В губернском Иркутске, который своей прямолинейной планировкой обязан, если верить слухам, всё тому же Завалишину, Панчулидзева и Полину догнала ещё одна новость: Александр II совершил визит во Францию на всемирную выставку. Пребывание русского императора в Париже должно было способствовать улучшению российско-французских отношений, которые омрачались позицией Франции по польскому вопросу. В Париже нашли пристанище и поддержку сотни польских эмигрантов, ненавидящих Россию. Они устроили провокацию при посещении Александром Парижской оперы – стали громко скандировать: «Да здравствует свободная Польша! Долой русское владычество!» Смутьянов вывели из зала и отпустили. Через два дня, при возвращении с военного парада в Лоншане, в Булонском лесу в российского императора дважды выстрелил поляк-эмигрант Березовский. По счастью, ни одна из выпущенных пуль не попала ни в Александра, ни в сидящего рядом с ним в карете Наполеона III…
– Я давно говорил, что с польской оппозицией нечего церемониться. Великая Польша – такой же вечный и заклятый враг России, как и Великобритания… Это нации лавочников и вельмож, всё продающих и покупающих, даже честь! Они напоминают мне ростовщика, готового сто раз на дню менять цены, в зависимости от того, откуда ветер подует… Уверен, и в парижском деле не обошлось без английского вмешательства! Нынешние паны да панёнки поют под английскую дудку, как их предки пели под немецкий барабан! Пся крев! Вот же дал Господь нашему императору подданных! – возмутился Панчулидзев.
Полина не могла промолчать.
– Тирания и тиран заслуживают к себе такого отношения, – отпарировала она. – Рано или поздно все тираны будут наказаны. Помните, в день нашего знакомства, когда в царя стрелял Каракозов, я предупреждала вас, что это ещё не конец?..
– Прекратите, мадемуазель! Вы же русская дворянка!
– Иногда я стыжусь этого…
Они снова поссорились. Впрочем, это обстоятельство, ставшее уже довольно привычным, не помешало им совершить совместную прогулку по Иркутску. Они посетили Знаменскую церковь и могилу основателя Российско-Американской компании Григория Ивановича Шелихова, расположенную в церковной ограде. Серый мрамор был испещрён строками, рассказывающими о свершениях знаменитого купца и Рыльского имянного гражданина. Но Панчулидзева куда более тронула короткая надпись на задней стороне постамента: «Поставилено сие надгробие в память почтенному и добродетельному супругу горестные вдовей с пролитиемъ горячих слёзъ и съ сокрущённымъ вздыханиемъ ко Господу».
Он покосился на Полину: смогла бы она так написать, когда его не станет? Какой вообще она будет женой? Если бы такой, как вдова Шелихова, верно продолжавшая дело мужа много лет после его смерти, то он не задумываясь, прямо сейчас повёл бы Полину под венец. Не случайно же мужчина был одинок в первые дни творения, но cui Deus feminam tradit[50].
Полина обозревала церковные купола с отсутствующим видом, как будто считала ворон, рассевшихся на крестах. Панчулидзев ничего не сказал ей о посетивших его мыслях.
Они заглянули в местную контору Российско-Американской компании, где узнали, когда из Аяна отправится на Ситху пароход. Оказалось, что единственный и последний в эту навигацию корабль пойдёт в середине октября и, чтобы успеть на него, следует поторапливаться.
Из двух возможных вариантов дороги к Аяну выбрали наикратчайший и наименее трудный – по Шилке и Амуру. Но оказалось, что пароходное сообщение по реке невозможно. Лето выдалось засушливым, и Амур местами сильно обмелел. Караван судов, который ушёл вниз по Амуру вскоре после разлива, не смог к этой поре вернуться в верховья.
Пришлось двигаться на восток старым испытанным путем – по тракту на Усть-Кут, Якутск и дальше – вверх по рекам: Лене, Мае, Алдану до самого Юдомского креста, откуда – караванной дорогой до Аяна.
Попутчики, с которыми они добирались до Якутска, отзывались об этой дороге неодобрительно. Аянский казённый почтовый тракт был открыт для всеобщего пользования только в 1851 году, взамен действовавшего до того времени Якутско-Охотского тракта. Своим появлением он был обязан будущему камчатскому губернатору и герою обороны Петропавловска-Камчатского – генерал-майору Завойко и архиепископу Иннокентию. Хотя ещё летом 1844 года по тракту прошёл первый большой караван с товарами Российско-Американской компании, которые отныне стали перевозить только этой дорогой. По трудности она мало уступала старому тракту. Особенно трудным был участок между Нельканом и Аяном: топи, болота, глубокий мох. Лошади с трудом могли пройти здесь летом по брюхо в грязи. Зимой одолевали дикие морозы и волки. На перевале Джугджур всегда бушевал сильный ветер. Порой его порывы были такими, что сдували с тропы нарты с оленями и навьюченных лошадей. Трудностей добавляли и быстрые горные реки.
