Дверь в её номер была заперта.
Панчулидзев поинтересовался у служителя, не выходила ли мадемуазель, и услышал, что госпожа графиня вышла из гостиницы четверть часа назад, и что её поджидал у входа крытый экипаж. А куда она отправилась и скоро ли вернётся, она не сообщила.
«Может быть, она поехала в магазины или просто прокатиться по городу… – попытался успокоить себя Панчулидзев. – Но почему одна и почему даже не известила меня об отъезде? Впрочем, от такого взбалмошного человека всего можно ожидать».
Он надеялся, что встретит её за обедом. Однако Полина не появилась ни к обеду, ни к ужину. Панчулидзев разволновался не на шутку. Он то и дело подходил к окну, прислушиваясь, не подъехал ли экипаж, не хлопнула ли входная дверь. Он не знал, что ему предпринять: отправиться ли в полицейский участок, чтобы заявить о пропаже графини, или всё же дождаться утра.
Участок находился неподалёку от горной канцелярии на пересечении Главного проспекта и Уктусской улицы. Это Панчулидзев успел заметить, когда они въехали в город. Однако, поразмыслив, что путешествуют они по делу необычному, можно сказать – секретному, решил в участок не спешить.
Ночь выдалась долгая и мучительная. Мечась в номере из угла в угол, о чём только он не передумал в эти часы, страдая от неизвестности и тревоги.
Вспомнилось, как спорили с ней в Казани, прочитав записки Мамонтова.
– Николя не желает, чтобы мы следовали за ним, это же и младенцу понятно, – убеждала она.
– Ничего не понятно! Он просто – благородный человек и не хочет подвергать нас опасности! – настаивал он. – Ради друга недостойно
Уклоняться нам от бед.
Если друг не будет счастлив,
Счастья нам на свете нет.
Полина несколько наигранно восхитилась:
– Vous êtes un poète![40]
– Увы, мадемуазель, это не я, а Шота Руставели. Его бессмертную поэму «Вепхис Ткаосани», что в переводе с грузинского: «Тот, кто носит шкуру тигра», в Грузии каждый знает наизусть! Это наша гордость! – так говорил мой отец. Он сам перевёл стихи на русский и с детства научил меня и брата, что друзей лишать помощи в трудное время недостойно настоящего мужчины.
– Mersi, c'est charmant![41] Но какое это имеет отношение к тому, продолжать нам путешествие или возвратиться домой, как настоятельно советует ваш друг и мой кузен?
Панчулидзев возмутился:
– Да за кого меня Николай принимает? Судя по его письму, за человека, не знающего, что такое честь! Мы, Панчулидзевы древний, и уважаемый род. У нас не принято бросать друзей в беде! А вы, графиня, можете возвращаться в Санкт-Петербург. Я вас не удерживаю…
– Нет уж, князь. Если вы едете вослед за Николя, так и я с вами… – решительно заявила Полина…
Этой бессонной ночью в Екатеринбурге всё вдруг показалось Панчулидзеву какой-то чудовищной мистификацией: и записки Мамонтова, и его поездка на край света, и взбалмошная Полина, к выходкам которой он не мог никак приноровиться. Она уж точно то и дело ходила вверх ногами, выкидывала такие фортеля, от которых у Панчулидзева голова шла кругом.
Он наново проанализировал события прошедших месяцев. Будто пелена с глаз спала: столько обнаружилось во всей истории с Мамонтовым нестыковок. Например, как узнал Николя московский адрес Завалишина, ежели тот проживал в ту пору ещё в Казани? Ну, допустим, сам Завалишин сообщил ему место своего будущего проживания, но как тогда этот адрес, который можно было узнать только от самого Завалишина, оказался в первой записной книжке, оставленной на хранение у Полины в Санкт-Петербурге? Почему Завалишин не узнал «звёздную метку», предъявленную ему?
Слишком много вопросов…
Панчулидзев вдруг припомнил собственную оплошность. Николай просил доверять только тем, кто в ответ на предъявленный пароль покажет такой же. Ослеплённый в момент встречи с Полиной, он так и не попросил её показать ответный знак. Не оказалось его и у Завалишина… Может быть, и он, и Полина – это звенья какого-то хитроумного плана, ловушка? Особенно Полина. Вот уж кто настоящая западня. Сладкая.
Однажды он встретил бывшего сокурсника по университету, ставшего жандармским офицером. Они сошлись в трактире, выпили за встречу. И молодой жандарм поделился с приятелем познаньями в новой профессии:
– Все мужчины одинаковы: стоит увидеть красивые глазки, пухлые губки и стройную фигурку, куда только девается здравый смысл… Любую тайну выболтать могут, любой секрет своей возлюбленной доверят… А мы таких красоток используем по назначению, дабы врагов Отечества на чистую воду вывести…
А не угодил ли сам Панчулидзев в такую «сладкую ловушку»? Ведь он всё рассказал Полине, что узнал от Мамонтова, и вот она исчезла, именно теперь, когда Аляска уже продана. Исчезла, потому что миссия, возложенная на неё неведомыми силами, уже выполнена…
Неизвестно, до чего бы ещё додумался Панчулидзев, но за окном рассвело. К станции Вольных почт подъехал экипаж. Из него выпорхнула весёлая Полина. Остановившись на пороге, она послала сидящему в экипаже воздушный поцелуй.
