англичане, которым менее всего выгодно соседство американцев, дали бы сумму втрое или даже вчетверо большую»…
Панчулидзев отказывался верить своим глазам. Неужели то, чего боялся Николай Мамонтов, свершилось с такой непостижимой быстротой?!
Он быстро прочёл последний абзац статьи, который был пронизан ещё большей патетикой: «Лиха беда начало: сегодня слухи, что продают Николаевскую дорогу, завтра – русские американские колонии; кто же поручится, что завтра не начнут продавать Крым, Закавказье, Остзейские губернии? За охотниками дело не станет… Какой громадной ошибкой и нерасчётливостью была продажа нашей колонии Росс на берегу золотоносной Калифорнии; позволительно ли теперь совершить подобную ошибку? И неужели чувство народного самолюбия так мало заслуживает внимания, чтобы им можно было пожертвовать за какие-нибудь пять или шесть миллионов долларов? Неужели трудами Шелихова, Баранова, Хлебникова и других самоотверженных русских людей должны воспользоваться иностранцы и собрать в свою пользу плоды их? Нет, решительно отказываемся верить этим нелепым слухам».
Панчулидзев, потрясённый этой новостью, вскочил с кресла и поспешил к Полине.