Обо всём этом Панчулидзев читал ещё у Гончарова в его «Фрегате “Паллада”»: «Тут целые океаны снегов, болот, сухих пучин и стремнин, свои сорокаградусные тропики, вечная зелень сосен, дикари всех родов, звери, начиная от чёрных медведей до клопов и блох включительно, вместо качки – тряска, вместо морской скуки – сухопутная, все климаты и все времена года». Так же отзывался о новом тракте в своих записках и знаменитый адмирал Невельской: «Транспорты стоят, лошадей нет, подрядчики – мерзавцы, грузы не перевозят, а якутские чиновники бездельничают. Грузы брошены, разворовываются под всякими предлогами. Какая лень, какая бестолочь!»
Однако Панчулидзев полагал, что за десятилетие, прошедшее с той поры, когда Невельской и Гончаров проезжали здесь, дорога стала удобней и обустроенней. За прошедшие годы дорога и впрямь заметно обустроилась – из конно-пешей тропы превратилась в настоящий тракт, по которому до Нелькана можно было проехать на колёсах. Вдоль тракта на расстоянии двадцати-тридцати верст были построены почтовые станции. Всего их Панчулидзев насчитал тридцать восемь. На станциях жили якутские и русские семьи. Они и обеспечивали бесперебойную гоньбу для почты и удобства для проезжающих.
На последней из станций перед перевалом Джугджур смотритель тракта, казак Алексей Малышев, вызвавшийся сопровождать их до Аяна, сказал:
– Извиняйте, господа, дальше доброй дороги нету! Ехать можно токмо верхами… Барышне гамак соорудим, ежели верхами ей не сподручно…
Полина фыркнула и попросила оседлать лошадь дамским седлом.
Малышев одобрительно кивнул и отправился на конюшню.
До подножья хребта они ехали по таёжным тропам на низкорослых и мохноногих якутских лошадях. Лошадки хоть и были неказистыми на вид, но бодро преодолевали и нагромождения камней, и кучи валежника, часто преграждающие тропу. Комары, мошки и оводы поочерёдно не давали покоя ни днём, ни ночью. На спину лошади, что шла в голове каравана, была наброшена кошма, к которой прикреплены глиняные горшки с дымящимися гнилушками – для отпугивания гнуса. Полина мужественно переносила тяготы пути. Панчулидзев с нежностью и благодарностью то и дело оглядывался на неё.
Там, где позволяла тропа, он ехал рядом с Малышевым.
– Чего ж здесь дорогу-то добрую не проторили? – отплёвываясь от назойливой мошки, норовящей залететь в рот, спросил он.
– Ды-к инженер, господин порутчик Лейман, пытался… Ан никто из местных не пошёл на перевал, горных демонов боятся. Уж чего токмо господин порутчик им не сулил: и свинцу, и пороху, и чаю, и казёнки… Всё одно, грят, не пойдём. Духи, мол, того, обидятся… Нехристи, одним словом… – нехотя отозвался Малышев.
Тропа забиралась всё выше по склону. Начались каменистые осыпи. Лошади, двигаясь боком, осторожно ступали по камням.
Внезапно подул пронизывающий ветер. Он отогнал гнус, но так пробирал до костей, что пришлось остановиться и надеть тёплую одежду.
На перевале повалил снег. Ветер при этом не ослабел, как бывает в долине, а ещё больше усилился. Сразу стало сумрачно и безотрадно на душе. Панчулидзев вглядывался в белую пелену, пытаясь разглядеть отставшую Полину.
– Малышев, постой! – возопил он.
– Нельзя тут вставать, барин… Обрыв справа. Не приведи Господь, лошадь шугнётся да вниз сиганёт, – из метельной круговерти глухо отозвался казак.
– Но ведь барышня отстала… – взмолился Панчулидзев. – Я не вижу её!
– Не боись, барин. Лошади у нас учёные, вынесут… Авось не пропадёт твоя барышня!
Всё и правда обошлось.
Снегопад прекратился. Понемногу прояснилось. И Панчулидзев с радостью увидел, что Полина, цела и невредима, движется следом за ними, хотя и на некотором отдалении.
Вскоре они миновали перевал. Тропа пошла под уклон. Вскоре они остановились в закрытой лесистой ложбине.
– А ты, барышня, молодец! Не сдрейфила… – подмигнув, похвалил Полину Малышев.
Полина не подала виду, что похвала простого казака ей приятна.
«И этот детина попался в Евины сети…» – чувствуя лёгкий укол ревности и испытывая при этом странное удовольствие, отметил Панчулидзев, глядя, как кряжистый Малышев помогает Полине слезть с лошади, старается чем-нибудь услужить ей.
Панчулидзеву, конечно, не внове было видеть, какое магнетическое воздействие оказывает Полина на мужчин, как она без видимых усилий очаровывает их всех: и молодых, и старых… Многие, подобно ему самому, просто влюблялись в неё мгновенно, шалели и готовы были тащиться следом хоть на край света. Другие цепенели, точно кролики перед удавом, просто не выдерживали её взгляда, холодного и цепкого. Третьи начинали пыжиться, надуваться, словно индюки, принимали горделивый, недоступный вид. Какие только кренделя ухажёры не выделывали, и всё с одной целью – привлечь к себе её драгоценное внимание, получить в ответ хоть одну благосклонную улыбку. И если поначалу это кокетство Полины и бесконечные мужские притязания бесили и раздражали Панчулидзева, то после стали даже доставлять ему некоторое удовольствие. Ведь пусть и не по закону, но эта так запросто сводящая с ума женщина принадлежит ему…