– Извиняйте, господа, ночевать придётся под открытым небом… – Малышев развёл костёр, постелил охапки еловых веток, накрыл их попоной и предложил Панчулидзеву и Полине место поближе к огню. Сам присел в стороне, выкурил «козью ножку» и, с прищуром глядя на Полину, затянул песню:
– …Один из казаков, наездник лихой,
Лишь год один живши с женой молодой,
Любя её страстно и страстно любим,
Был должон расстаться с блаженством своим…
Слова были Панчулидзеву незнакомы. История оказалась стара, как мир: пока три года казак бился с врагом, младая жена изменила ему и иссохла от тоски и печали. Вернулся казак с войны, вошёл в дом, обнял мать, отца, а жена-изменница бросилась ему в ноги.
– …Он мать обнимает; иконам святым,
Едва помолился с поклоном земным.
Вдруг сабля взвилася могучей рукой…
Глава покатилась жены молодой!
Что стало с тем ревнивым казаком, Панчулидзев не дослушал – уснул.
Ночью ему снилось, что это он возвращается с войны, заходит в родительский дом, и старший брат Михаил говорит, будто бы жена его Полина изменила ему. Панчулидзев глядит, а Полина – и не Полина вовсе, а совсем другая женщина, с рябым, некрасивым лицом…. Она падает перед Панчулидзевым на колени. Он пытается выхватить из ножен гусарскую саблю отца и…
– Пора вставать, барин… – разбудил его Малышев. – Путь неблизкий… До Аяна ещё вёрст сто пятьдесят будет…
Однако оставшееся расстояние они проехали на удивление быстро и без происшествий.
Ещё только раз остановились на ночлег в маленькой станционной избе, уже верстах в тридцати от Аяна. На ужин поели холодной оленины с лепёшками, испечёнными старой якуткой – хозяйкой избы. Угощение незатейливое, но, как говорили предки Панчулидзева: квели, да пури, да кетили гули[51]…
После ужина Малышев сказал, кивнув в сторону хозяйки:
– Матрёна несколько лет как овдовела. Вместо мужа она теперь смотрит за станцией. А муж ейный, Иван Рогожин, тоже из якутов, знатным смотрителем был. Шибко его Кашеваров, командир аянского порта, уважал. Кашеваров-то сам из аляскинских креолов происхождение имел. А креолы будто бы нашим якутам роднёй приходятся. Вот в энтих местах и прятались аянские во время войны. Когда агличане в пятьдесят пятом на пароходе «Барракуда» к нам в бухту нагрянули, Кашеваров сюда людей вывел. И скот, и добро компанейское вывезти успел. Нечем агличанам было поживиться – на берегу одни пустые магазины остались. Стали они по Аяну рыскать, а там – архиепископ Иннокентий в церкви молится, безо всякого страху. Они его по злобе своей хотели в полон взять, однако ж увидали, что преосвященнейший – человек Божий, и не токмо не взяли, но и ещё одного русского батюшку, коего у себя удерживали, по просьбе Иннокентия отпустили… И ушли… Правда, пароходик компанейский, что на местной верфи недостроенный стоял, всё-таки порушили. Оно и понятно, душу-то отвести и агличанам надо. Люди, как не крути…
«Точно подметил Карамзин: история злопамятнее народа», – подумал Панчулидзев и спросил:
– Скажи-ка, братец, а кто нынче командиром в Аяне?
– После Кашеварова был какое-то время прапорщик Орлов Димитрий, Иванов сын. Энтот – старичок уже, из тех, кто Аян когда-то строил, да так и остался. Ещё были какие-то командиры. Но такие неприметные, безликие. Запамятовал, как звать-величать. В позапрошлом же году командира последнего вовсе отозвали в Якутск. И вроде как без начальства порт остался…
– Так не бывает, чтоб совсем без начальника.
– Верно, была бы шея, а хомут найдётся…
На следующее утро двинулись вниз по ущелью вдоль быстрой и мутной речки, чьё название Аянка само уже говорило, что цель путешествия близка.
Ущелье, по мере их продвижения на юго-восток, постепенно превратилось в широкий распадок между двумя отрогами хребта. Пихты и ели на его склонах сменились соснами и берёзами. По берегам реки буйно цвели луговые травы. Снова путников и лошадей стали одолевать комары и мошка.
Наконец, после очередного поворота реки, открылась Аянская бухта.
Она была небольшой, защищенной с трёх сторон отвесными горами. Море в бухте было ярко-синим и сверкало на солнце серебристой чешуёй прибоя.
На открытом рейде покачивался на волнах небольшой пароходик с высокой трубой чёрного цвета. В бинокль Панчулидзев смог прочесть название на его борту – «Баранов».
«Успели…» – обрадовался он.
Само поселение, а точнее сказать, фактория Российско-Американской компании, было расположено по краю бухты и оказалось весьма небольшим – не более полутора десятков домов и несколько пакгаузов. Все строения были низкими и выглядели заброшенными. Сразу выделялись только деревянная церковь с зеленым куполом и блестящим позолоченным крестом да стоящий подальше от берега большой дом с мезонином.
«Должно быть, это и есть резиденция командира порта…»
– Нам туда, господа, – подтверждая догадку Панчулидзева, указал на дом Малышев.
Они въехали в Аян. У церкви Малышев сдернул с головы мохнатую папаху и широко перекрестился. Панчулидзев последовал его примеру.