Экипаж тронулся с места. Панчулидзев прильнул к окну, стараясь разглядеть сидящего в коляске человека. Это был дряхлый старик, удивительно похожий на санкт-петербургского сенатора, члена правления Российско-Американской компании. Панчулидзев даже готов был поклясться, что это именно он. Но каким образом почтенный старец очутился здесь – уму непостижимо. Хотя ведь именно сенатора видел Панчулидзев возле дома Полины, когда впервые оказался у неё.
Все эти вопросы он был готов сразу же вывалить на голову Полины. Но решил не спешить и прежде обдумать всё основательно.
И всё же не удержался от упрёков, когда они встретились за завтраком.
– Вы могли хотя бы предупредить, что отлучитесь! Я за вас волновался!
– Вы ведёте себя, как настоящий тиран! – гневно парировала все обвинения Полина. – Я не давала и не собираюсь никому давать отчёта в своих поступках… Но если вас так обуревает ваша невыносимая ревность – самое постыдное чувство собственности по отношению к даме, я вам скажу: я была у друзей, у родственников, у знакомых, у любовника, наконец! Но это моё, а не ваше дело!
– Но что же тогда по-вашему – моё?..
– Если вы собираетесь и впредь донимать меня своими нравоученьями, я никуда дальше с вами не поеду!
Тут его прорвало:
– Конечно, зачем вам ехать?! Дело сделано: Аляска-то уже продана!
– Фи, Аляска продана! Вот новость! А я-то думала, мы едем спасать Николя… – презрительно скривилась Полина.
– Diable![42] – прошипел Панчулидзев и выскочил из-за стола.
В два часа пополудни они выехали из Екатеринбурга на почтовой тройке, так и не помирившись. Ехали молча, глядели по сторонам, только бы не встречаться взглядами.
Сибирский тракт здесь был широким – около восьми сажен. По обе стороны от него по приказу Екатерины II были вырыты канавы и насажены берёзы. За прошедшие сто лет берёзы выросли, дали молодую поросль. Свежая листва на берёзах была покрыта слоем бурой пыли, поднимаемой подводами.
Движение по тракту было оживлённым. Коляска то и дело обгоняла плетущихся по обочине странников: офеней, богомольцев, ватаги крестьян, идущих на заработки. Как-то попалась партия каторжан. Сотни две кандальных в серых робах и тяжёлых башмаках в сопровождении не более десятка конвойных и четырёх казаков еле-еле брели по этапу. Сзади на телеге везли четырёх женщин в арестантских одеяниях. Краем глаза Панчулидзев заметил, что Полину при взгляде на них поёжилась, но не проронила ни звука.
– Каторжных-от завсегда возют на телегах купца второй гильдии Михайлова. Он, почитай, ужо лет шешнадцать откуп сей держит… Но-к щё! Видать, нонче телег-от и у Михайлова не хватило… Знать, друга кака нужда есть… А этим чо? Куды торопиться? В неволю бредут… – лениво пояснил ямщик и прикрикнул на лошадей.
Коляска, подскакивая на ухабах, быстрей покатила вперёд.
Вёрст через двадцать пять изрядно разбитая дорога привела их в деревню Косулино.
Деревенские пыльные улицы и крытые соломой крыши домов живо напомнили Панчулидзеву его родной уездный Аткарск. Заныло сердце при воспоминании о брате и сёстрах, о родительском доме: когда ещё снова окажется там…
Вскоре миновали деревню Брусянку, переехали вброд неглубокую, но быструю речку Мезенку и снова покатили по тракту, сделавшемуся заметно ровнее. Коляска мерно покачивалась на рессорах.
Сказалась бессонная ночь. Панчулидзев заснул.
Проснулся он от резкой остановки и грубых возгласов у себя над ухом.
Едва открыв глаза, увидел перед собой Полину.
Она целилась ему в голову из маленького дамского револьвера.
Ожидая выстрела, Панчулидзев невольно зажмурился.
Выстрел был негромким, как хлопок пробки от шампанского. Совсем рядом, в каком-то вершке от головы Панчулидзева, свистнула пуля. Кисло запахло порохом. Раздался вскрик, больше похожий на рык раненого зверя.
Панчулидзев обернулся. От коляски в кусты ломанулся здоровенный детина. Он матерился на чём свет стоит и держался за ухо.
Полина развернулась в сторону облучка и выстрелила во второго разбойника. На этот раз она промахнулась. Разбойник не стал дожидаться третьего выстрела и метнулся вслед за товарищем. На опушке он остановился, погрозил топором и скрылся в чаще.
Ямщик истово перекрестился:
– Така у нас тут напасть, господа хорошие. Братья Хамкины озорничают, Викулка да Платошка.
– Кто такие? – поёжился Панчулидзев.
– Да, местные оне, с Курманки… Ужо раз за разбой на каторгу были сведены, так убёгли… И снова за своё. Но-к щё! Волостной-от голова Якимка Федотовских роднёй имя приходится… Покрыват, значитца, а то и в доле…
– А чего ж вы становому приставу не донесёте?
– Но-к щё, доносили и не однова… Ён с имя заедино, с волостным-от головой кумовья оне… Так-от, кады б не барышня с ейным пугачом, пришлось бы нам нынче пояса развязывать, а то и хуже… Вон на днях прямо у села Мезенцева труп нашли в канаве. Признали в ём одного ямщика, из наших… Уж вы, барин батюшко, отписали бы куда следат. Щё б к нам левизора какого-никакого прислали