… Совсем житья от лихоимцев нет.
Панчулидзев кивнул. Руки у него дрожали, сердце бешено колотилось.
– Мадемуазель, вы в порядке?
Полина с деланным хладнокровием сунула револьвер в сумочку и приказала ямщику:
– Поезжай!
– Слушаюсь! – ямщик весело присвистнул, понужая коней. – А вы ведь, барыня, Платошке ухо-то отстрелили! Мало што весь лоб в клеймах, таперь ишшо без уха скакать будет!
Затемно, уже без приключений, добрались до Белоярской станции.
Панчулидзев всю дорогу терзался, что повёл себя неподобающим образом, что не он защищал Полину, а она его. А ведь всю жизнь мечтал подвиг геройский совершить… В детстве, начитавшись «Дон-Кишота», поздним вечером стащил из отцовского кабинета тяжеленную гусарскую саблю и отправился в сарай, сражаться с нечистой силой. Чем дальше отходил от родительского дома, тем сильнее охватывал его страх. У сарая он с трудом вытянул саблю из ножен, махнул ею пару раз, разрубив невидимых врагов, и, посчитав, что подвиг совершён, опрометью бросился назад… А теперь как глядеть в глаза Полине?
Во дворе почтовой станции ямщик остановил лошадей. На крыльцо вышел старый смотритель. Оглядев повозку намётанным глазом, сразу смекнул, что на тройках простые люди не путешествуют. Не потребовал паспортов, пригласил Панчулидзева и Полину пройти в избу. Сам остался во дворе с ямщиком.
Они вошли в избу и сели за стол. Из-за печки появилась заспанная жена смотрителя, одетая в синюю кофту и чёрную фризовую юбку.
– Откушаете чаю, господа? – едва слышно предложила она, поздоровавшись с гостями. Получив согласие, долго возилась с керосиновой лампой, добавляя свету, так же неспешно принесла заварной чайник, тарелку с баранками и ещё одну тарелку с крупно колотыми кусками сахара. Тоненькой струйкой налила кипятку в толстостенные стаканы из двухведёрного, поблескивающего крутыми надраенными боками самовара.
Полина, обжигаясь, залпом выпила свой стакан и попросила ещё.
Панчулидзев не переставал удивляться ей, такой отважной и непосредственной:
– Откуда у вас пистолет, мадемуазель, и где вы научились стрелять?
Она только пожала плечами.
Он встал из-за стола и взволнованно произнёс:
– Мадемуазель, вы сегодня спасли мне жизнь. Я вам премного обязан, – он взял руку Полины в свою ладонь и прикоснулся губами к тонким нервным пальцам. На одном из них было надето серебряное кольцо с крупным изумрудом.
Полина странно усмехнулась, глядя на него снизу вверх:
– Quid non pro patria?[43]
Панчулидзев обиженно протянул:
– Вы всё шутите, а я… я говорю вполне серьёзно, графиня!
Он набрал воздуха в легкие и выдохнул:
– Прошу вас, выходите за меня…
Полина заморгала ресницами, точно смахивая слёзы, и неожиданно весело расхохоталась.
Смотритель и его жена удивлённо вытаращились на них.
Полина смеялась довольно долго. До слёз. Она замахала на Панчулидзева руками, точно прося его выйти.
Панчулидзев побледнел. Губы у него задрожали, точно он готов был разрыдаться. Но это была иная гримаса – гримаса гнева. В нём всё заклокотало. Нельзя же так играть его чувствами, не считаться с тем, что он – князь, что он – мужчина!
Он уселся на скамью напротив неё и уставился на её перстень. Прежде он его не видел.
Она угадала перемену в нём и так же неожиданно оборвала смех, сказала мягко, примиряюще:
– C'est nerveux[44]… Простите меня, князь. Разве вам мало, что я зовусь вашей невестой? Или вы твёрдо решили следовать пословице: женюсь, несмотря ни на что. Коли повезет с женой, стану исключением из правил, коли не повезёт – сделаюсь философом…
– Et rien de plu![45] Значит, вы говорите мне «нет»? – сердито спросил он.
Она пристально посмотрела ему в глаза и загадочно улыбнулась:
– Разве я сказала что-то подобное? Просто вы выбрали не самый подходящий момент для таких объяснений. Кругом люди. Не сердитесь, князь, давайте поговорим об этом позже.
Тут вошёл ямщик и доложил, что лошади готовы.
В коляске, где был поднят верх, чтобы защитить пассажиров от ночной сырости, Полина, как ни в чем не бывало, устроилась на сиденье рядом с Панчулидзевым, по-кошачьи прильнула к его плечу и принялась вспоминать, как училась когда-то в Смольном институте:
– Наш институт, князь, был образован Екатериной Великой в подражание Сен-Сирскому институту мадам де Монтенон – фаворитки французского короля. Скопировано было многое, но не всё. Скажем, в отличие от французских благородных девиц, нас учили не только безукоризненным манерам и осанке, но и многому другому. Например, языкам: французскому, немецкому, английскому… При этом главный упор делался на произношение. Вы ведь заметили, какой у меня выговор? Истинные французы считают меня парижанкой, англичане – уроженкой Лондона, а немцы – землячкой их канцлера Бисмарка… Правда, естественные науки и математика преподавались у нас слабее – у меня и сейчас по этим курсам в голове полная мешанина. Зато давались самые солидные познания в области домоводства и кулинарии…
– Я бы, будь на то моя воля, лучше рекомендовал в девицах как будущих матерях семейств в первую очередь воспитывать духовность и религиозность… – глубокомысленно заметил Панчулидзев.