На пороге командирского дома стоял мужчина в летах. Он был круглолиц, с жиденькими седыми кудряшками на выпуклом лбу, но чрезвычайно узок в плечах и пузат. На его лице застыла приторно-вежливая улыбка человека, привыкшего быть рядом с высокими чинами и постоянно подлаживаться под них. О чиновничьем прошлом говорил изрядно поношенный форменный сюртук, сидевший на нём, как влитой, несмотря на несуразную фигуру.
По выработанной годами службы привычке он представился первым:
– Филиппеус Александр Фёдорович. В недавнем прошлом советник губернатора Камчатки, ныне – купец первой гильдии. К вашим услугам, господа.
Панчулидзев назвал себя и Радзинскую, пояснил, что прибыли в Аян они затем, чтобы плыть в Ситху.
Филиппеус выслушал его с превеликим вниманием:
– Теперь за главного в Аяне пребываю я, – сообщил он. – Главное правление Российско-Американской компании ещё в шестьдесят пятом году постановило: аянскую контору перевести в Якутск, а Якутское и Амурское комиссионерства упразднить. Начальнику же порта присвоить титул правителя Якутской конторы. Жить ему приказано в Якутске, а в Аяне быть только в течение навигации. В этом году командир порта вовсе не приехал по непонятным мне причинам…
«Зато для меня всё понятно, – подумал Панчулидзев. – Вне всякого сомнения, это напрямую связано с продажей Аляски и свёртыванием деятельности самой Российско-Американской компании».
– Поскольку же я перед компанией обязался снабжать этот край всем необходимым в обмен на право скупать и вывозить пушнину, мне, выходит, и отвечать за всё приходится, – не то пожаловался, не то похвастался Филеппиус. – Хорошо хоть полицмейстером Василия Ивановича Головина назначили. Вам, господа, надобно отметиться у него нынче же. Порядок есть порядок, на границе империи живём-с… Впрочем, Головин будет ужинать у меня нынче, тогда и представитесь.
– Но как же порядок? – не удержался от улыбки Панчулидзев.
– Мы, ваше сиятельство, живём здесь запросто, по-свойски. Можно будет и на дому отрекомендоваться… Как говорится, милости прошу к нашему шалашу, – он с полупоклоном широко распахнул дверь дома, пропуская вперёд себя Полину и Панчулидзева. – Вас устроят комнаты на втором этаже? Я сейчас распоряжусь, чтобы их подготовили. И ещё, ужин внизу в столовой, в восемнадцать нуль нуль. Прошу ваши сиятельства не опаздывать. Извините, привычка к точным цифрам… Кстати, будет и капитан парохода, следующего на Ситху: господин Аксёнов. Премилый человек.
За ужином пили очень много вина, все начиная с хозяина. За столом собрался весь цвет местного общества: Филеппиус и местный доктор Франк с супругами, сотник якутского казачьего полка, он же и полицмейстер Головин, и настоятель местной церкви отец Гавриил. Из гостей – Панчулидзев, Полина и капитан Сергей Илларионович Аксёнов.
В Аксёнове, рослом, широкоплечем блондине лет тридцати пяти, с открытым лицом и ясными голубыми глазами, Панчулидзев сразу почувствовал потенциального Nebenbuhler[52]. На Аксёнове был парадный морской мундир с погонами капитан-лейтенанта, на груди – на красно-чёрной колодке орден Святого Владимира IV степени с мечами – явно за боевые заслуги. И, хотя весь его облик заметно портила плешь, как говорится, от бровей и до затылка, держался Аксёнов просто и непринуждённо. Был обходителен с дамами, как кавалер с модной открытки. Чувствовалось, что он привык к женскому вниманию, что все представительницы слабого пола от него без ума: одни его обожают, другие – ненавидят, но и те, и эти с одинаковой страстностью.
Именно Аксёнов в этот вечер оказался «душой компании». Он много шутил, красиво произносил тосты, рассказывал интересные истории, вызывая тем самым всё большее раздражение в Панчулидзеве. Это раздражение нарастало одновременно с ощущением, что Полина всё больше оказывается под обаянием душки-капитана.
«Как мы поплывём вместе? Этот капитан точно вскружит ей голову!» – со страхом думал Панчулидзев, бросая ревнивые взгляды то на Полину, то на Аксёнова. Ему и раньше доводилось сталкиваться с офицерами, с их непомерно раздутым честолюбием, неприязнью к штатским, которых меж собой и величали они не иначе, как «шпаками». Уже одной только принадлежностью к армейской или флотской службе полагали эти господа за собой некую избранность в вопросах чести и приоритет в том, что касалось les dams charmantes[53].
– Мой пароход, первый русский пароход, построенный в Ново-Архангельске. Ещё при капитане второго ранга Тебенькове, в сорок восьмом году. А при Розенберге на нём перевозили лёд, которым, за хорошие деньги, снабжали Сан-Франциско, – громко вещал Аксёнов. – Во время Крымской войны пароход едва не захватили англичане. Слава богу, мой предшественник, капитан Душков, успел вывести «Баранова» из-под удара и затаиться в одной из гавайских гаваней… Я в ту пору служил в Севастополе, под началом самого адмирала Нахимова, царство ему небесное… – он перекрестился и покосился на свой Владимирский крест, давая всем понять, где и за что награда получена…