– О, князь, эти качества в юности вполне заменяются пылкостью воображения и чтением французских сентиментальных романов. Как много мы читали в ту пору поэзии! Конечно, ночью, украдкой от классных дам и пепиньерок[46]. Сколько житейской мудрости можно найти в самом легкомысленном романе, в самом простом стихотворении… К тому же, должна вам заметить, нас готовили скорее не к материнству, а к жизни в высшем свете. Ведь практически каждая вторая наша выпускница становилась фрейлиной двора!
– Вы лучше скажите, вас учили там флиртовать и строить глазки! – беззлобно пробурчал Панчулидзев.
– Этому не научишь, князь. Это или даётся женщине от рождения, от природы, или нет…
– Скажете тоже – от природы! Это даётся вашему роду от дьявола… С момента Евиного грехопадения…
Полина притворно надулась:
– Фи, князь Георгий! Вы всё-таки – неисправимый моралист… – сказала она с лёгкой досадой, но тут же вернулась к милым для неё воспоминаниям: – Ах, князь, а какие у нас были балы… Какие знатные особы посещали их! Как виртуозно играли музыканты! Сколько было разных приключений и тайн… А знаете про роман Тютчева с Денисьевой? Я тогда была самой младшей воспитанницей, но вы же понимаете, детские воспоминания хранятся в памяти лучше всего… Так вот, Денисьевой в ту пору было двадцать пять, а Тютчеву уже сорок семь. Об их связи узнал управляющий института. Он получил донос от одной воспитанницы, выследил Денисьеву, напал на след квартиры, снимаемой Тютчевым для тайных свиданий. Квартира была совсем неподалёку от Смольного. Скандал был ужасный! И главное – почти перед самым выпуском и придворными назначениями. Денисьева ждала ребенка от Тютчева… Он был камергером двора… Говорят, его вызывал для беседы сам император! Чудом не отправил в отставку. А вот Денисьевой не повезло… Её выпроводили из института с позором. Досталось и её тетушке. Она была в институте старшей инспектрисой. Её как кавалерственную даму тоже уволили, правда, с почётной пенсией – в три тысячи рублей. Об этом происшествии скоро все забыли, ибо случилось немало других занятных историй… И это вовсе не мудрено. Все наши девушки были такими прехорошенькими, что всегда пользовались особым расположением не только придворных, но и… членов императорской фамилии. Особенно её мужской части.
Панчулидзев насторожился:
– На что это вы намекаете, графиня?
– Да какие тут намёки? – улыбнулась своим воспоминаниям Полина. – Разве вам не известно, князь, что и прошлый Государь имел среди наших смолянок своих фавориток, и Александр Николаевич от своего покойного батюшки старается не отстать…
Панчулидзев оторопел и не сразу нашёлся, что сказать:
– Как вы смеете так говорить о помазаннике Божьем? – гневно прошипел он, косясь на спину ямщика.
Полина понизила голос, но тему не сменила:
– Полно вам, князь. Государь – тоже человек. А человеку свойственно влюбляться… Не будьте снобом. Вы же хотите разобраться в скрытых причинах того, что называют большой политикой? – с лукавинкой в голосе спросила она.
Панчулидзев промолчал, и она, выдержав паузу, продолжала:
– Хорошо, хорошо, мой друг. Я не стану больше всуе упоминать высокие имена, вызывающие в вас такой верноподданнический трепет. И всё же выслушайте то, что я знаю не по рассказам. На моих глазах у известного вам влиятельного лица… – тут она многозначительно помолчала, – был роман с Александрой Долгоруковой. Шурочку мы дразнили «La grand Mademoiselle» – «Большая Мадемуазель». И не только из-за её роста. Она имела большое влияние на упомянутое лицо. И не стеснялась пользоваться этим. А ещё именно она послужила для Тургенева прототипом героини его нового романа. Вы читали «Дым»? Как, неужели не читали? Ну и не читайте! Неудачный роман! Памфлет какой-то! Круглая сатира! Всё в нём и в самом деле – в сплошном дыму: непонятно, кто положительный герой, кто – отрицательный, на чьей стороне сам автор… Тургенев просто выливает желчь на всех и вся: на Россию, на заграницу, на русских эмигрантов, на светское общество, на революционеров… А слог-то какой! Невероятное смешение стилей… Я слышала, что даже друзья Тургенева – упоминаемый уже Тютчев, Гончаров и Достоевский – считают, что роман слаб в художественном отношении и не делает чести его создателю…
Панчулидзев пожал плечами, мол, не могу судить, коли не прочёл.
– Так вот, полтора года назад связь известного вам лица с Александрой Сергеевной Долгоруковой как-то резко оборвалась. Её быстро-быстро выдали замуж за старика-генерала Альбединского, которого тут же назначили варшавским губернатором. А высокую эстафету, прошу простить за столь вольное сравнение, приняла другая Долгорукова – Екатерина Михайловна, дальняя родственница своей предшественницы. Мы в институте звали её Кэти, или Катрин. Она слыла у нас тихоней, скромницей, этакой серенькой мышкой. Но не зря говорят, что в тихом омуте… Так вот, известная вам персона заприметила её на прогулке в Летнем саду и стала оказывать знаки внимания. Катрин целый год держала известную вам персону на расстоянии, чем ещё больше разожгла интерес к себе… Ещё бы! Прежде никогда не иметь отказов и вдруг… А потом случилось то, что должно было случиться. Насколько мне известно, всё произошло прошлым летом в павильоне Бабигон, том самом, что близ дороги на Красное Село. Там упомянутое высокое лицо не однажды и прежде предавалось подобным утехам…